Never

Айзек в полутемную квартиру заходит на цыпочках, аккуратно притворяет чуть скрипнувшую дверь. Такие предосторожности — чрезмерны, ведь в комнате — [не]простой человек. Человек в дальней спальне переворачивается с боку на бок в кровати, вздыхает. Ноздри волка щекочет густой аромат огорчения. Он едкий и заставляет волчонка скривиться. Хотя, отправляясь сюда, он ничего другого и не ожидал. — Ты можешь передвигаться нормально. Все равно пыхтишь и топаешь там, как стадо ежей, — доносится голос из-под груды одеял и подушек. Ком шевелится, являя миру растрепанную макушку, в которую тут же зарываются длинные пальцы. — И-извини. Я не хотел разбудить. Айзек с ноги на ногу переминается несмело. Все его существо рвется вперед — к человеку. Обнять, покрепче прижать и убедить, что все наладится. Честное слово. Они с волком сделают все. Только вот он не смеет, потому что тогда альфа ему своими руками открутит башку. И не поморщится. — Я не сплю уже часов пять, — человек под подушками протяжно вздыхает, и запах усиливается. Айзеку трудно, потому что когти лезут наружу, и золотом загораются ярко-голубые глаза. — Может, сядешь хотя бы? А то мечешься туда и обратно. Ну прямо наседка. Это, знаешь ли, бесит. — Хорошо. Лейхи робко садится на самый край разворошенной кровати, изо всех своих сил опасаясь задеть. Потому что достаточно запаха, если он еще и коснется — в момент снесет тормоза, и тогда... — Знаешь, Джексон — полный придурок. Он даже не понял, что натворил... — Не надо, — просит тихонько. И к запаху примешиваются горькие нотки. Айзек в голос не стонет едва. Ну надо же быть таким полным дебилом. Предупреждал его Хейл — ни слова про бросившего стаю придурка, умотавшего в Лондон. Ни слова, ни даже намека, пока человек не оклемается хотя бы немного. — Ты мог бы меня... ну... обнять? — тихо просит мальчишка, и сердце волка пропускает удар. Потому что вряд ли тот понимает, о чем его просит. Какой выдержки стоит Лейхи прямо сейчас сидеть рядом с ним и пытаться сдержаться. Наверное, он что-то чувствует тоже, потому что из кокона доносится сухой, ломкий смешок: — Забей, чувак. Понимаю, как это стремно. От едкой горечи его одиночества у волка слезятся глаза. И Айзек мысленно отвешивает себе подзатыльник, добавляет пинка. Стаскивает разношенные кеды. — Неправда. И придвигается аккуратно к нему, подтаскивая ближе весь этот ворох из одеял, простыней, в средине которого замер мышонком несчастный пацан. Прижимается губами к макушке и замирает вдруг, поняв, что только что сделал. Но тот... удивительно, в выдохе он явственно различает признаки облегчения. Горечи в воздухе становится меньше. Больше пахнет арбузом, а еще — молоком с кусочками шоколада. — Однажды я буду в порядке. "Не будешь", — Айзек трясет головой, кусая себя за язык. Он не может сказать это вслух. Рассказать человеку, что волк, бросивший пару, однажды высосет из него душу — каплю за каплей. И человек умрет от тоски. И тогда у него самого не останется ни одной причины просыпаться утрами в черно-белом мире. Жестоком и равнодушном. — Конечно, Стайлз. Я тебе помогу. Губами жмется к виску, пацан опять выдыхает. Волк, запертый глубоко-глубоко, садится на задние лапы, задирает морду и воет.