Never

Европа тысяча девятьсот сорокового пылала. В конце мая немцы вышли к Ла-Маншу. Голландия и Бельгия бесславно сдались, за ними почти сразу — французы. Великобритания — в блокадном кольце, и бомбы рвутся на Трафальгарской площади, не стихают завывания сирен о воздушной атаке. Полыхают Балканы. Коричневая чума ползет на Запад и одновременно Восток. А отгородившиеся Атлантикой Штаты не спешат ввязаться в войну. — Это ведь ненормально. Чего ждет Рузвельт? Пока они долбанут по нам чем-то? Джексон психует и пинает колеса своей породистой тачки. Джексон выражается так, что Лидия немедленно заставила бы с мылом вымыть язык. Вот только мисс Мартин — почти уже миссис Уиттмор, здесь нет. Орясина Дэнни — лучший друг с детства, разводит руками. Правда, что вообще тут можно сказать. Джексон прыгает за руль, и машина с визгом срывается с места, оставляя Дэнни в клубах поднятой серой пыли. Утром после бессонной ночи по пустынным пригородным дорогам он заявляется на пункт сбора и записывается добровольцем. Никаких проволочек. Уже через два дня его отправляют на фронт. Мать (приемная, ну да ладно) льет в три ручья слезы. Отец-адвокат, насупившись, очень громко молчит. Он не топает ногами, угрожая лишить сына наследства. Все понимают — Джексон может просто не вернутся назад. Потому что Европа в огне. Потому что Джексон решил сунуться в самое пекло. * Война — это больно и грязно. Джекс понимает в первый же день, когда вжимает тело в новенькой форме в жидкую бурую грязь под проливным дождем и свинцовым градом, что сыплется сверху. Невероятным трудом им удается одержать в том бое победу. Их полк разбивает лагерь у самой реки. Ближе к воде выставляют палатки с яркими красными крестами на брезентовых раздутых боках. Из полевой кухни доносятся веселые песни. Вода весело кипит в ведрах, подвешенных над кострами. Проштрафившиеся рядовые чистят ядреный лук, утирая слезы засаленными рукавами. Мертвых складывают рядком чуть в стороне. Позже для них выроют одну большую могилу. Позже они каждого из них помянут. Джексон стягивает сапоги, которые пока не успел разносить. Разматывает портянки и с наслаждением разминает стертые ступни. Наверное, надо сходить к санитарам, взять какой-то состав. Но у них там вроде как много работы... Заскорузлые от грязи китель и штаны выглядят так, как будто он обделался в них раз десять кряду. Пахнет, наверное, не лучше. Да и черт бы с ним. Попозже... после ужина он смоет все это безобразие в речке и развесит сушиться возле костра. К утру все будет нормально. Наверное. Если про войну вообще так можно сказать. — Ой... лейтенант... я нечаянно. Простите... — его мысли прерывает мальчишка — тощая жердь с копной золотистых кудряшек и глазами, что незабудки. Таращится из-под длинных ресниц и нервно дергает пальцами кусок форменной куртки, которая в рукавах коротка, а в груди велика размера на четыре, не меньше. До Джексона постепенно доходит, что тот споткнулся о вытянутые ноги и рассыпал по окрестностям все бинты, которые тащил куда-то в охапке. — Медбрат что ли? — Вроде того... — пацан заикается и краснеет. Порывается куда-то срочно бежать, вот ноги только будто к месту прилипли. — Принесешь какую-то мазь? — и кивком на свои уставшие стертые ноги. Тот часто и мелко кивает. Выдыхает с облегчением, поняв, что не будет скандала: — Жутко неудобные сапоги, понимаю. Пока разносишь, до мяса и крови собьешь. Их надобно топором, я позже устрою... И скрывается в наползающей тьме. Джексон смеживает веки, гадая — зачем рубить сапоги топором? Какой прок будет с подобной обувки? Почему-то от взгляда мальчишки тепло. Почти... почти что как дома. * — Вот так, осторожно... — должно быть, Джекс задремал. А очнулся от осторожных, мягких касаний к ступням. Неожиданно чувственных, почти эротичных. — Намажем пару раз, и все заживет. С сапогами я уже разобрался, не беспокойтесь. Скосит глаза на обувь, сушащуюся у костра, ожидая увидеть там только обрубки. Начищенная обувь мрачно блестит в свете огня. Джексон дернет плечом, прогоняя дремоту. — Поспите. День сегодня был не из легких, а завтра — опять в наступление. Наступать, конечно же, лучше, чем позорно бежать, думает Джексон, сдаваясь в плен усталости, проваливаясь в глубокий, какой-то давящий сон, где он бежит босиком по пылающим углям, а мальчик — тот самый, из санитарной палатки, горит. Сгорает, как свечка. Сгорает и смотрит ему точно в глаза. Огромными, невинными, как у младенца. * — Я принес вам поесть, — на другой день пацан почти без стеснения плюхается рядом, протягивает железную чашку с похлебкой и краюху подсохшего хлеба, в которую Джексон тут же жадно впивается зубами. Наступление растянулось на восемнадцать часов, за которые во рту не было ни кусочка, ни глоточка воды. Тот будто мысли читает и вкладывает в руки походную фляжку. Чистейшая вода — не из реки. Должно быть, где-то рядом — подземный родник. — Спасибо. — Я — Айзек. — Я —Джексон. — Мне очень приятно. Откуда-то знает, что мальчик не врет. Мальчик улыбается ему радостно, будто давнему другу. — Эй ты! —грозный окрик, от которого Айзек подпрыгнет и ойкнет, роняя что-то в огонь. — Чего тут расселся?! Дай отдохнуть лейтенанту, нужно еще постирать бинты и смотать. И в третьей палатке ждут перевязку, — противный глава санитаров, вроде бы Харрис... нависает над ними, как дамоклов меч. Айзек втягивает голову в плечи, готовясь к удару. Джексон звереет просто на раз. — Мистер Лейхи обрабатывает мне раны! Вернется, как только закончит. Усек? — Конечно же, сэр... я решил, что он просто... показалось, вам досаждает. — Единственный, кто досаждает мне — это ты. И приобнимет за плечи мальчишку, когда тот все же рванется вернуться к своей грязной работе. — Сиди. Пожалуйста, посиди со мной, Айзек. — Как скажете, сэр. — Я не приказываю, а прошу. Его улыбка — как чистое небо после долгих, затянувшихся, холодных дождей, что разводят сырость в палатке и развешивают грозди плесени всюду. Его улыбка, как новый костюм, который примеряет почти что впервые. Его улыбка — как воздуха свежий глоток после целого дня в окопах среди вони испражнений, горящего пороха, крови. Его улыбка — как смысл, чтоб остаться в живых. * Его сильно ранит в очередной заварушке, когда их полк попадает в засаду. Осколком разворотило плечо, и Айзек на себе /"Куда ты придурок? Подстрелят, уйди..." — "Захлопнись, и не подумаю даже"/ выносит из-под шквального обстрела, успевая перечить и огрызаться. "Зубастый", — с восхищением думает Джексон. С неба падает тяжелый, медленный дождь. Невероятно густой. Как в его первый день здесь, в Европе. А, может быть, это кровь раненных и павших солдатов. Он видел здесь столько смертей, и крови натекло — океаны. Плечо уже онемело, и перед глазами картинка плывет. Размазывается будто штрихами. Айзек взваливает его на себя, как мешок с окровавленными бинтами, чтобы оттащить его прачкам. Айзек пахнет йодом и спиртом, а еще почему-то подсолнухами и свежей травой. Джексон опускает голову ему на плечо, безнадежно теряя фуражку. — Кудряшка... так хочется спать. — Не закрывай глаза, говори со мной, Джексон... Сознание оставляет рваным скачком. И где-то там, все дальше и дальше — встревоженный, почти панический голос. И полные тревоги незабудки-глаза. Такие красивые. До одурения. А еще ветер... ветер сегодня будто пропитан кровью и пахнет сильным, горьким дождем, почему-то отдающим полынью. Яростным ливнем, что может быть, все вокруг смоет и унесет далеко-далеко, в океан. Оставив землю безнадежно пустой и свободной. * — Очнись... прошу тебя, Джексон... Прохладной и влажной тряпкой отирает испарину со лба. Пальцы тонкие бегут по вискам. Пульс бьется в подушечки, будто током. И пелена перед глазами рвется, как паутина в лесу, когда с разбега попадаешь лицом, а потом материшься, сдирая с себя липкую дрянь. — Я не умер? — Я не дам тебе умереть, — сбивчиво шепчет мальчишка и почему-то все трет и трет раскрасневшееся лицо. Озирается как-то затравленно и все косится себе через плечо. На широкую фигуру в заляпанном красным белом халате. "Руку уже не спасти. И никаких шансов, что заражение не перекинется дальше. Жаль. Такой еще молодой", — равнодушный голос откуда-то сзади. Спазм пережимает гортань, и Джексон хрипит. Айзек вцепляется в его руку с такой неожиданной силой, что, кажется, ломается кость. Легко, как засохшая деревяшка. — Дерек, не так громко. Не здесь. Доктор Хейл... он очнулся... Перед глазами — вспышки от взрывов и голубые огни. Те самые, что попадаются на топких болотах. Твердая лежанка под ним, качается, как лодка, отходящая медленно от причала. Под нос ему пихают пахучую тряпку. Эфир? — ... ты должен мне позволить, он умирает. — ... такую ответственность взять. Ты знаешь про договор. — Я все сделаю сам. Если что, просто отдашь меня Арджентам. Дерек... я не вынесу, если Джексон умрет... Не вынесет? Джексон хочет насмешливо хмыкнуть, но сил совсем не осталось. Огромная рана в плече пульсирует и горит. Кажется, от нее протянулись какие-то нити до сердца. Опутывают, стягивают так, что сложно дышать. Из горла вырываются рваные хрипы, и что-то течет по губам. Последнее, что он видит — склоняющееся низко лицо. И золотая пружинка подпрыгнет на лбу. Потянется, чтобы отбросить и увидеть глаза, но вскрикнет от дикой боли, навылет пронзающей тело. Как будто копье, воткнувшееся прямо в макушку. Глаза... глаза у Айзека яркие, золотые. Как будто он видит перед собой два жгучих солнца. Глаза — как костер, даже больно смотреть. Глаза... разве у людей такие бывают? Глаза... наверное, это от них внутри так печет. * — Тебе лучше? Джексон осторожно открывает глаза. Все тот же полевой госпиталь с привычной, въевшейся вонью. Неожиданно ничего не болит, напротив, во всем теле — необъяснимая легкость. А еще столько силы... Кажется, он перевернул бы весь мир. И гнал бы нацистов отсюда прямиком до Берлина без перерыва на отдых и сон. — Намного, — потягивается и садится. Ведет поврежденным плечом. И вдруг понимает, что нет на нем ни бинтов, ни какой-то повязки. И шрама — его тоже нет. Просто ровная, гладкая, чуть тронутая загаром здоровая кожа. Айзек опускает глаза и опять грызет свои губы. И как те еще не превратились в лохмотья? Вот странность. Или все очень быстро заживает на нем? Запинается и бурчит. Джекс разбирает, как тот едва слышно бормочет: — Я не мог допустить, чтоб ты умер. Я... не спросил. Так нельзя. Я сам за тебя сделал выбор. Но это... ты будешь сильнее раз в сто, нет, в пятьсот. Ты будешь лучше слышать и видеть. Ты будешь чувствовать запахи, точно... — Я буду как волк... — Джексон с удивлением глядит на свои пальцы, что изгибаются, меняя форму. Ногти удлиняются, трансформируясь в когти. Один взмах руки, и можно резать врагов, как ножом. По кинжалу — на каждом из пальцев. Значит это бывает вот так? Так вот просто сходят с ума? * — Я понимаю, ты учуял в нем свою пару. Но Айзек... нельзя было вот так. Хмурый небритый доктор в том самом замызганном белом халате ходит по палатке, заложив за спину руки. Айзек упрямо тряхнет головой. — Я не мог позволить ему умереть. — Сказал ты в какой... уже пятитысячный раз? Пойми, что Кристофер Арджент своего не упустит. Мы нарушили договор. Твой поступок поставил под угрозу всю стаю. Или ты забыл, что мы на войне?.. — Для охотников война не кончалась чертову прорву столетий. * — Я должен тебе объяснить... — Айзек берет в свои руки ладони и трогает каждый палец губами. Прижимается к жилке, пульсирующей на запястье. — Твоя рана... началось заражение. Руку собирались отнять, и не факт, что ты после этого бы не умер. Джексон тянет носом... он чувствует, как меняется запах. Лимон, немного корицы и перец. — Я... мы... не совсем-то и люди... Ох, это сложно. Смотри, лучше я покажу... — Айзек на глазах начинает меняться. В глазах зажигается пламя. Как две раскаленные, плавящиеся на солнце золотые монеты. Он опускает голову и глухо рычит. Мурашки по рукам пускаются врассыпную. Вот только не скрыться. Не скрыться от волка... Это ведь... Айзек. Он — волк. — Мы рождаемся с этим или получаем в подарок укус. Если человек выживает, все раны зарастают мгновенно. Джексон, ты умирал... Я мог стоять и смотреть или попробовать... я попытался. И у меня получилось. Теперь ты — такой, как и мы... "Как и мы..." — это значит, их много? Джексон молча отворачивается к импровизированной стенке. За тонким брезентовым полотном все ближе рвутся снаряды. Кажется, линия фронта смещается к ним. Айзек растерянно замирает. Его отчаяние пахнет кислым лимоном, от которого слезятся глаза. Да, это однозначно... незрелый лимон. Нити... нити все еще рвутся в груди. * — Почему тебе надо было меня вытащить, Айзек? Джексон обнаруживает его ближе к утру. Ведь он абсолютно здоров, а значит больше не может валяться в больничной палатке. Он видит очень хорошо, будто днем. Айзек сидит на мокрой траве, подогнув свои длинные ноги, и смотрит на воду, где качается отражение блеклой луны. В губах зажата травинка с качающейся на кончике бусинкой прозрачной росы. — Ведь ты и сам уже понял. Он понял, все так. Он тянется к Айзеку, чтобы взять его руку. Там, дома, его ждет Лидия Мартин — почти что жена. Там, дома, нет войны, там мирное небо. Там никогда он не чувствовал такого, как здесь. Рядом с этим кудрявым худым санитаром. С мальчишкой, что спас ему жизнь. И, кажется, открыл какие-то новое горизонты и цели. — Как будто ты — часть меня. Ты внутри. — У волков это называется пара. Только одна. Навсегда на всю жизнь. * Пройдет две недели, и медицинский отряд перебазируют ближе к Восточному фронту. Там — больше раненых, там союзники несут за потерей потерю. Там... карта мира, кажется рвется по швам. — Я не могу остаться с тобой. Мне не позволят, — он почти плачет, пряча расстроенное лицо на груди. Джексон целует кудрявую макушку, и тут же — сухие глаза. Его скулы. Легонько трогает губы. — Я найду тебя, когда закончится эта война. Совсем немного осталось. Ты только обо мне не волнуйся. Теперь, с этой силой мне не страшно ничто. — Я буду скучать... я уже скучаю ужасно. — Ну, ты же утащил мое фото, я прав? Дерек Хейл кричит из громко гудящей машины, чтобы Айзек тащил к ним немедленно свой костлявый зад. Если, конечно, не хочет догонять колонну бегом. Не то, чтобы он это не смог... — Я люблю тебя, Айзек, — в первый раз говорит он ему, и глаза напротив загораются светом. Айзек прижимает руки к груди и просто слушает. Слушает, как стучит его сердце. Грузовик санитаров, фыркнув, чихнет, перед тем, как набрать полную скорость. — Все, малыш. Они уезжают. Пора. — Я тоже, Джексон... я тоже. — Я знаю. Солнце сегодня. Сильно слепит глаза.