Never

— Я так скучал по тебе, Айзек. — Шутишь? И суток ведь не прошло. Смех в поцелуй щекочет губы легонько. Поцелуй с привкусом тмина, фисташек. Руки оглаживают торопливо — в противовес словам, боясь не успеть. Кончиками пальцев — вдоль узелков позвонков. Я люблю тебя, боже. Поцелуи-укусы и вереница меток привычно — краешек уха, ямка на шее, ключицы и грудь. Ты только мой, понимаешь? Сколько я помню себя. Помню нас. Ты всегда был рядом со мной. Ты будешь, Айзек, ты обязательно будешь всегда. Ткань сминается в кулаке, через голову — прочь, чтобы кожей, чтобы ближе, чтобы в тебя. Я люблю тебя. Ты даже не представляешь, КАК я люблю тебя, Айзек. Как будто ты у меня в венах вместо крови, а в легких заменил кислород. Вся моя жизнь, это ты — Айзек Лейхи. — Не ври мне, — не отталкиваешь, но и не отвечаешь. Смотришь сквозь падающую на глаза пружинку кудряшки, ведешь рукой по щеке. Напоследок. Не надо, Айзек. Останься. — Ты сам велел мне уйти. Помнишь, Джексон? Помнишь? Вот я не забыл. Совсем ничего. Рассыпаешься в ладони горсткой тумана. Холодно, зябнут пальцы на ногах и колени. А это ведь ты всегда был мерзляк, и даже когда ходили на море, я долго тер, отогревая, дышал на тонкую кожу, через которую виднелись голубоватые венки. Помню, Айзек. Я ни черта не забыл. Проснуться рывком в четверть пятого. Рассвет бурой серостью выползает из-за горизонта, топит прибрежные кварталы в тумане. Теперь опять не уснуть. Долго курить на террасе, а утром слушать, как Лидия ворчит на сигаретную вонь и окурки, на пепел, который непременно занесет в дом утренним ветром и размажет по ее любимым белоснежным коврам. Все равно. Все равно, мне бы смыть, стереть со своих губ этот привкус. Тмин и фисташки, иногда — апельсин. Не проходит, как бы я ни старался. Не проходит, будто впитался в кожу, и теперь содрать можно, только если до ран и до крови. Да и то — до первого заката, не дольше. Я не мучаюсь бессонницей и очень легко засыпаю. А ночью возвращаюсь к тебе. Каждый раз. Почему, кто мне на это ответит? Почему не проходит никак? Ведь мне обещали. Тревор говорил, что я стану нормальным. Надо только чуть-чуть подождать. Стану нормальным, а ты будешь где-то еще. Ты будешь. Ты просто будешь где-то жить в этом мире. * В полдень Лидия красит ногти в гостиной. Молчит, поджав вишневые пухлые губы. Наливаю третью кофе подряд, игнорируя колючий взгляд, напоминающий, что "милый, кофеин — это же страшно вредно". Так же молча — ключи со столика у дивана. — Даже доброе утро не скажешь? Не поцелуешь? "Тебе оно надо?", — истерикой рвется с языка. В ответ лишь качнуть головой, будто насекомое отгоняя. — Из больницы звонили. Ночью Тревору стало хуже, надо ехать. Уже очень давно только Тревор или мистер Уиттмор. Никаких вам "папа"или даже "отец". Четыре года с того дня в вагончике, заменявшем нам дом. Четыре года и еще сорок три дня. Вкус крови — железный и терпкий — тогда впервые смывал привкус тмина и фруктов. Тело ныло и, быть может, ломалось, встречаясь с его кулаками, что оставляли ссадины и кровоподтеки. Учили. На затылке — огромная шишка, кажется, приложился о спинку кровати. Потом полоскало до следующего обеда, и разноцветные круги плыли перед глазами с неделю. Врачи бы назвали это сотрясением. Тревор говорил, что так выходит зараза. Тревор... он много всего говорил и, может быть, даже был хорошим отцом. Когда не прикладывался к бутылке чаще, чем делал вдох-выдох. Когда не использовал сына, как боксерскую грушу. "Для твоего же блага, Джексон. Все, сын, для тебя". * — Смотри, здесь будет наш дом. Такое убежище, правда круто? Отец разрешил нам играть. Правда сказал, что ты — из богатых, и я быстро тебе надоем. У меня же нет даже игрушек, а у тебя вилла на побережье и целая рота прислуги. — Глупый, это же мамы и папы. А у меня только велик. И теперь вот — ты. Давай поклянемся, что всегда будем вместе. Знаешь, как бывает у взрослых? Раз и — друзья на всю жизнь, чтобы до смерти. — Давай. На мизинчиках? Только запомни, что Уиттморы всегда держат слово. — Думаешь, Лейхи хуже? — Увидим... Ай... что ты делаешь, потолок упадет. — Это покрывало, дубина. Ну вот, все сломали. Может, на море? — Давай наперегонки. Ха, неумеха. * Приборы верещат так пронзительно, что он даже не слышит. Медсестры, врачи снуют туда и обратно, одни препараты заменяют другими, проверяют показания непонятных машин. Бесконечные цифры, линии и зигзаги. Красные и зеленые огоньки. Как пульт управления в ракете. Таким он представлял его в детстве, когда они с Айзеком... Господи, снова. — Сын... Джексон. — Я здесь, все хорошо, — сжимает сухую ладонь уже старика, что сгорел за последний год, точно свечка. — Я здесь, Тревор. Я не уйду. — Тр-ревор... не п-папа? Четыре года ни разу... Я просто хот-тел, чтобы ты был мужиком. Был нормальным. А ты, п-получается, не простил. Кажется, эта речь отнимает последние силы. Откидывается назад на подушку, закрывает глаза. Джексон трогает колючую щеку губами. — Не выдумывай, ладно? Я люблю тебя, все будет хорошо, отдохни. Мужчина — совсем недавно здоровый и сильный. Ему нянчить бы внуков, работать руками, перебирать моторы и лопатой махать. Лежит сейчас в этой палате, как тень былого себя. Тень, что осталась от того, кто был человеком. Отцом. "Я люблю, я люблю его, п а п а , не надо, прошу! Не трогай" "Педики в моем доме! Щенок! Я его просто вышвырнул за дверь лишь потому, что мне не нужны проблемы с законом. Еще только раз увижу возле него, не остановит уже ничего. Вот этими руками, слышишь, сверну цыплячью шейку, а из тебя выбью дурь, так и знай" "П а п а , п а п а , не надо! Больно, п а п а ". — Эта зараза еще у тебя в голове? Этот... мальчик... — и даже сейчас, считай уже на смертном одре, умудряется одним только словом как будто грязью обмазать. — Не пойму, о чем ты вообще. Кажется, с капельницей что-то, позову медсестру. В коридоре пахнет дезинфектором и сильно — лекарствами. Джексону кажется, этот запах вытравливает из него все живое, выскабливает из-под ребер последние искры жизни. "Я убью его, слышишь? Еще только раз... Пидорасы, уроды... Ты — больной ублюдок, ты ненормальный. Я научу тебя, как правильно, каким ты должен быть, Джексон. Сын, я тебя научу". За спиной завывания приборов сильнее, суета усиливается в разы. Кажется, его сбивают с ног, оттесняют в какой-то глухой, пыльный угол. Врач диктует время смерти, что-то ему кричит медсестра и зачем-то водит под носом пузырьком с едкой жижей. Выедает ноздри, глаза. Что-то кричат, звонят кому-то, но Джексон не слышит. Тревор умер? Ладно. Все мы когда-то умрем. * — Милый, надо обсудить обед, решить, в какой церкви закажем панихиду, из какого дерева гроб, — Натали Мартин говорит что-то еще. Кажется, трясет за плечо и требует к своей персоне внимания. — Мама, он только что отца потерял. Имей уважение, — Лидия — сама чуткость и забота сегодня. Джексону настолько плевать. Он не заметил бы, даже если б в катафалк вдруг уложили его. Может, так и должно было?.. Еще четыре года назад, когда все замерло, остановилось. — Но правила требуют... — Мама, в кои-то веки реши все сама. Наверное, он даже ей сейчас благодарен. Он был бы, если б внутри осталось хоть что-то, что может чувствовать, радоваться или болеть. — Джексон, куда ты? — До моря. Могу я побыть немного один? Песок под ногами золотистый и теплый. Песок лезет в кроссовки, набивается за пояс джинсов, скрипит на губах. Он не бросает камешки в воду, как в детстве, и даже не тянет сигануть с причала в ледяные воды на спор. Спорить больше не с кем. Ничего не осталось. Я помню, слышишь? Я ничего не забыл. Как чайки носились над волнами и кидались в воду, как дуры. Как орали и дрались за рыбу, и как оба смеялись, плеская водой друг другу в лицо. Как дурачились, катаясь по песку и целуясь. Как Айзек накрывал собой и целовал сумасшедше и шептал, все время шептал. О том, что еще немного, и накопленных денег /карманные Айзека, с подработки на автомойке — у Джекса/ им хватит, и они уедут далеко-далеко, где смогут быть только вдвоем. — А потом купим ранчо, ты слышишь? Заведем скакунов, может, даже овец. Или маленькую ферму и огород, автомастерскую для тебя — что угодно. — Ага, почти как на Горбатой горе. Ты и ферма? И овцы? Лейхи, серьезно? Ты хоть знаешь, с какой стороны доят корову? — Нет, ну при чем тут корова, дубина? Мы просто сможем... — Конечно, малыш. Мы обязательно сможем. Целовались, а после занятий играли в лакросс. И лучшая девочка школы, дочка мэра, Лидия Мартин — зачастила на матчи. Тогда Айзек еще не сложил один и один. Тогда и Джексон-то ничего толком не понял. * — Я ведь сначала тебя не любила. Но ты был капитаном команды и красивый, как бог, — через несколько дней она опускается рядом, расправляя широкие юбки. Тянет /просто сдуреть/ широкий стакан, в котором плещется скотч. — Ты захотела игрушку, я был не против. Лидия, к чему сейчас разговоры? Алкоголь на языке глушит горечь в груди, с которой он уже на самом деле сросся, сроднился. Тревор говорил, что он станет нормальным, Тревор обещал научить. Кто виноват, что остался какой-то дефект? Что брак до конца не исправлен? — Я не хочу жить с бесчувственной куклой. Красивой и видной. Конечно, лучший студент юридического, большие надежды. Уверена, через пару лет ты воздвигнешь империю, а я... — А ты будешь мой королевой. Не этого всегда ты хотела? Ты и мой... Тревор. Кажется, все по плану. — Что насчет любви? У тебя и меня... — кажется, впервые за эти годы голос ее надломится, треснет. И растерянность исказит всегда невозмутимое лицо Лидии Мартин... простите, Уиттмор. — Не помню, чтобы о ней было хоть слово в нашем брачном контракте. Не помню, чтобы это хоть раз тебя волновало. Так зачем же сейчас?.. — Потому что я знаю. — Знаешь что? Говори уже, хватит играть, мы — не кошка и мышь. — Я знаю про Айзека. Я вас видела на кладбище, Джексон... Закрыть глаза и дышать. Почему бы и нет? Однажды она замолчит, ей надоест, она просто уйдет, оставит в покое. Она уйдет, а он посидит и чуть позже снова станет нормальным. И кожа перестанет гореть в тех местах, где Айзек касался руками... губами... годы прошли, а он не забыл. Ни мгновения, ни вздоха. * Тело в шикарном гробу опускают в черную яму, что раззявила пасть земляными краями и дышит сыростью, мраком. Священник читает псалмы, кто-то толкает надгробные речи, а Джексон... Он помнит, как остались с Тревором только вдвоем. Сын, отец, их вагончик. Как работал ночами на этом же кладбище, рыл могилы для богатеев. Как запускал ему змея и строгал деревянных лошадок. Как жарил им с Айзеком сосиски, нанизав на ветки, как отвел на заводь и учил настоящей рыбалке, как подкидывал в небо, к самому солнцу, и обещал, что весь мир будет у него под ногами. Сил нет смотреть сейчас в эти нарочито скорбные лица. Этих людей, что никогда его не любили. Этих людей, что волей случая оказались с ним рядом. Этих людей, которым всегда было настолько плевать. Это кладбище, точно город, и он уходит лабиринтом улиц, проулков, минует фигуру ангела и Девы Марии. Опускается на прохладный мрамор, лицом утыкаясь в ладони. Слез нет, как и сил, как и смысла. Нет совсем-совсем ничего. Одна пустота, что звенит в голове мошкарой, что засасывает... глубже. Рука на плече, и нет, он не вздрогнет. Жар от пальцев — на кожу под ткань. Как прежде. И окружающий мир словно дрогнет, куда-то съезжая. Так, будто он глядит на него из-за стекла, которое вдруг запотело. — Я не мог не прийти. Может быть, неуместно, прости. Наверное, связки отказали или пересохли, или с ними еще что-то случилось. Мысли долбятся в голове, но не складываются в слова, не рвутся с языка. Руки... руки его обжигают. Лицо спрятать в шее, слыша, как долбится пульс. Я люблю тебя. Я люблю тебя, Айзек. Все это время. — Тш-ш-ш-ш-ш, малыш. Тише, держу. Ты поплачь, потом будет лучше. Как в детстве. И, наконец, прорывает. Рубашка мокрая, в соли, и губы соленые, собирают капли с губ и лица. Не торопя, не углубляя, легонько. Целомудренно даже, на грани. В груди печет, будто туда воткнули железную раскаленную палку и потихоньку вращают. Четыре года и еще сорок три восхода-заката с того дня, когда они не заперли в вагончике дверь. Когда губы в последний раз раскрывал языком, когда выдохи сплетались и становились единым. Когда он поклялся, что станет нормальным, что избавится, сможет. Отдаст, что угодно, лишь бы им гордился отец... лишь бы Айзек оставался живым. "У меня ведь никого больше не было, знаешь? Он и ты... только он немножечко дольше". "Ты не сломан, не брак. Ты — нормальный. Слышишь, Джексон? С тобой все хорошо". Меня нет, я без тебя исчезаю. — Джексон... — Не надо. Дай мне послушать, как ты дышишь, как стучит твое сердце. Они сейчас поймут, что меня нет. Лидия и остальные. Айзек, давай помолчим. — Ах, Лидия, правда... У него все такие же ломкие запястья и пружинки кудряшек, в которых солнечные зайчики путаются точно в стогу сена, что на дальнем поле, за заводью. У него глаза голубые, как небо, вот только стали глубже и сильно прозрачней, как ледяная вода в роднике. Его улыбка... печальная и все так же отдает тмином, фисташками. У него в запасе четыреста тридцать секунд до того, как кто-то придет и поймет, даже ничего не увидев. Всего лишь по взглядам. Всего лишь по тому, как дышат вместе, как рука скользит по щеке. — Мне правда жаль, что все это и так вот... — Не надо, Джексон. Не так, не сегодня. Помнишь то место в лесу, где мы соорудили однажды шалаш? Через неделю перед закатом. — Но я... — Если ты не придешь, я пойму. Но буду ждать, потому что... помнишь? На всю жизнь и до смерти. Каблучки Лидии возмущенно цокают по вульгарному мрамору или граниту. Кажется, она заготовила целую речь. Айзек тихо отступает в тень чьего-то семейного склепа. * — Видишь, бабочка? Огромная, как сова. Да нет, не там, ну, смотри, вон, на ветке. Красивая и, наверное, жутко редкая. Синяя. — Сейчас ты допялишься с этой бабочкой, грохнешься и сам будешь синим не хуже. Серьезно, Джексон, слезай оттуда. Иди сюда лучше. Видишь, что я принес? Лестница, чтоб забираться вовнутрь. Это будет наша настоящая крепость, ведь круто? Не как тогда, с простынями. По-взрослому. — Офигеть. Смотри, а это бойницы, у меня есть рогатки... давай, наверх. Чур, я первый. Первые желтые листья шелестят под ногами. Он помнит каждый их день, каждый смех, каждый взгляд. Как Лейхи ободрал себе руки, и они тайком пробирались в больницу, где упросили медсестру миссис МакКолл обработать и не говорить родителям ни слова. Как Айзек нашел его здесь после первой случайной размолвки. И не размолвки даже, так, глупость... — Ну, и чего ты сбежал, меня не дождался? Мы же собирались вместе домой ехать. — Ты занят был, а я жди что ли до завтра? Вот еще. Заняться мне нечем? — Просто помог Эрике собрать книжки, ее Майкл толкнул, ты же видел. — Вот и нянчись со своей Эрикой, мне насрать. Я лучше с Дэнни мяч погоняю. Не очень и хотелось-то знаешь? — Ты — ревнивый придурок. До смерти, помнишь? — Это было про дружбу. — Это было — до конца наших дней, идиот. Тогда, в первый раз, целовались совсем неумело, сталкивались все время зубами, и жутко мешались носы. Но восторг моментально впрыснулся в вены, заструился по ним обжигающей лавой. Толкались языками и цеплялись за плечи. Никак не могли отдышаться, и расцепиться смерти было б подобно. — Я люблю тебя, Джексон. Просто всегда помни об этом. Шалаша на дереве давно нет, и сама чащоба будто бы загустела. Айзек выходит вперед. Кажется, у него в кудряшках застряли сухие веточки, листья. Улыбается осторожно, точно пока что не верит. — Ты пришел? — Я помню. До конца наших дней. Мы клялись.