Never

Кофе с капелькой виски и щепоткой корицы горячий и приятно пощипывает язык. Айзек переворачивает хрустящую страницу новенькой книги, откидывается на мягкие подушки и жмурится, забрасывая в рот кусочек клубники. Через окно, распахнутое в сад, в комнату врывается теплый ветерок, щекочущий кожу. Это целый ворох ароматов, которые хочется сгрести в охапку и зарыться в них носом, как в пригоршню засушенных листьев: утренняя роса, свежескошенная трава, лохматые пионы и белые кусты роз. - Яйца пашот, мистер Айзек, и гренки к утреннему кофе, - задорный голосок новой служанки за шиворот выдергивает из преддремотного состояния. Айзек потягивается, отшвыривая книгу в сторону. Взгляд лениво скользит по гладким бедрам девчонки, едва прикрытым ультракороткой формой с кружевным передничком. Из столовой отчетливо тянет яйцами и поджаренным хлебом, а она улыбается (как-то слишком дерзко для простой деревенской девчонки) и манит молодого хозяина за собой, накручивает длинную белокурую прядь на палец, смачивает губки кончиком языка. - Спасибо, Эрика, я не голоден. Отец не звонил? Она прикусывает губу, как от досады, разглаживает фартучек, демонстративно-медленно проводит по накрахмаленной ткани ладошками. - Нет, мистер Лейхи не звонил. Я могу идти, мистер Айзек? Так повелось очень давно: хозяин поместья, влиятельный лорд и эсквайр – мистер Лейхи, его мечтательный сын с непослушной копной золотистых кудряшек и неизменным шарфом на шее – мистер Айзек. Он отпускает служанку небрежным кивком и тянется к книге, раскрывшейся где-то в начале романа. Джек Лондон. Он любит его грубоватый, простой стиль, любит читать о приключениях и мужественных, сильных людях, каким он никогда не станет… Малиновка, выводящая трели на весь сад, вдруг замолкает, ей на смену приходит рваный гул газонокосилки, что рычит на все поместье, как смертельно раненный зверь. Запах свежей травы усиливается, и, переворачивая страницу, он замечает краем глаза, как блестит от пота дочерна загорелый торс нового садовника. Потирает мизинцем висок, пытаясь вернуться мысленно в промерзший мир Крайнего Севера, где лишь льды, выжигающая глаза белизна и голод, превращающий человека в дикого зверя… Взгляд то и дело отрывается от ровных черных строчек, непроизвольно соскальзывая в сад. Садовник наклоняется, копаясь в механизме газонокосилки, а косые лучи солнца, подбирающегося к зениту, высвечивают сад нежно-персиковыми оттенками. Айзек сглатывает, когда видит, как перекатываются мышцы под гладкой кожей парня, с усилием отводит взгляд, пытаясь сосредоточиться на сюжете. *** Джексон утирает пот со взмокшего лба, не замечая, как запачканные землей пальцы оставляют на коже темные полоски. Солнце печет невыносимо, и он пьет воду из пластиковой бутылки, выплескивая остатки себе на голову. - Хозяин велит обновить букеты в гостиных, цветы начали увядать, - Эрика пробирается к нему, морщится, глубоко увязая тонкими шпильками в песчаных дорожках, расчерчивающих сад строгими аккуратными прямоугольниками. - Он же уехал, - бурчит Джексон, вытирая руки какой-то тряпкой. - Я не про мистера Лейхи, дубина. Я про его сына. Айзек вернулся, помнишь? То-то будет, когда папаша вернется. – Хихикает в кулачок, облизывая садовника похотливыми глазками. Наверное, она собирается шлепнуть его ладошкой по спине, но вместо этого скользит тонкими пальчиками по коже плеча – как легкое касание крыльев яркой, тропической бабочки. Ступает ближе, почти касается грудью груди, обволакивает сладковатым ароматом ванильных духов и абрикосов. И абсолютно не возбуждает. Никак. - Ебаные эстеты. Делать им нехер, - сплевывает сквозь сжатые зубы и как бы между прочим снимает руки Эрики со своего тела. – Белые розы? - Нераспустившиеся бутоны, как обычно. – Пожимает плечиками, фыркает что-то тихо-тихо, что не разобрать, и уходит, покачивая бедрами. Джексону срать, если честно. Джексон – обычный наемный работник, который свалит отсюда, как только лето осыплется рыжей листвой, похрустывающей под башмаками. *** В гостиных – и малой, и большой, так тихо, что слышно, как звенит тишина, и его будто затягивает в холодный вакуум. По спине и плечам, на которые Уиттмор таки не удосужился натянуть рубашку, бежит холодок, и он оборачивается, ожидая столкнуться с льдисто-голубым взглядом – внимательным, пристальным. Никого… только сквозняк шевелит занавески на раскрытом окне, да стынет кружка с недопитым кофе на столике у софы. Поправляет цветы в фарфоровой вазе, что стоит, наверное, больше, чем он тратит за год. Пальцы скользят по бархатистым лепесткам, скрученным в тугие бутоны. Это как нерастраченная ласка, как нежность, которую нужно выплеснуть, будто помои, пока никто не увидел. Какой-то шорох, будто кошка роется в куче старых газет. Но это лишь ветер, что переворачивает страницы книги, раскрывшейся посередине. Берет томик в руки (осторожно, чтоб не измазать белоснежные страницы), ожидая увидеть дешевое чтиво, но одобрительно присвистывает, пробежав глазами несколько строк. Джексон любит хорошие книги, и Джек Лондон – черт, да Уиттмор его не боготворит разве что… - Нравятся книги Джека? – голос тихий, почти что застенчивый, какой и не ожидаешь услышать от богатенького лорденыша. А глаза лазурные, но такие теплые, как море на отмели в середине лета. Айзек смотрит внимательно, чуть склонив набок кудрявую голову, завернутый в этот идиотский шарф, который хочется немедленно сдернуть, потому что даже от одного взгляда Джексону становится душно. Улыбка изгибает красиво очерченные губы, и нет в нем ни высокомерия, ни злости, ни пренебрежительной снисходительности… - Джека, Уайльда, Джойса, Шоу, Уэллса, Киплинга… Их много на самом деле. – Передергивает плечами, чувствуя, как раздражение щекочет где-то в груди и под лопатками. – Я не должен был трогать книгу, извини. Цветы я расставил. Белые розы… как и всегда. Лейхи грустно кивает, вытаскивает своими длинными пальцами один бутон из букета, вдыхает нежный аромат. - Любимые цветы мамы… - Она в отъезде? - Она умерла… В глазах двоится, и дымчатая пелена застилает глаза. Даже сейчас, столько лет спустя, вспоминая о маме, он не может оставаться спокойным. Джексон прикусывает губу, чертыхаясь беззвучно, глотает застрявший в горле комок. - Черт, извини, я не знал… - Все в порядке, это было давно. - И слабая улыбка сквозь слезы, скопившиеся в уголках глаз, преображает лицо. Словно оно вдруг начинает светиться изнутри. Как в легендах про добрых духов… Парадная дверь хлопает так громко, что стены без преувеличения вздрагивают, как при землетрясении. Айзек вдруг втягивает голову в плечи, и сразу кажется меньше ростом. Меньше, нежнее, ранимей… - Эсквайр вернулся. Тебе лучше выйти через заднюю дверь, извини… Я просто… Он будет орать на тебя, понимаешь? Он… жесткий человек. Шаги приближаются, и кровь отливает от лица парня. Он такой белый, будто кто-то, схватив за волосы, макнул прямо в ведерко с белой краской или известью. Джексон буквально чувствует запах страха, расползающийся по комнате – горький и темный, как остывшая зола. И где-то на задворках сознания тревожно тренькает колокольчик. Почему Айзек называет отца «эсквайр»? Почему? Бесшумной тенью Джексон выскальзывает в приоткрытую дверь, замирает с другой стороны, пытается не дышать. «Что-то происходит. Что-то плохое!», - вопят все его инстинкты, оглушая изнутри. - Айзек? И что ты тут делаешь в разгар практики, позволь узнать? Или для студентов Оксфорда такая ерунда необязательна? Голос вкрадчивый и такой мерзкий, что хочется немедленно пойти и вымыть руки, будто взял в руки липкую жабу, усеянную бородавками. Джексон не видит ни одного из Лейхи, в узкую щель неплотно притворенной двери виднеется лишь угол гостиной и часть окна. Но и звуков ему достаточно. С избытком. - Мистер Лейхи… отец… - Айзек мямлит так испуганно, что у садовника сжимается что-то в груди. Не твое дело, чувак, просто вали, займись своими цветами… траву с южной стороны усадьбы и не начинал стричь, а еще живая изгородь, и… - Тебя отчислили, так?! – Так ревут быки, бросаясь на тореадора на испанской корриде. И Уиттмор сейчас может поставить последние пять фунтов на то, что глаза лорда в это самое мгновение налились кровью, как у того самого быка… - Я все объясню… Звук пощечины эхом разносится по поместью, и Джексон сжимает кулаки, пока кровь колотится в висках, а злость застилает глаза. Гребаный престарелый мудак, да как он смеет… Сына… За что? Глухой стук, и еще, и еще… Айзек молчит. Лишь только раз до ушей Уиттмора доносится то ли всхлип, то ли полу-стон… Почему он не даст отпор? - Я научу тебя серьезности и хорошим манерам, …мальчишка… Ваза с цветами врезается в стену у окна, и Джексон отшатывается, когда несколько острых, как бритва, осколков, разлетевшихся по гостиной роем взбесившихся ос, обдирают предплечье до крови. Он ретируется через окно, когда слышит тяжелую поступь эсквайра в эту сторону. Буквально валится на траву сразу за кустом растрепанных пионов, прижимая ладонь к рваной, но неглубокой ране. Выкрики и грохот в доме становятся тише. Уиттмор смотрит, как крохотный черный жучок карабкается по стеблю, а в голове стучит лишь одно: «Какого хера, Джексон, почему ты не вышел и не заступился…». Кто он ему – Айзек Лейхи? Богатенький мальчик, что поговорил не как с отбросом, а как с равным? Жопу теперь за него рвать? Он долбит кулаком землю, и черно-зеленые брызги веером разлетаются в стороны. *** Какая-то пищуга щебечет, заливается, прячась в высокой кроне дерева, тонущей в ночной тьме. Джексон откидывается на шершавый ствол, вытягивая гудящие ноги. Вдыхает полной грудью пестрый аромат сада, различая цветы просто по запаху: лилии и астры, желтые ирисы и белоснежные флоксы, ярко-алые тюльпаны и остроконечные люпины - ярко-голубые, как глаза Айзека Лейхи. Глубокая ночь, и в окнах усадьбы – ни проблеска света. А он, как идиот, прислушивается к малейшему скрипу… Приложиться бы затылком о дерево так, чтобы черепушка треснула. Может, это поможет привести мысли в башке в долбаную гармонию, как это было раньше, пока он не переступил порог поместья Лейхи. Джексон понимает, что все бесполезно, когда долговязая фигура, ступив сквозь полоску лунного света, опускается рядом на влажную от ночной росы траву. Сигарета тлеет в кулаке, и он молча протягивает ее сыну хозяина дома. Айзек смотрит несколько секунд, будто не понимая. Потом кивает и глубоко затягивается, так и не вынимая окурок из пальцев садовника. На мгновение губы касаются кожи, и затылок словно простреливает электрическим импульсом, отдается в животе и паху. - Все в порядке? – Ебанутый на самом деле вопрос. Потому что даже в тусклом серебристом свете звезд он видит, что скула у Лейхи рассечена, а под глазом наливается смачный фингал. Если стянуть с парня рубашку, и там живого места не будет, уверен садовник. Так что, какое тут, к дьяволу, «в порядке». Но Айзек торопливо кивает, с шипением втягивает воздух, когда веточка от куста задевает поврежденную скулу. - У него просто сложный характер. А я и впрямь облажался. - Бросил учебу? - Понимаешь, всегда мечтал ездить по миру и рисовать все, что вижу… Не мое это – точные науки. - И что теперь? - Утром он уезжает в Лондон. Когда вернется, мне придется уехать. Йель или Гарвард. Он пока не решил. Айзек вновь тянется к сигарете, что догорела почти до фильтра, вдыхает терпкий, горьковатый дым. Он не кажется встревоженным, так почему у него, Джексона, погано ноет в груди и слезятся глаза? - Ты можешь просто уехать. Куда глаза глядят, Айзек. – Он впервые называет Лейхи по имени, и это неожиданно приятно, как перекатывать мятную конфету на языке. - Я не могу, Джексон. Он меня из-под земли достанет. Нас обоих. А я не хочу, чтобы кто-то причинял тебе боль. Это звучит охуеть как странно, и Уиттмор давится дымом, прикуривая новую сигарету. Пытается откашляться, чувствуя при этом пристальный взгляд, прожигающий дыру в груди. Он ведь совсем не это имел ввиду. Ведь не это? Или… Додумать не получается, потому что Айзек вдруг наклоняется так близко, что даже в сумраке видно, как подрагивают кончики ресниц. Он улыбается грустно и смазано чмокает куда-то в краешек рта. Будто извиняется. Поднимается на ноги рывком, распрямляясь, словно пружина. Нервно взбивает кудряшки ладонью. А птица в ветвях все выводит высокие трели. - Красиво поет соловей… Спокойной ночи, Джексон. - Подожди… Дернет рывком на себя, погружаясь языком в сладкий рот. Мягкие, податливые губы раскроются, пропуская, и тихий стон почти заглушит полночную песнь соловья. Руки Айзека скользнут под рубашку, поглаживая спину… Пальцы Джексона запутаются в его волосах – неожиданно мягких и пахнущих кленовыми листьями. Следующие два дня, пока эсквайр будет в отъезде, они устроят маленький праздник – вино у потрескивающего камина и неторопливый секс на мягком ковре. Губы, скользящие по плоскому животу и кончик языка, вычерчивающий узоры на коже. Эрика приносит им бутылку в ведерке со льдом и корзинку с фруктами, тая от восхищенных улыбок. Большой светло-желтый лабрадор (того же оттенка, что маргаритки в это время года) дернет ухом, откроет один глаз и снова уснет, тихо ворча под нос. - Ты понравился Медведю, Джексон, - улыбнется Лейхи, ведя пальцами по гладкой щеке. - У него не было выбора, - хмыкнет тот, переворачиваясь на спину. – Ты собрал вещи? - Еще на рассвете. Вечером в путь? - Думаю, подождем до утра… - Дернет Айзека на себя, сцеловывая улыбку с красивых чувственных губ. Завтра их ждут новые горизонты – крепостные стены Йорка и Тауэр, Стоунхендж и Вестминстерское аббатство, и дальше, дальше, все время на запад, через синие воды Атлантического океана… Все время на запад. Только Айзек и Джексон с рюкзаками за спиной, сбитые ботинки и рваные джинсы. И соленый ветер свободы, хлещущий прямо в лицо.