Never

— Слушай, нет, не-а. Нет, вот совсем. Он ни йоту не больше Мавритании, зато столько шума. Обычный гигантский корабль. Кажется, кто-то слишком зациклен на размерах. Ты же помнишь дядюшку Фрейда? Впрочем, о чем это я. Ты же вечно занят своими сделками и миллиардами. Корабль гудит, как какое-то чудовище из древних легенд, что вот прямо сейчас раззявит гигантскую пасть и сожрет всех до единого здесь, на пристани, кишащей тысячами, не меньше, людей. Уши закладывает, и ответ отца в этом шуме и гвалте расслышать попросту невозможно. Наверное, это к лучшему — не приходится изображать интерес и сыновью привязанность. Можно и дальше пялиться в небо на мечущихся над высокими трубами чаек, засунув руки в карманы, не думать о завтрашнем дне. Не помнить, что Титаник везет его в западню. Титаник — ловушка, что вот-вот захлопнется за спиной, щелкнет замок, а ключ выбросят в это вот самое море, в стылые воды океана, и где-нибудь в глубине вместе с планктоном его проглотит огромнейший кит... — Мистер Стилински, прошу вас с сыном на борт за мной. Титаник вот-вот отплывает, — лакей склоняется в учтивом поклоне, прижимая руку в белой перчатке к груди. Стайлз думает, что́ если смачно харкнуть прямо на ботинки, в которых он даже отсюда может разглядеть свое отражение — скучающая, пресная рожа. Вовек бы не видел. — Сын, нам пора, — отец берет твердо за локоть, но тут вихрем кто-то проносится мимо, буквально сметая с ног одного из влиятельнейших магнатов Британии, походя выбивая трость из холеной руки. — По-о-осторонись! Хэй, Дэнни, за мной, дружище, давай! Мы с тобой едем в Америку! Мы отплываем домой! Толкает Стайлза плечом, и на миг два взгляда скрещиваются шпагами на дуэли. Выдержанный скотч и серебристая, закаленная сталь. Стайлз успевает почувствовать крепкий табак, немного пота и черного перца. Шапка слетает с чужой макушки и остается далеко позади, а тот лишь улыбается быстро, демонстрируя ямочку на щеке. Сдувает челку, что так и норовит завесить глаза, забрасывает на плечо мешок с пожитками поудобней и бросается вслед за приятелем по нижнему трапу. Куда-то в каюты третьего класса. Наверняка на палубу Е. Хорошо, не ниже ватерлинии, что уж. — Стайлз, если мы не хотим опоздать... — Конечно, отец, я иду. Чужак давно скрылся где-то в недрах корабля, что уже, еще до первого выхода в море, успел стать легендой. Чужак давно растворился в безликой толпе пассажиров, но этот взгляд отчего-то застрял у Стайлза где-то в ребрах занозой. Стеклянной щепкой засел, что царапает точно по сердцу при каждом вдохе и выдохе. * — Это ваша личная прогулочная палуба, сэр. Куда поставить картины? Личный слуга не склоняется, конечно, в поклоне. Стайлз его давно отучил от такой ерунды. Но только все эти "мистеры", "сэры"... до невозможности бесят, до кислой изжоги. — Оставь, Скотти, я позже сам разберу. Осмотрись здесь лучше, как следует, а потом мне расскажешь, где можно поразвлечься так, чтобы ищейка отца не прознал. — Стайлз... сэр... с огнем ведь играете. Прошу прощения, но вспомните, что было в прошлый раз, когда вы посмели перечить... — И что он сделает? Велит Ардженту швырнуть меня за борт? Я ему нужен живым, понимаешь? Я и этот брак с Лидией Мартин, что соединит капиталы и позволит ему оттяпать огромный кусок от их состояния, а после построить еще одну компанию и, может быть, новую верфь. На сей раз — в Нью-Йорке. Как же сложно, боже, дышать, когда понимаешь, что выхода нет и не будет. Что для отца — ты всего только способ. Еще одна фишка за игральным столом. Еще один путь приумножить свои капиталы. И каждый день ты, господи-боже, кричишь, срывая глотку, в переполненном людьми зале, зовешь на помощь и молишь, но ни один из них не услышит. * Корабль уже миновал Ирландию и теперь набирает ход, разворачиваясь в открытое море. Красные лучи заката наискось ложатся на палубу, будто стремятся поджечь деревянный настил огненным дыханием драконов. Одни и те же изо дня в день разговоры. Политика, бизнес и деньги. Людские судьбы, как пешки. Как карты в игральной колоде. Когда от дыма сигар и нестройного хора спорящих толстосумов начинает гудеть в голове, Стайлз незаметно уходит. Вода за бортом пенится и бурлит, взбиваемая винтами. Звезды в черном, безоблачном небе яркие, рваные, как следы от пуль в мироздании, как серебристые расплавленные капли, заляпавшие небосвод до горизонта. Того же оттенка, что и глаза незнакомца. Мальчишки, которого Стайлз уже никогда не увидит. Шутка ли, больше двух тысяч человек на корабле. Он искал бы до второго пришествия. Да и... просто зачем? — Эй... надеюсь, ты не собрался сигать за борт? Так глубоко в своих мыслях, в себе, что и не заметил, как тот подошел. И откуда? Теплая куртка и простые штаны, зашнурованные плотно ботинки. Тлеющая сигарета в зубах и кривая ухмылка. От которой почему-то в животе будто вяжется узел. От которой ладони потеют... и медленно, как издеваясь, соскальзывают с леера, точно намазаны маслом. — Блять... не сметь падать за борт. Держу! Перехватывает в тот самый момент, когда разжимаются пальцы. Так, будто ждал чего-то такого. Зрачки расширяются скачком, как от страха. Стайлз чувствует, что летит — не туда, где в момент разрубит винтами. Проваливается в глаза незнакомца, что держит взглядом крепче, чем /тоже/ влажной рукою. Подтягивает дюйм за дюймом и дергает на себя. И тут же катятся на палубу кубарем, сдирая колени и локти прямиком через рубаху. Он очень тяжелый, а еще доски больно впиваются в спину. Хочется жмуриться и хохотать. Голова кругом от близости, запаха, глаз. Словно хлебнул чего-то покрепче. Стайлз впервые за много месяцев чувствует, что живет. — Уф. Привет? Я — Джексон. Джексон Уиттмор. — Стайлз Стилински. — Ну и имечко... Стайлз... — причмокивает, будто пытаясь распробовать. И все еще не стремится слазить с него. Улегся, как в опочивальне и таращится, не моргает. Голоса матросов за спиной, кажется, ближе. Еще немного, и их найдут прямо здесь в такой вот двусмысленной позе. Не то, чтобы Стайлз раньше не думал, что бывает вот так, когда с парнем. Вот только доселе дыхание от кого-то не сбивалось ни разу и не тянуло вот так в животе. — Это прозвище. Настоящее имя я и сам не выговорю, хоть пытай. Папаша мой — тот затейник еще. — Приятно познакомиться, Стайлз. Покурим, может? — Покурим. * Жизнь расцветает яркими красками, и мир из тускло-серого становится вдруг цветным, и Стайлз вспоминает, что небо бывает безбрежно-лазурным, что солнце сразу после рассвета желтое, как цыпленок, а барашки облаков, что по небу бегут друг за дружкой — пушистые, кудрявые и так похожи на первый, узорчатый снег. Джексон с ним от рассвета и до заката на прогулочных палубах первого класса, в салонах, каютах. Все время рядом, как самый лучший друг из тех, что у Стайлза не было никогда. Порой он думает, что Скотт косится неодобрительно и немного ревнует. Порой, когда Джексон в порыве сжимает ладонь, рассказывая что-то из своей прошлой жизни, Стайлзу кажется, что его разорвет изнутри прямо сейчас, и кровь, и мозги, и кишки, разлетятся по палубе фейерверком. А еще они говорят. Говорят так долго и много. О таком, о чем Стайлз раньше и не помыслил бы с совсем посторонним. Ни с одним из ныне живущих. — Ты не хочешь жениться на ней. Ты ее не любишь. Черт, ты ее даже не знаешь, — отправляет окурок в волны щелчком и щурится, вглядываясь в какую-то точку над горизонтом. — Это тебя не касается. Слушай, все сложно. Я не имею права, отец... — Твой отец расписал всю твою жизнь до минуты. Что он скажет, когда ему донесут, что ты шатаешься тут с нищебродом, харкаешь в море на дальность и скорость, таскаешься вечерами на нижнюю палубу на гулянки? Джексон кажется ленивым, скучающим даже. Вот только напряженные скулы выдают его, как ничто. Скулы, что будто высечены из камня или отлиты из стали. Стайлзу кажется, он порежется, если только попробует тронуть. — Гулянки? Но я никогда... Да и как, ведь Арджент... Если Крис спускает все эти дневные прогулки, то ближе к вечеру превращается в цербера, чтобы Стайлз не дай бог, ни с кем, никуда. Слишком ценный трофей — наследник Стилински. Слишком важно его довезти до Нью-Йорка, не пустив, разумеется, в койку какой-нибудь случайной девицы. Не приведи, еще подхватит заразу или обрюхатит кого ненароком. — Ты не видишь, правда? Стайлз, ты не видишь? Свет в твоих глазах с каждым днем все тусклее. Однажды, он просто погаснет. Но тогда я давно уже не буду рядом с тобою. Откуда столько горечи и тревоги? Этот случайный мальчишка, что спас его ненароком, пришел в его жизнь, а после так легко, так свободно остался... В горле комок размером с огромный айсберг с острыми, как бритва, краями. — Ты не можешь спасти меня, Джекс. — Конечно. Спасти себя можешь только ты сам. Глаза в глаза, и легко по щеке пятернею. Как будто запоминая на ощупь. Как будто даря эту первую и... последнюю ласку перед тем, как навсегда попрощаться. Пересчитывая что-то, может быть, родинки, которые каждый день, смеясь, грозился сосчитать до одной. — Я должен идти. Отец и Арджент, наверное, ищут. — Конечно. Комок в горле все больше. Так надо, так надо, ты должен... С каждым шагом прочь от Джексона все больнее. Точно удавка затянулась на шее. Точно что-то режет там, изнутри. Точно прямо сейчас он упадет на колени и захлебнется собственной кровью. * — Ты разве что не рычишь, — замечает Скотт, раскладывая на кровати только что отутюженный фрак, который надеть надо непременно на ужин. Сорочка тонкая, точно шелк, и сам костюм облегает. Носки острых ботинок противно блестят, будто их соплями натерли. Какой-то нездоровый пафос в каждой детали. Тошнит... так сильно тошнит. Наверное, это от качки. Которой на Титанике, конечно, же нет, не может быть и не будет. В конце концов, это же непотопляемый колос. В конце концов, они прибудут в Нью-Йорк, и Джексон растворится в толпе, исчезнет, как будто его не было никогда, как будто всего лишь приснился, привиделся под утро в тот краткий миг, когда сны особенно глупы и тревожны... В конце концов, он, Стайлз, должен выбросить из головы нового друга и сделать то, что от него хочет отец. — Этот ваш Джексон, сэр, — робко подает голос Скотт, о котором Стайлз успел позабыть. — Что с ним? — Он так смотрит на вас постоянно, точно хочет сожрать. А иногда мне даже хочется плакать. Ему как будто больно очень, так, будто тоскует. Когда вы на него не глядите, он точно собака, которую пинали ногами... Черт подери, и каждым словом сейчас снимает со Стйлза заживо кожу. Все, о чем думать себе запрещал. Все, что гнал из подсознания пинками. Все, что вытравливал из рассудка, напоминая себе про про сыновний долг ежеминутно. Все прахом от слов простодушного Скотта МакКолла. — Стайлз? Куда же вы, Стайлз? Ведь мистер Стилински... Да пусть хоть следом за ним ломанется вместе со всеми полицаями, охраной и жандармами корабля. Он должен прямо сейчас, пока не вбил себе в голову что-то еще, пока не нашел с сотню причин отказаться. ОН должен его отыскать. * В лучах заходящего солнца волосы Джексона отливают золотом или медью. В них хочется запустить ладонь и еще больше взъерошить, почувствовать кожей их мягкость. Может быть, зарыться лицом. — Прости, я расстроил тебя. Я вернулся, чтобы сказать, что передумал. К ногам будто привязали пудовые гири. Но Стайлз идет вперед, он подходит. Словно вязнет в болоте. — Я узнал, что ты здесь, и я... — Т-ш-ш-ш-ш, Стайлз, помолчи, я хочу показать тебе что-то. Дай мне руку и закрой глаза. Ты ведь мне доверяешь? — Конечно. От пальцев бьет током. Кажется, сразу обоих, но Стайлз послушно опускает ресницы, идет куда-то, не сомневаясь в Джексоне ни на секунду. — Здесь выше ногу. Вот так, поднимайся. Руки в стороны. Не бойся, держу. Ветер хлещет в лицо и назойливо пахнет йодом. Горячие руки обхватят за пояс. Стайлз уверен, что на коже останутся отпечатки ладоней. Откинется чуть назад, опираясь спиной на широкую грудь, чувствуя, как куда-то под лопатку колотится сердце. — А теперь — открывай. Дрогнут ресницы, и он задохнется — от красного солнца, что шипя, как угли в воде, опускается в океан, расплескавшийся во все стороны, захвативший весь мир, все просторы. Руки раскинуты, как крылья птицы, и корабль несется вперед. И точно он, Стайлз Стилински летит, рассекая просторы. Свобода. Свобода такая, что от эмоций тесно в груди. Чужие пальцы робко коснутся, осторожно вплетаясь. Как нити двух судеб, что отныне навек скреплены. — Это самый шикарный закат из всех, что я видел в жизни и, наверняка, лучший из всех, что увижу еще. Это самое прекрасное... Джексон... Джексон, ты видишь? Я лечу. Мы летим. — Мы летим, — немного хрипло, и голос чуть дрогнет, сорвется. Стайлз медленно повернет голову и зависнет вдруг на линии губ, что изгибаются так близко и так влекуще. Потянется, не думая совсем ни о чем. Естественно, как дышать, как наслаждаться рассветом. Губы касаются в губ и... подходят так идеально. Выдох в рот у одного и сорванный вдох сразу у второго. Вкус папирос и сладко-кислых яблок зеленых. Немного шампанского, клубника и дыня. Так много всего, и если бы руки его не держали, обвиваясь вкруг тела так крепко, точно больше никогда никуда не отпустит, непременно рухнул бы кубарем прямиком в океан. — Я уеду в Нью-Йорке с тобой. Когда мы причалим. — Сумасшедший, — задыхаясь и снова целуя, не веря, не в силах совсем оторваться. — Стайлз ты такой... ты такой нереальный. Сумасшедший... — Я знаю, но это то, чего я хочу, если позволишь. — Я не смел и не мечтать... Солнце опускается в воду. Безумно красиво и немного иррационально, как на картинах Пикассо. * Это был вечер 14 апреля 1912 года. Титаник видел солнце в последний раз. До столкновения с айсбергом оставалось ровно шесть часов.