Never

Ночь, даже скорее уже раннее утро. У Стайлза в голове все еще громыхают басы, а свет от софитов разноцветными иглами колет глаза. Едкими, как кислота. Джиппи рокочет ворчливо, шелестит шинами по асфальту. От горда Ангелов до Бейкон Хиллс не один час пути, и они, надо признаться, порядком устали. Может быть, стоило послушаться брата и выбрать какой-нибудь мотель до утра, чтобы скоротать эту ночь, вытрясти музыку из мозгов, что все еще ревет где-то внутри, вибрирует в кончиках пальцев, как гитарная струна, что до сих пор не остыла, не замерла после сотен аккордов, что звучали сегодня, размывая сознание, позволяя не думать. Стюарт очень хотел попасть на этот концерт, копил на билеты с полгода. Стюарт очень просил составить компанию. И разве когда-нибудь Стайлз мог ему отказать? Младшему, пусть и на какой-то час и шестнадцать минут. Любимому до дрожи в коленях, до последней отданной порции картошки спиральками, до проебаного матча /последнего в сезоне, заметьте/ Метс, потому что у этого ботана концерт, и, ладно, разве за все годы Стайлз хотя бы раз не пришел, чтобы послушать? С мелкого сталось бы отменить выступление, провалиться банально, порвать на скрипке струны, что там еще... — Офигительный вечер. Спасибо. Знаю, что ты собирался со стаей в заповеднике на пикник... — Мой брат — моя ответственность, помнишь? А пикники... да сколько их еще будет. Тем более, концертом этим ты сколько мне мозги проедал? Вообще, куда бы я отпустил тебя одного или, еще лучше, поперся бы Джексом, а отцу потом вытаскивать вас из участка. И так вечно куда-то встреваешь из-за этого напыщенного еблана. Нашел, тоже мне, друга. Одно только имя: Уиттмор, и под ребрами сразу тоскливо заноет. Словно проснулся противный, холодный слизняк и шевелится, ворочается с боку на бок. Не надо, Стайлз. Это друг Стю, его выбор, и ты не вправе что-то указывать или решать. Пусть тебе тошно сто тысяч раз и еще немного. Это же Стю — нелюдимый и замкнутый, хмурый. Вечно в своих книжках и каких-то замудренных программах или со скрипкой. Чудо, что он хотя бы одного друга завел. Или даже больше, чем друга. Стайлз не вникал. Стайлз ни разу не позволил себе додумать эту мысль до конца. Не представлял, как Джексон мог бы брать его руку, тянуться вперед, закрывая глаза и трогая губы губами. Стайлз... просто нет, когда-нибудь потом, не сегодня. Взъерошит волосы брата, стащив шапку с макушки, под тихий скулеж. Дыхание на ладони... и снова эти мурашки, что сыпанут по руке от запястья. Стоп... так нельзя. Это просто гормоны. Стайлз, дыши. — Хэй, ты в порядке? Так шарахнулся что-то. Заяц что ли выпрыгнул на дорогу? Ага, блять, точно, это был заяц. А еще лучше — олень. По имени Стайлз Стилински. Приятно познакомиться, что уж. — Откуда тут зайцы, ты что? Мотор, показалось, чихнул. Но, вроде, нормально. Джип, вздрогнув, замирает посреди трассы, как будто подслушал. Офигенно, Стилински, накаркал. — Что б тебя, детка. Давай, заводись! — Что-то сломалось? — Стю сонно моргает, зарываясь в куртку плотнее. Ночи на побережье уже довольно прохладны. — Моток скотча, если что, под сиденьем. В голосе слышится ехидство. Издевается что ли? С чего бы? Это же Стюарт. Нет, показалось. Стайлз по пояс залезает под капот, пытается светить себе телефоном. Провода искрят и, кажется, из того вон шланга капает масло. Или это вода? Блять, механик он охрененный, конечно. — А я говорил, давай переночуем в мотеле. Но ты как всегда заладил: домой да домой. Теперь вот будем как идиоты, — бормочет брат, когда Стайлз заканчивает разговор по мобильному. — Через сколько эвакуатор приедет? — Не раньше утра. Надо же было сломаться в этой глуши. Расслабься, тут нет койотов или чего-то такого. Я сейчас посмотрю в багажнике что-нибудь... — У нас там под задним сиденьем палатка и рюкзак с едой кое-какой. Немного дров для костра, есть даже котелок, спички, топорик. — Т-топорик? — Стайлз даже заикаться вдруг начинает, глядя на то, как его не приспособленный к жизни близнец деловито лезет через спинку сиденья за всеми вещами, самих названий которых он, как Стайлз думал, даже не знал. — П-палатка? — И спальник. Прости, только один, но большой. Мы должны поместиться. Поможешь костер развести? Не уверен, что выйдет с первого раза, а на улице все холодней. Охуенно. Нет, Стайлз все-все-все у него спросит, конечно. Вот только, правда, сначала костер. А то мелкий простынет, и кому потом подтирать за ним сопли? * — Итак, топорик, значит, палатка? Небольшой костерок тихо трещит, отбрасывая в поля, на машину огромные жуткие тени. Стю невозмутимо жует сосиску, что сам же поджарил вот сейчас над огнем. И... нет, это какой-то оксюморон или нонсенс. Может, просто его подменили, пока Стайлз задремал за рулем? Похитили зеленые человечки и подсунули клона. Такого, что непременно был когда-то бойскаутом, ночевал в непроходимом лесу и отпугивал палкой медведя. — А что тебя смущает? Я просто запасся. Джексон сказал, в дороге случается всякое. — Ах, значит, Джексон? И снова бесячий Уиттмор, что сначала заграбастал себе Лидию Мартин, по которой Стайлз слюни пускал с третьего класса, потом стал капитаном команды по лакроссу, лучшем в классе химии. Теперь, значит, с братом... — Ты злишься? — ладонь на плечо осторожно, почти прося прощения, умоляя без слов. А в Стайлза будто демон вселился. Или нет, это просто черная ревность, что выедает, грызет изнутри, не избавиться, не признаться, потому что ведь — брат, и это вот все н е н о р м а л ь н о . — С чего бы? Давай, убирай здесь все, не маленький уже, вижу. А я — спать. Мне с утра садиться за руль. — Стайлз, может, пива немного? Там есть... — Сказал же, мне машину вести! Ты тупой или просто оглох? — рявкнет так, что близнец отшатнется, обиженно глянет из-под стекол очков. Кажется, что-то блеснет. Нет, показалось. Тихое пыхтение за спиной, шорох от перекладываемых свертков, стук каких-то жестяных банок. Кажется, ложка стукнет о тот самый несчастный походный котелок. Звякнет стекло. Сам что ли напиться удумал? Нет, это же Стю, он ни в жизни, ни капли... Через минуты или даже часы завозится у входа в палатку, уронит что-то, хихикнет нервно и рвано. Стайлз зажмурится, зарываясь в спальник лицом. Наплевать-наплевать-наплевать. Пережить эту ночь и забыть, и смириться, что всегда будет Джексон или кто-то еще. Кто-то будет. Не он, потому что нельзя, потому что, сука, харам. — Дрыхнешь, значит. Ну, ладно. Как скажешь, — Стюарт бормочет, стягивая в потемках одежду. Рубашку, кажется, за ней — кроссовки, штаны. Святые угодники, до трусов? Он сдурел что ли. — Я думал... хотел... и Джекс говорил, все получится. Ни черта. Наплевать. Нет и нет. Я смогу... привыкну как-то вот так... Откидывает клапан и забирается внутрь. Окоченевший и одновременно горячий, как печка. Как огонь, что у Стайлза за миг вскипает в крови. И спящим прикидываться все сложнее, потому что кожа касается кожи, и это будто внутренний взрыв. Это опаляет гортань и все внутренности кипятком обдает, и его колотит, как будто приступ случился. — Не спишь, я же вижу, — язык заплетается, но Стайлз понимает. Стайлз всегда понимает, даже если Стю молчит и лишь дышит. Пальцы робко скользнут под футболку, и Стайлз забудет, зачем вообще нужно дышать. Зачем что-то вообще есть в этом мире? Если Стюарт, если вот так... — Ты можешь ударить, конечно. Но я уже совсем не могу, — жмурится как от отчаяния, это понятно и в темноте, ищет губы на ощупь. Они у него чуть соленые и отдают слабеньким пивом. Они у него до безумия мягкие. Тычется, как несмышленый котенок. Раскрывает губы и легонечко стонет, когда язык касается языка, когда разрядом двоих прошибает навылет, и тела выгибает навстречу друг другу, и странно, что не ломаются позвонки. — Стю, что ты?.. — голос сиплый и низкий, как будто чужой. Ему бы отодвинуться и брата встряхнуть, чтобы опомнился, дурень. Но Стайлз подается навстречу и хрипит из последних сил в поцелуй. — Я не смогу остановиться, ты понимаешь? — Кто сказал, что ты должен? Мы и так очень долго, как идиоты. Джексон научил, что надо делать, но я все испортил. Снова проклятый Уиттмор, никуда без него. Придется купить ему виски, наверное. Или что там любит этот засранец? — Просто заткнись и иди сюда ближе. Пальцами под тугую резинку боксеров. Огладить горячую, твердую плоть, сжать ствол в ладони, двинуть на пробу. В голос застонать, когда пальцы брата отзеркалят движение, повторят все от и до. Как можно было этому противиться, боже? — Если тебе вдруг противно... Противно? Вот это? Когда кидает навстречу друг другу и в тесноте спальника хочется быть еще ближе, хочется, чтобы кожа срослась, хочется глубже в него, насовсем, только так, только с ним, постоянно. — Я тебе язык откушу, — предупредит, под себя подминая, трогая, гладя, целуя, везде, где можно и даже нельзя. Всего — полностью без остатка. — Ты — лучшее, что есть в этом мире. Ты — мой. Понял? — Понял, — и бедрами навстречу, языком глубже в рот. Так, как должно быть. Так, как хотели.