Laudanum

Если бы я был склонен к драме, как часто бывает с чрезмерно чувствительными людьми, я бы вероятно уже валялся бы с инфарктом в какой-нибудь воняющей лекарствами и хлоркой дыре. Мне везет. Я не могу понять, от кого я унаследовал эту вездесущую восприимчивость? Мой отец очень страстный человек, но назвать его чувствительным… Пожалуй эта шутка имела бы успех. Хохотали бы до слез все без исключения. Он снаружи – лава, а внутри расчетливый, спокойный, сосредоточенный. Он может носиться, размахивая руками и ругаясь так, что стены краснеют, но это только оболочка. Под ней четкий, трезвый рассудок. И никаких, как говорит Ники, соплей. Женщины в нашей семье хоть и способны быстро переходить от слез к смеху, но в них, особенно в бабушке, есть скрытая, жесткая непреклонность. Что-то от скал. Нужно быть очень внимательным, чтобы рассмотреть это за фасадом из страстей. Я не такой. Я снаружи каменный, но изнутри… Человек наоборот. Подкидыш. Я чудовищно восприимчив. Иногда это физически невыносимо. Мне везет: к большинству окружающих я равнодушен или лоялен. Но хватает и одного, чтоб стало больно. Я попробовал успокоиться, и у меня начало получаться. Целых пять дней после Монцы, я существовал на уровне механизма, старательно анализируя происходящее вокруг и отказываясь чувствовать. Мне понравилось, но Лелла сказала как-то, что у меня лицо убийцы. - Что с тобой происходит? - Я выздоравливаю. - Береги себя. Мы хорошо общаемся. Она деликатно меняет тему, но я, помимо воли, вижу ее тревогу. Это чертовски хороший человек. Редкий. Я знаю еще нескольких. Честные, добрые, умные и верные люди. Многие искренне меня любят… А я выбрал совершенно другого человека. Абсолютную противоположность тому, что мне может нравиться. Что может вызывать во мне любовь и нежность. Ники боится, что я его жалею, считает, что гордость должна управлять всем. Либо ты горд, либо ты ничтожество. Черное-белое. Никаких оттенков. Гордые не терпят жалости. Я его не жалею. Это смешно и нелепо: жалеть человека, который делает только то, что хочет, не считаясь даже с собственным телом. Это не достойно жалости. Впрочем, и восхищения. Когда все вокруг называют его мужественным, особенно сильным, или вовсе героем, я просто не понимаю о чем речь. Ники не герой. Он делает, что хочет и плевать на трудности. Разве в этом есть что-то от героизма? Столько же, сколько в самоубийстве. Он любит приводить людей в замешательство, ставить их в неловкое положение и рушить все шаблоны. И он любит славу. Хорошо, что ему не требуется мой восторг. Я не стану лицемерить и, боюсь, в таком случае, мы продержимся рядом не больше 5 минут. А у него, кажется, другие планы на этот счет. Я не знаю, чего он от меня хочет. Я даже почувствовать что-то не могу, потому что чудовищно устал. Когда мне позвонили и сообщили, что я приглашен в Зальцбург, я почему-то страшно разозлился. Бесился, наверное, часов пять к ряду. Чуть не разбился на ровном месте и провалил тест. Сейчас я понимаю, что это было отчаяние. Острое и больное. Я только начал приходить в себя. Я только решился очистить свою жизнь от безнадежного хлама и попробовать существовать в порядке… Ничего не вышло. Я надеялся, что после истории с часами, все закончиться. Я положил их подальше в банковскую ячейку, и постарался забыть, но естественно мне никто не мог этого позволить. Эти проклятые часы волновали буквально всех. «Это те самые?! А можно потрогать? Какая красота!» Пришлось пользоваться отцовскими карманными. Так мне все это надело! Однажды я куплю пластмассовые, детские часы. С Микки Маусом! Я снова начал собирать сам себя по крупицам, чтобы очухаться и сообразить, как жить дальше… Я хороший человек. Возможно не очень умный и сильный, но во мне много любви. Я хочу быть счастливым. Я должен что-то изменить в себе. В Бауманвиле произошло нечто, что совсем выбило меня из колеи и теперь я растерян. Не знаю, что думать и поэтому не думаю вообще. Он спал в моей постели очень тихо, почти не двигаясь. Я не смотрел на него, но был уверен, что никогда не видел Ники настолько расслабленным. Все это было дурацкой шуткой, в его стиле, но это было прекрасно. Безнадежно, безумно и хорошо. И сейчас он спит так же тихо. Мне кажется, ему никогда не снятся сны. У Ники режим, поэтому любая болтовня прерывается в 11, он заглатывает пригоршню таблеток, после чего мы лежим, молча, как два бессмысленных бревна. Я засыпаю с трудом, и, только после того, как совершу ритуальную победу над собственными взбесившимися эмоциями. А этот гад спит уже через пару минут. - Плохо, что тебе нужно уезжать. Не спит. - Знаешь, я отлично себя чувствую, когда ты под боком. Я молчу, совершенно не находя, что ответить. Слов нет. Его блажь затянулась, и он ничего не собирается мне объяснять. Я не спрашиваю, потому что я не хочу слышать очередную циничную колкость в ответ. - После Токио поедем на это твое озеро? Что думаешь? Мы сможем там пожить неделю перед операцией? Я боюсь этих чертовых врачей. Они меня без глаз оставят… А там так…спокойно и пусто. Мне нужно чтобы не было никаких людей. Вообще. - Договорились. - Вилли считает, что я самоубийца. - Очень похож. - Мы все похожи на самоубийц. Мне нужно продержаться всего десять дней. Я возьму титул и буду паинькой. - Мне одно интересно, как ты вообще добился права на участие? - Я Ники Лауда, - он фыркает презрительно, и посмеивается, - видишь ли, я почти как боженька. Ты думаешь, Христу отказали бы в участии из-за того, что у него гвозди в ладонях? Он терпеть не может церковь и все что с ней связано, но богохульствует с особым удовольствием. Мне смешно. Его мания величия пропитана самоиронией. Это удивительно гармонично и ему идет. - Боженька, ты чертов псих, - говорю я и улыбаюсь. - Аминь, - тихо отзывается Ники, и я чувствую, как его пальцы нащупывают под одеялом мою руку, - вот так… Мы лежим, взявшись за руки. Это одновременно целомудренно и возбуждающе. Теперь и я чувствую, насколько паршиво, что завтра мне к семи вечера на самолет. Последний этап – это всегда чудовищная нервотрепка. Для всех, даже для нас, присутствующих в качестве массовки. Все взвинченные, друзья-приятели смотрят друг на друга волком. Общаться невозможно и все происходит по любимому сценарию Ники: встретились, вымученно улыбнулись, и разбежались. «Ты наивный. Ты уже старый, Арт, но ты наивный, как дитя! Нет никаких друзей, нет никаких рыцарей дорог – они или умерли, или ушли в менеджеры, где стали жадными гнидами с чувством такта как у дождевого червя!» Его страшно раздражает моя вера в порядочность и солидарность. Сам он терпеть не может людей, за исключением своего Вилли. Мы естественно не видимся. К нему, даже при желании, близко не подойти. Кругом люди. Механики, менеджеры, какие-то фотомодели, вездесущие японцы с фотоаппаратами. Я понятия не имею, как он это выдерживает. При страсти Ники к приватности, думаю, Фудзи для него – головной офис ада. И еще: я не думаю, что я один такой умный - его руководство в курсе, что он болен. Но я знаю, что всем плевать. И это норма. Погода отвратная. На первом же круге с пелетоном начинает твориться что-то дикое. Я еле удерживаю машину на трассе, мы секунд тридцать вальсируем хрен поймешь с кем – за завесой дождя даже цветов не разглядеть. Потом я соображаю, что это МакЛарен и он уезжает носом в ограждение. Мне везет. Несколько минут ощущение, что я на трассе совсем один и ползу со скоростью пьяной улитки. «Делай что хочешь, но должно быть минимум 10 кругов. Разговоры про отмену не для нас.» Всем плевать. На панели полный хаос, я понятия не имею, что даст сбой первым: трансмиссия, двигатель или электрика. А может быть машина развалиться на ходу, и в гроб меня положат не полностью. Чертов дождь внезапно прекращается, и становиться еще веселей. Едем как по маслу. Как по маслу, щедро разлитому по всей трассе. Я надеюсь, мы все вернемся в паддок живыми. Иногда мне жаль, что я не верю в бога. Можно было бы с чистым сердцем скулить и попрошайничать. «Дорогой боженька, пусть никто не умрет сегодня! Ну, пожалуйста, пожалуйста! Я буду хорошим и вымою руки перед обедом!» А вместо этого я сосредоточенно злюсь на свою непослушную машину, на дождь, который опять хлещет, на истеричное мигание красных сигналов на панели, на самого себя, идиота, который любит эти нелепые механизмы больше жизни. Злюсь на себя, за то, что постоянно думаю о Ники. За то, что больше всего боюсь не смерти, не скандала и вылета из команды, ничего такого – я боюсь, что он не вернется с трассы. И мы никогда не будем лежать в одной постели, как два бессмысленных бревна и держаться за руки. Поздравляю, дорогой Артурио, «сопли» лишили тебя разума! Возможно, эта жуткая злость и удерживает меня на трассе, так что я умудряюсь сделать двадцать кругов почти без помарок и еще три на честном слове. После чего коробка передач говорит мне «прощай» и я мокну на обочине, дожидаясь техников. Я живой. Всем плевать. В паддоке я узнаю все последние новости, и выкуриваю полпачки сигает. Одну за другой. Я удивительно спокоен. Я к чертовой матери ухожу от Вильямса. Мы расстаемся, как здоровые партнеры, вежливо и с вздохами, хотя я отлично знаю, что они терпели меня только потому, что Джоди им кажется совсем зеленым, а Жаки плюется ядом и хочет больше денег. Они бы с удовольствием выжгли у меня на лбу слово «Неудачник», но конец сезона, но добрый старый Арт, который так нравится прессе и спонсорам… Ники прав - это сборище вежливых червей. И конечно, всегда виноват пилот. Мне даже не обидно, я просто дико устал и хочу домой спать. А меж тем скандал разбухает и становится ясно, как легко из сверхчеловека получается трус и предатель. Даже меня отловили на выезде из паддока, чтобы спросить, как Ники Лауда дошел до жизни такой? Один круг, сход из-за погоды, упущенные шансы, публика в ярости. Формулировки совершенно непристойные и я понимаю, что миф о нашей священной ненависти все еще жив и здоров. Они видят во мне сторонника, они ждут «правильных» комментариев. Чтобы я не сказал, они выдадут свою трактовку. Поэтому я ничего не хочу говорить. «Артуро Мерцарио презрительно промолчал» - напишут они завтра. - Пилот имеет право принимать самостоятельное решение. Почти ничего. У меня на физиономии наверняка ужасное выражение. Надеюсь, хилого актерского таланта хватило на нейтральную суровость. Хант–чемпион. Его таскают на руках и, похоже, он уже принял дозу алкоголя несовместимую с жизнью. Не знаю почему, но я испытываю к нему искреннее сочувствие. Хотя, казалось бы, повода нет. Но все это выглядит как danza macabra. Ники не показывается. Но мне достаточно осознания, что он жив. Что он где-то есть. Я думаю, больше мы не увидимся. Разве что «привет-пока» у лифта. Интуиция. Я продолжаю ощущать только глухую, гулкую тишину внутри. Но с Ники моя интуиция дает сбой. Он звонит мне в номер в половине первого и, без церемоний, сухо и четко выдает: - Встретимся в Милане. Не вздумай пропасть. - Ты как? – бессмысленный вопрос, но я не праздный любопытствующий. - Не спрашивай. - Я вылетаю завтра. Буду ждать. - Отлично. В «La Stampa» совершенно убийственная статья на целый разворот. Под моей крошечной старой фотографией чей-то чужой комментарий. Я сижу в хвосте самолета, механики впереди накачиваются виски, Грегори и Вальтер о чем-то страстно спорят, так комкая фразы, что моего знания английского хватает, только на ругательства. Я изображаю, что сплю. Мой контракт закончен. Ники может работать в разведке. Он появляется через три дня и за ним не следует толпа сумасшедших репортеров. - Как ты это делаешь? – спрашиваю я, разглядывая свое отражение в его солнцезащитных очках. - Беру самолет и лечу, - он аккуратно ставит на пол сумку и принюхивается, - ты бросил курить? - Нет, просто курил на балконе. - Хватит выпендриваться, Арт. Если ты мог курить при Старике, можешь и при мне. - Как, кстати, Старик? Буйствовал? - Нет. Просто скрипел зубами. Он заходит в комнату, морщится, обзывает мой дом свалкой и садиться в кресло. - Ну? Что скажешь? - С глазами совсем паршиво? - Нет, солнце слепит, - он кривит рот и снимает очки. Я вижу насколько все плохо. - Операция? - Один парень вызвался меня подлатать через неделю. Мерзко выглядит? - Да нет. Как будто пару суток не спал и мешал шнапс с шампанским. - Этот вообще перестал закрываться, - Ники тычет себя в правый глаз. Я вижу, что он вымотан и чудовищно зол, но отлично держится, - так что я теперь всегда начеку. Ну? Я хочу, чтобы ты высказался, Арт. Уже все высказались, ты один остался. - Ты сделал, что сделал. - Струсил? - А ты струсил? - Да. Я пожимаю плечами. - Давай, ты же прямой как рельса, говори, - взгляд у него совсем больной, но цепкий и настойчивый. - Ладно, - я сажусь напротив, закуриваю и смотрю на него внимательно. Он выглядит молодым, агрессивным и очень опасным, - я не верю в трусость. Я не верю в мужество. Во все эти красивые максимы я не верю. Это определения для людей, у которых есть выбор. У нас нет. У нас такая профессия, извини за громкие слова. Так что мне вешать лапшу про то, что ты струсил, не надо. Испытывай, таким образом, кого-нибудь другого. Я в теме, Ники. - Я тебя не испытываю! - Ты чертов провокатор! - Да пошел ты! - В общем, если ты собираешься и дальше пытаться меня спровоцировать, у тебя закроются оба глаза и надолго. - Ты читал это? – он резко подается вперед и сбрасывает со столика пачку старых газет, - везде «Ники Лауда испугался дождика», «Ники Лауда струсил!», «Вы в курсе, как знатно обосрался от страха наш бывший чемпион»?! - Я прочитал одну статью, - говорю я тихо, - там переврали все мои слова. - А что ты сказал на самом деле? - Ничего, поверишь? - Нет. - Зря. Это была фраза про то, что пилот имеет право решать, и что я устал, извините. Не тянет на программное заявление, да? Я думаю все остальное в газетах настолько же достоверно. -Они предложили сказать, что у машины сдох мотор, - Ники отводит взгляд. Плечо дергается, губы поджаты, но на лице скучающее, пренебрежительнее выражение, - представь себе, за кого они меня держат! Его «они» звучит особенно горько. Мы молчим некоторое время, потом он снимает куртку, швыряет ее в груду вещей за спиной, следом отправляется кепка, непривычного серого цвета. - И всем плевать на то, что со мной. Они очень заботливые, а я неблагодарная мразь. Трус. Предатель. Только так. С нами всеми поступят так же, если мы окажемся умирать. Нельзя пытаться выжить, когда трансляции раскуплены! Снова повисает напряженная пауза. Мне сказать нечего. Поддержка ему не нужна. Он и так знает, что я на его стороне. - Ничего, я верну в этот несправедливый мир любовь и гармонию. - Ники внезапно улыбается. Его сарказма хватило бы на десяток человек, - они снова встанут в очередь, чтоб поцеловать меня в задницу. Мне нужно только время. И я должен поправиться. Эти люди просто не понимают, с кем связались. Я вижу, как медленно, рывками, уходит напряжение, как злость обращается апокалипсическим весельем. Ники улыбается и не важно, что улыбка смотрится жутковато. - Прикончи их всех, - говорю я, посмеиваясь. Я не думаю, что есть кто-то, кто способен победить систему, но у Ники есть шанс потрепать ей нервы. Возможно, только у него одного. - Хочу спать. Надоело думать. Много чести этим тварям. - Вперед, твой диван на месте. - Скажи, куда ты деваешь деньги, Мерцарио? У тебя ничего не меняется, ты живешь, как чертов аскет. - Не скажу. - Серьезно, что за бизнес? Я смеюсь. - Не твое дело, Лауда. Свои считай. - Ты скупаешь оружие? Наркотики? - Не, я все трачу на модные пиджаки и шляпы. Отстань. - Ненавижу тайны. И ненавижу твой диван. Это было нелепо и глупо: предлагать мне спать на диване. Ты какой-то дикарь, Арт. Я тебя не понимаю. - А в чем дело? - И еще я не понимаю, как ты вообще умудрился узнать про секс. Умеет он сбить меня с толку. Я не понимаю, о чем он говорит, и начинаю сердиться. Ненавижу, когда Ники надо мной издевается! А он, кажется, получает удовольствие от созерцания моей вытянувшейся рожи. - Кошмар… - глумливо хихикает, мерзавец, - непостижимо! - Прекрати! Чего ты от меня хочешь? Он крутит у виска, и смотрит на меня с убийственной иронией. - Сделай чаю, пожалуйста. Когда я возвращаюсь из кухни, он уже валяется в моей постели и смотрит по телевизору концерт Рафаэллы Карры. - Знаешь, мне не понравились все эти голубые штучки, - Ники гораздо свободнее и спокойнее чувствует себя в темноте, хотя продолжает упорно, к месту и не к месту, настаивать, что на ожоги ему плевать, - противно и довольно неприятно. К тому же больно и мизер удовольствия. Не понимаю, как ты во все это влип, Арт? - У меня другой опыт. - И какой? Я ничего про тебя не слышу. Ничего не болтают. - Про тебя тоже, в основном байки и анекдоты. - Это, какие? - Я не запоминаю. - Врешь? - Нет, они не смешные и все о том, какой ты говнюк и бухгалтер. Шаблоны. - Так какой у тебя опыт? Кроме подростковых прыщавых обнимашек? Я помню, ты что-то рассказывал про школу или типа того. - Ну, ты и говнюк, Ники! - Шаблоны, - он посмеивается. Задел меня и доволен. - Я не люблю и не умею об этом рассказывать. Просто другой опыт. Я никогда не связывался с людьми вроде Джима Ханта. - Высокомерно. Что значит: «С людьми вроде»? – а теперь я его задел. Но мне это совершенно не нравится. Я чувствую, как он напрягся, изготовился к нападению, чтобы не унижать себя защитой. Я понятия не имею, что на самом деле с ним произошло, что значит «расстались друзьями», и как он жил последнюю пару лет. Но чисто интуитивно, я понимаю, что в эти мутные дебри лезть не стоит. Это больное место. - Слишком ярко, слишком много шума, - говорю я, стараясь подбирать выражения. Мне это всегда дается с трудом. - Давай-ка по подробней! Ты медленно ездишь, зато быстро ставишь диагнозы, - окончательно заводиться он. Раскусил мою попытку выкрутиться и взбесился. Старается прикрыть свою уязвимость отвращением ко мне. И ударить больнее. Меня это раздражает. - Послушай, если ты хочешь услышать от меня что-то о Джеймсе, то извини, я плохо его знаю. Но такой тип людей в паддоке на каждом шагу. Это шаблон. Называется: «А ну, смотрите, какой я главный кобель, не будете смотреть, обоссу.» Ники фыркает. Ему смешно. - Сволочь! - Да, ладно! Согласись – это стандарт поведения, - я поворачиваюсь на бок и пытаюсь разглядеть в темноте очертания его профиля, - мне такой тип людей никогда не нравился. Просто не мое, а не потому, что я высокомерная сволочь. - А что твое? Что-то нудное, унылое и не умеющее веселиться? Артуро, это онанизм, мама бы тебя не одобрила. - Смешно. - Я все равно не понимаю, что ты нашел во всей этой нелепой извращенной возне. - Я же сказал, у меня все было иначе. Так что я понятия не имею о чем ты. - Ладно. Я к тому, что мне просто нравится, что ты рядом, но… Он не продолжает. Молчит. Я тоже ничего не говорю. Нет смысла. - Тебя это мучает? – наконец он поворачивается ко мне лицом, я все равно почти ничего не вижу в проклятой темноте, но память услужливо воспроизводит привычно поджатые губы, серьезное, сосредоточенное выражение. Я улыбаюсь. - Нет. - Врешь. - Нет. - Чего ты хочешь от меня, Арт? На самом деле. - Тебя. - Ты псих. И опять молчание. - Завтра поедем рано, - говорю я тихо, - дом весь наш хоть до второго пришествия. - Надо раздобыть где-нибудь собаку, - он отворачивается и накрывает голову одеялом. - Собаку? - Собаку-людоеда с плохим характером и гигантскими зубами. Первый день мы почти не разговариваем. Ники возиться со старым катером Джованни. Судно в отличном стоянии, но с мотором образца бородатых сороковых. На предложение прокатиться, смотрит на меня как на сбежавшего из лечебницы буйного психа: - Мы потонем, к чертовой матери! - Ерунда, - с водой у него интересные отношения. Ему нравятся огромные водоемы, но всегда присутствует отторжение. Почти незаметное. Не думаю, что вода его пугает, но это просто не его стихия, - отличный катер. На ходу. Мы за час можем добраться до виллы Карлота, это сумасшедшее красивое место! - Опять твои нудные развалины? Ну извини, я не люблю весь этот древний хлам. И это все, что мы сказали друг другу за целый день. Он способен молчать несколько часов к ряду. Просто сидеть на скамейке или валяться на пирсе в тени, и не издавать ни звука. Полное отключение от мира. Мне отключиться не дают, я делаю пять или шесть звонков, и выслушиваю бесконечные: «Ты сошел с ума!» «Это дурацкая идея!» «Нет, к сожалению, ваш потолок – восемьдесят миллионов лир.» Все, кроме моих механиков и Вито Дженнаро, пытаются меня отговорить, но это невозможно. Эти люди просто не понимают что происходит. Я не могу сейчас сдаться. Вероятно, я действительно ненормален. Всех моих денег, до последней лиры, хватает только на взнос и на три четверти машины, которую я купил. - Что ты задумал? – Ники появляется у меня за спиной и заставляет меня вздрогнуть. Я молчу. Я не хочу слушать остроты, и я устал от разговоров о моей психике. - Что ты задумал? - Я хочу гонять, - говорю я сухо. Надеюсь ему достаточно моего тона, чтобы понять, что пора сменить тему. А ему плевать. Он сморит на меня насмешливо и с убийственным высокомерием. - Я бы на это взглянул. И что за ведро ты покупаешь? Я курю и молчу. Чтобы я не ответил, я представляю себе его реакцию. Это переносимо, но очень неприятно. - Брось, - серьезно говорит Ники, кладет мне руку на плечо и легонько тормошит, - я не идиот, я тебя отлично понимаю. Ну, так что за корытце ты приглядел? И я выкладываю ему все. Как на духу. О своей команде, о том, что оплатил участие, о том, что пытаюсь договориться о рассрочке, о том, как меня бесит слово «сумасшедший». Словом, никаких больше тайн. Я очень заведен и готов взорваться к чертовой матери. Все, что последний год я старательно прятал даже от самого себя, внезапно выливается, со всей дури, на самого неподходящего, для подобных откровений, человека. Он слушает, поджав губы, мрачно и сосредоточенно. Не пытается вставить свое веское слово: просто иногда дергает плечом и пытается щурить больные глаза. Когда я замолкаю, утыкаясь лицом в ладони, потому что устал, пуст и беззащитен, я слышу, как он встает, громыхая стулом. «К черту все!» - мне становиться безразлично, что будет дальше. Весь мой страх будущего, сомнения и разочарование в себе, все, что подтачивало мою упрямую решимость – вырвались наружу, и больше я не герой. Впрочем, я им и не был. Внезапно я чувствую, как Ники обнимает меня за плечи, стискивает сильно, и шепчет прямо в ухо, обдавая его горячим дыханием: - Все это прекрасно, но что за корыто ты купил? Я так и не понял. Режим идет ко всем чертям: до трех ночи мы то ругаемся на повышенных, то упражняемся в остроумии. Но он ни разу не называет меня «психом», хотя моей несчастной March761B достается по полной программе. - Все! Хватит орать! Я хочу посмотреть машину, а не обсуждать неизвестно что, - у него такой вид, словно я пытаюсь загнать ему ломаный мотороллер, - когда мы поедем? Завтра? Где твоя конюшня? Это похоже на грубый пинок и, одновременно, на резкое торможение. Голова еще ничего не соображает, но я уже не сплю. В комнате темно и я слышу странный звук. Их много, этих чертовых звуков: чуть слышно шумит дождь и где-то, должно быть в кухне на первом этаже ветка колотит в стекло. Но этот ни на что не похож. Я приподнимаюсь на локте, пытаясь понять, что происходит. Я не знаю, откуда взялась липкая, гадкая тревога: она камнем давит на желудок и это физически больно. Ники спит, уткнувшись лицом в подушку, и тяжело, надсадно дышит. Я вижу его затылок замотанный белой тканью и снова и снова слышу этот жуткий звук: его дыхание. Я трясу его за плечо и зову по имени. Мой полусонный мозг реагирует самым странным образом: я внезапно паникую. Непривычное ощущение, крайне неприятное. Хорошо, что длится оно всего несколько секунд. - Порядок, порядок, - хрипло бормочет Ники, поворачиваясь на спину, - все нормально. Все хорошо… - Что происходит? – я уже спокоен и готов звонить кому угодно, ехать куда угодно, устраивать революцию или все что угодно, лишь бы действительно стало «хорошо», - тебе нужен врач? - Порядок… Просто дурацкий сон. Он встает, и вслепую бредет в ванную, где минут пять шумит вода. - Не включай свет, - возвращается. Крадется впотьмах, пытаясь не споткнуться - это все ерунда. - Ладно, - говорю я, тихо посмеиваясь, - грохнешься - сам будешь виноват. Но он ловко добирается до места, несколько секунд возиться с одеялом и, наконец, затихает. - И не спрашивай что со мной. - Почему? – я собственно догадываюсь, в чем проблема, но его командный тон всегда выводит меня из себя. - Не твое дело. Не вздумай кому-нибудь проболтаться. - Иди ты к черту! – иногда он абсолютно непереносим, и сейчас мне кажется, что люди, которых Ники своими выкрутасами доводит до бешенства, правы. Я знаю нескольких спокойных и довольно приятных ребят, которые с удовольствием при встрече избили бы его ногами. «Потому что он полное дерьмо!» Есть в этом доля истины. Я отворачиваюсь, закрываю глаза, и плевать я хотел на все происходящее. Если человек собственные слабости принять не может, чего от него ожидать по отношению к другим. Ужасно хочется курить. Сна нет. Я очень злюсь, сам не понимаю почему. Возможно из-за моей нелепой реакции, из-за проклятой паники, из-за того, что я слишком чувствительный идиот. - Прекрати, - он двигается ближе и цепляется пальцами за мою футболку, - эй, Арт, прекрати дуться! - Прекрати говорить мерзости! - Мерзости? Я? - Как будто я хоть что-то кому-то рассказываю. Это мерзость, если ты не понял. - Какие мы трепетные, - фыркает он, пихая меня в спину кулаком, - обосраться! Я просто ляпнул, не подумав, а ты трагедию устроил. Хватит, Арт! Как ты вообще собираешься со мной жить? Ты, наверное, плохо помнишь, кто я такой? - Сволочь. - Ну, вот. Хорошая память, - я чувствую, что вопреки моим ожиданиям он совершенно не хочет ругаться. Это непривычно. Вдвойне непривычно, что он так близко, и когда он осторожно обнимает меня, утыкаясь носом в мой затылок, я понимаю, что с Ники что-то не так. Или со мной. Или с этим миром вообще. - Мне просто приснился кошмар, - тихо бормочет он , - мне просто было очень паршиво. Я думал - все закончилось. Я так хотел, чтобы все уже прошло. И мне ничего не снилось. Никогда. Почему сейчас? Здесь хорошо, спокойно…Холодно, в конце концов, а мне сниться это дерьмо! Жарко, вонь кошмарная, больно, а я все никак не могу потерять сознание… Ужасно… Ужасно, понимаешь? Я больше всего хочу умереть, и… ничего. Я все живу и живу. Без конца. Я думаю: как же Роджер? Он весь горел, он к чертовой матери весь расплавился, пока мы куда-то гнали. Понимаешь? Я все время заставляю себя не думать и все равно… Не могу. Двадцать секунд, сорок, две минуты. Он все это время заживо там жарился, и кричал… а мы только и знали, что гнать. И так без конца. Это какой-то больной бред, Артуро, это дикость. И всем плевать. И мне было плевать. Потому что не я там… Кто-то другой. Он, может быть, вообще ничего не чувствует! Это жутко. Страшно, что ты всегда умираешь один. Остальные просто мимо. У них жизнь, а ты горишь, один… Я хотел, чтобы это было с кем-то другим. Не со мной. Невыносимо, когда все вокруг живут, копошатся, продолжаются, а я… Я один умираю. И если я не выберусь, ничего не изменится! Я умру, и ничего не прекратиться, понимаешь? Зачем все это? Зачем мы все это делаем? Ты знаешь? - Мы хотим и можем, - говорю я. Голос совсем не слушается, приходится откашляться, - я думаю это единственная причина. - Чего мы хотим? - Ощущений. Это единственная настоящая жизнь, которая у нас есть. Мы больные ублюдки, Ники. - Ты боишься умереть? - Да. Я все время боюсь умереть, кроме тех моментов, когда набираю скорость. Это как дышать. Если я остановлюсь, мир станет серым без вкуса и смысла. Вот что, возможно, хуже смерти. - Я так чувствую. - Я знаю. Есть одно «но»… - Это тоже не жизнь? Суррогат. - У меня больше нет контракта, все места заняты, я никому не нужен, - я улыбаюсь, чувствуя, как он прижимается чуть сильнее, дышит мне в затылок горячо и нервно, - я должен бы уйти, переждать год или два, подумать, но я чокнутый псих, я не могу остановиться. Я просто боюсь того, что за пределами гонки. Пустоты, быта, всей этой обычной людской возни. Это будет похоже на то, о чем ты говоришь: все живут, а я один и я кончился. И ничего не изменится, Ники. Меня через пару лет никто и не вспомнит. - Вспомнит, - мрачно шепчет он, - еще как вспомнит. Мы молчим. Я легонько глажу его руку, вцепившуюся в ворот моей футболки, он шевелит пальцами. - Мы все уроды, - говорит он сухо, и отлипает от меня, ложась на спину. - Мы разные, - я поворачиваюсь. В темноте ничего не видно, только смутные очертания его профиля. - Разные уроды. Хорошо, что ты не святоша, Арт. Хорошо, что ты такой. - Я такой. Да. С чего ты вообще взял, что я святоша? - Ты всегда вел себя так, как будто тебе закон не писан. Такой самоуверенный, такой смелый. Ни стыда, никаких темных мыслишек… Тебя не подцепить. Тебя даже не смущало, что ты голубой, что ты чертов неудачник. Любой другой уже сам себя с дерьмом бы сожрал – но ты нет. Для тебя все нормально. Ты способен сделать из сложного простое, не заморачиваясь! Просто поменяв местами. Ты приперся в бар, сказал мне: «я тебя люблю», не моргнув глазом. Никто не смог бы сделать такую тупость, не сгорев со стыда! А ты можешь. Никто не смог бы продолжать меня любить, после того, что я говорил и делал – ты продолжаешь. Ты говоришь мне правду, хотя знаешь, что я тебя возненавижу. Плевать. Это же правда! Ники без нее никак! И так постоянно. Я не могу придраться к тебе. Я не могу найти в тебе гнили, Арт. Я придумал ее, но фантазия долго не прожила. А потом, ты умудрился еще и в огонь полезть. А потом… Да, черт тебя подери! Что ты за человек такой? Почему ты до сих пор ни разу не сделал ошибки?! И теперь… Ты должен был сказать хоть какую-нибудь глупость. Хоть что-то! Но нет. Тебе не страшно. Ты не подбираешь слов. Ты не врешь. А когда ты врешь, это за милю видно и дико смешно. Знаешь, ты все время говоришь, что я невыносим – но это ты невыносим, Арт. Ты ломаешь всю мою стройную систему, а она всегда работает. Со всеми людьми. - Никакая система всегда не работает. - И споришь со мной постоянно! - Серьезно. Система всегда дает сбой, Ники. Нельзя на нее полагаться. - А на что полагаться? На чувства? - Да ни на что. Ни на что нельзя полагаться. У тебя хорошая система, наверное… Мне она не нравиться, потому что это злой, циничный и не верный взгляд на людей. - Безусловно! Все люди в душе паиньки, нужно только внимательно смотреть и увидишь? Тебе надо в попы идти, Арт. - Я этого не говорил! Хватит перевирать! - Ой-ой! Ты так и считаешь. Поэтому ты всем друг, брат и «о, боже мой, Артуро – такая душка! Мы все его обожаем! Он такой прямой, такой честный! Герой грез! Он даже орет на нас по-доброму и нежно дает нам по зубам!». Я смеюсь: Ники очень артистично и похоже копирует бельгийский акцент. - Ничего подобного. Это твои фантазии. - Да ладно! - Это бред. У меня полно врагов, и полно людей, которые меня раздражают. И я с удовольствием врезал бы им, если бы подвернулся случай. Я обычный человек, Ники. Ничего святого. Теперь он смеется. Это делает меня легким и счастливым. Я перестаю ощущать даже тень той тревоги, что фоном преследует меня уже который месяц. Мне становится безразлично даже, казалось бы, самое важное. Это простое и правильное чувство. Я живой. - И это просто ужасно, - говорит Ники, посмеиваясь, - лучше бы ты был чокнутым святым. Соплежуем и лицемером. Меня бы, наконец, от тебя затошнило. - Зачем тебе это? - Так было бы правильно. - В твоей системе? - Точно. - Дурацкая система. - Нормальная. Если бы ты не был таким бешеным типом, ты бы понял, что с ней жить легче. Она удерживает от глупостей, от истерик, от всяких не нужных эмоций. Все то, что ты так любишь, Арт. Хаос. Никакого хаоса – все в полном порядке. - Меня тошнит. - Только не на меня! - Нет серьезно. В твоей интерпретации выглядит, как конченное дерьмо. - Почему? - Если бы ты учился в школе, ты бы знал, что в природе не бывает никакого полного порядка. Полный порядок только в морге, и то можно придраться. А то, что ты называешь бардаком, хаосом и так далее – это жизнь. Кроме головы у тебя есть сердце, а ты его исключаешь из своей дурацкой системы. А если исключить сердце, значит придется постоянно врать, особенно самому себе. Постоянно держать себя под контролем. Давить живое в себе. - Как будто это плохо! Держать себя под контролем – это единственный способ выжить и хоть чего-то добиться! - Стерильности? - Не передергивай, Арт! Ты понимаешь о чем я! - Нет не понимаю! Контроль - это хорошо, это важно, но ты хочешь контролировать все. И, поскольку ты упрямый маньяк, ты можешь добиться серьезных результатов. А что потом? Полный порядок, контроль, никаких внезапностей. Идеальный Ники? - Да. А чем ты собираешься меня напугать? Тем, что я стану каким-то ужасным? Не живым? – он презрительно фыркает, - это бред! - Ты будешь пустым. Никаким. И тебе от этого будет тошно. - Мне плевать. - Не плевать. - Ты четов клещ! Идиотский разговор. Пора спать, уже светает, потому что я начал видеть твою мрачную рожу! Я знаю, что это закончится. Или плохо или никак. Но я спокоен. Может быть потому, что нет более спокойного зрелища, чем Ники, который развалился в плетеном кресле на веранде, вытянув ноги, и просто уставившись перед собой бессмысленным взглядом. Он не читает, он даже не замечает симпатичный новый японский телевизор, который хозяева оставили в нашем распоряжении, кажется, что он полностью отключен от мира и, скорее всего, так оно и есть. Я никогда раньше не видел на его лице похожего выражения. Довольно трудно подобрать ему адекватное определение: слабым подобием правды могло бы стать слово безмятежность. Я жарю рыбу на углях, и исподтишка наблюдаю за ним. Мне хочется глупо улыбаться. - Доволен? – спрашивает он обычным своим иронично-презрительным тоном. - Да. - И я, - он поворачивает голову и смотрит на меня, - здесь хорошо. Тихо. Не понимаю, как люди способны беситься даже после сезона? Вечеринки, пьянки, постоянное движение. - Боятся за три месяца потерять навыки, - я посмеиваюсь, - опять же, как говорит мой дед, печень нужно тренировать. - С таким графиком к сорока будет нечего тренировать, - фыркает Ники, - и все равно, я не понимаю… Ханта. У нас у всех проблемы с инстинктом самосохранения… Не надо ржать, Арт, у тебя его вообще нет! Не понимаю, на кой черт он без конца выделывается? Ощущение, что если он не выкинет какую-нибудь херню, он помрет в страшных корчах. Как только наступает тишина или маломальское спокойствие, он начинает выделываться… Это странно и пугающе, честно говоря. - У всех свои способы справиться со страхом. - Брось, этот… Этот ничего не боится! - Как скажешь… - Я пожимаю плечами и аккуратно переворачиваю рыбу, чтоб подрумянилась с обеих сторон. - Ты его плохо знаешь. Он не боится, он просто делает вид, чтобы не выделяться. Он в курсе, что всем должно быть страшно, потому что спорт такой. Это выглядит честнее и естественней. Так он считает. Вообще он тот еще… комедиант. Ники кривит рот, чуть передергивает плечами, встает и подходит ко мне. - Не знаю зачем я все это тебе рассказываю… Это помойка. И, наверное, я становлюсь чуть чище, когда вываливаю всю свою дрянь на тебя. - Вываливай, - говорю я, убирая рыбу с огня, - я не страдаю. - Непонятно только зачем тебе все это… - Это ты. А ты мне нужен. Так что вопрос дурацкий. - Ну-ну… - он замолкает. Наблюдает, как я раскладываю наш обед по тарелкам, и уходит за вином. Я думаю, он хочет мне все рассказать. Выложить как на духу. Но не умеет. Нет опыта. Откровенность - гораздо более рискованная штука, чем любой заезд. Он наливает себе совсем немного, едва прикрывая дно бокала. Это привычка, что-то вроде ритуала, от которого сложно отказаться. Вино просто стоит на столе. Мы пьем воду. - Я хотел научиться у него лицемерию. Он все делает так элегантно. Например, использует людей. От него ждут страстей – пожалуйста. Глупость? Легко! Внезапный острый ум – сколько угодно! Сыграть милого простачка – любая прихоть за ваши деньги! Вот я тебе сказал, что ты его не знаешь – так и я его не знаю. Но меня он побаивался. Думаю, поэтому как по нотам играл интерес, ревность, заботу даже... Все, чего я от него ждал. Он внимательный. Как и ты, только ему люди не интересны. Ему интересно только то, что у них можно взять. И я хотел этому научиться у него, когда, наконец, перестал наматывать сопли на кулак. Единственное, что в нем было настоящее – похоть и желание быть быстрее всех. - Я думаю, ты преувеличиваешь… - Нет. - Он смотрит на меня исподлобья и чуть заметно качает головой, - я преуменьшаю. Он мне нравится. Именно тем, что он всех обманул. И меня. Меня, вероятно, больше чем других. Пришлось напрячься. Он замолкает, отводит взгляд и берется за вилку. Мы сосредоточенно едим, не издавая ни звука. У меня нет ни одного вопроса к нему. Любой был бы бестактен, но у меня даже таких не находится. Яд, который перманентно варится внутри человека, однажды начинает разъедать стенки сосуда и наступает момент, когда никто уже не способен терпеть личный ад. - Да, он мне нравится. Но только издалека, - Ники пьет, смотрит на меня спокойно и даже как будто ласково, - и чем он дальше, тем больше нравится. Я не испытываю сочувствия к тем, кто от Джеймса в восторге, а те, кто в него влюблен, вызывают у меня приступ злорадства. «Не один я такой идиот» или что-то вроде того… Но меня до сих пор с ума сводит мысль, как я мог так… попасться? Какого черта! Я ведь не дурак, я порядком умнее, чем кажется… Тебе смешно? - Нет, просто мысль знакомая. Он отставляет стакан с водой, напряженно смотрит на меня, постукивая пальцами по краю стола. - И к чему ты пришел, в результате? - Я просто перестал об этом думать. - Тебе везет, Арт. Я никогда не был к тебе равнодушен. Большую часть времени ты меня искренне бесил. - Взаимно. - И при этом ты умудрялся… Ну в общем, я до сих пор не знаю, что ко мне на самом деле чувствовал Джеймс. Это не важно… Это никчемный, глупый разговор… Но я не знаю! Ты знаешь? Ты, чертов оракул? Скажи что-нибудь гнусное, в своем силе, Арт? - Не хочу. - Брось, ты ничего не испортишь! - Просто не хочу, Ники. Лучше ты сделай свои выводы, а мои… Знаешь, меня там не было, я ничего о вас двоих не знаю. Так… Видел пару раз как вы мило щебечете в паддоке… -Мило щебечем? Вот уж чем мы точно никогда не занимались, - он посмеивается, но во взгляде мрачное, упрямое требование ответа. Я не хочу ему лгать. - Ладно… Думаю, ему было приятно, что ты в него влюблен. Лестно и грело самолюбие. Ну… и досадно, что нельзя никому рассказать. - Как с краденым антиквариатом? Стоит в подвале, стоит состояние, но похвастать нельзя - тюрьма? Ну, я что-то такое же предполагал. Мне важно услышать, что ты об этом всем думаешь теперь. Я растерян. И наверняка на моей физиономии все черным по белому написано. Никогда не научусь нормально прятать свои эмоции! - Не понимаю, - сознаюсь я честно, - зачем тебе это? - Проверка на ясновидение, - он улыбается, но смотрит на меня все так же напряженно, - так что ты думаешь? Обо мне. Я чувствую себя как на экзамене: предмет абстрактный, подготовки никакой, а результатом может быть все что угодно, вплоть до расстрела. Я не понимаю, чего он ждет, внимательно и цепко вглядываясь в мое лицо – то ли фатальной ошибки, то ли вселенской мудрости…Но в голове глухая пустота. Как назло. - Ничего не думаю, - говорю я тихо и серьезно. Хватит этих вымученных улыбок, никто не нанимался здесь устраивать театр, - это твое прошлое, меня оно не касается. - Раньше касалось, ты без конца лез не в свое дело. - Раньше это была твоя жизнь. Есть разница? Меня касается все, что касается тебя, а история с Джеймсом закончилась. Тебя она больше не касается и мне все равно. Ты всегда делал что хотел, я тоже. Результаты не всегда зависят от наших желаний, мы оба теперь это знаем на практике. Вот собственно и все мысли на этот счет. Он что-то еще хочет спросить. Что-то важное, поэтому на его физиономии появляется смесь презрения и сарказма. - … и я все еще тебя люблю, - я закуриваю, подвинув банку из-под колы, исполняющую на веранде роль пепельницы. Ники молчит и, напрягая больные глаза, следит за двумя верещащими чайками над озером. Так внимательно, словно в их истерике есть какой-то высший смысл. Ники раздражает мое равнодушие к порядку, он ворчит, однако, без труда, превращает хаос в привычную для него норму. Например, моет посуду. Правда перед этим обзывается, язвит и требует прислугу. - Ты не хотел никаких людей, - напоминаю я ему, - но если ты не справляешься… Мы можем позвонить Джованни. Он привезет кого-нибудь из города. - Ты безалаберная бестолочь, Мерцарио! - Да, брось, всего две тарелки и решетка, - мне смешно, я не знаю, как он умудрился выучить столько синонимов к слову «беспорядок», - не отвлекайся. - Поговори еще! Лучше сделай что-нибудь полезное! Уйди отсюда! Я больной человек, какого черта я тут делаю? Какого черта ты сидишь? Сделай что-нибудь! Нет, не трогай это, безрукий идиот! Сядь, черт тебя дери! Ему не все равно, и я думаю, его увлекает процесс уборки, но это страшная тайна для всего мира, поэтому еще полчаса я слушаю весь его превосходный словарный запас в виде цветистых оскорблений. По-моему мы оба получаем удовольствие от этого шоу. Но Ники оказывается у телефона, и я заранее знаю, что ничего хорошего это не принесет. Он и сам не рад, я это отлично вижу. Пока он разговаривает, я курю на веранде, безо всякого интереса созерцая великолепный закат на озере Комо. Я тысячи раз видел его, и тысячи раз у меня замирало сердце от щемящего восторга, но сейчас я просто напряжен и подавлен. Этот чертов телефон! Я его просто ненавижу. Аппарат, от которого у человечества стало с разы больше проблем. Ты больше не можешь спрятаться, исчезнуть хотя бы на время, побыть свободным от всяких дерьмовых претензий и бесконечных «должен, сейчас, быстрее», потому что даже в рай уже провели телефон! Люди сошли с ума, если им пришла в голову идея, что нужно обязательно быть на связи. Все эти кабинки, понатыканные на каждом углу, по три телефонных аппарата в домах… Ты вечно на привязи. На короткой цепи, которая выглядит как безобидный спиральный провод. Ники возвращается жутко злой. Я вижу, как покраснели его глаза, как подрагивают руки и вместо губ на лице тонкая кривая щель. - С утра еду в Маранелло, - говорит он - подбросишь до Милана? - Да. Могу и до Модены, если хочешь. - Не знаю. - Не мое дело, но поскольку я теперь вне игры, может вкратце объяснишь, что происходит? - Мне хотят предложить место менеджера. Прекрасные деньги, почет и уважение. Только ничего не говори. Я пожимаю плечами и молчу. - Люди, Арт, мусор и помои. И если ты когда-нибудь соберешься со мной спорить на эту тему, можешь заранее сам себе сломать нос. - Что ты собираешься делать? - Ничего, послушаю, что мне скажут, а потом устрою кровавую бойню, - он ухмыляется. Очень старается держать лицо и злится изо всех сил. Цепляется за свою ярость, чтобы спрятать от самого себя подступающее отчаянье, - старый черт вздумал поставить на мне крест, но боится, что я еще что-то могу, так что очевидно решил сесть сразу на все стулья. Сукин сын! Я помню это ощущение. Столько лет прошло, но я, ясно и со всем подробностями, помню, как крест поставили на мне. И эту жуткую обреченную пустоту, и злость, и желание разнести все к чертовой матери. И невозможность ничего сделать. «Ты выбываешь. Ты хороший парень, но мне нужен хороший пилот. Хочешь кофе? Мне прислали из Бразилии отличный кофе, пишут, что лучший в мире.» - Ладно, - Ники как-то затейливо дышит, разминает пальцы и постепенно расслабляется. Начинает улыбаться. Кошмарно, но спокойно, - ладно. Завтра рано вставать, пойдем. Надо выспаться. Много дел. - Я уйду, когда захочу, - говорит он, через полчаса после того, как сам же объявил отбой и отвернулся к стене, - и ни один старый маразматик не будет решать за меня. Ты слышишь? - Да, - я подвигаюсь ближе и обнимаю его. Он замирает, потом ловит в ладонь мои пальцы и прижимает к груди, - сделай что-нибудь ужасное, циничное и непростительное, хорошо? Я в тебя верю. - Не сомневайся. Я остаюсь в Модене. Ники предположил, что ему понадобиться три или четыре часа, так что мы договорились встретиться на Пьяцца Гранде у Коммуны в семь. Что интересно, в траттории, где я решил осесть на время, меня узнают и без шляпы. Худая, пожилая женщина, принеся кофе, шепчет мне на ухо, посмеиваясь: «А ты, красавчик, Артурио», легонько гладит по плечу и уходит на кухню. Меня никто больше не беспокоит, правда, примерно через час, прибегает аккуратненький мальчик в синем костюме и, жутко стесняясь, протягивает мне листок бумаги. - Напиши. И немедленно убегает. Дальше тишина. Я курю и стараюсь не ностальгировать, но Спаццаневе хрипло, сорвано ревет в моей голове, и я думаю, почему именно мне так не повезло оказаться в странной, тяжелой машине, которая болела всем, чем может болеть хорошая, но не доведенная до ума конструкция. Почему уже через год нашлись время и деньги, и пилот уже не был виноват во всех смертных грехах? Вероятно, мне не хватало безумия, наглости и напора. Это странно, потому что иногда, я совершенный псих. Но, каким–то диким образом, не тогда, когда это необходимо. Неудачник? Скорее всего. Я больше не испытываю сильных чувств, только слабая тень просроченного отчаяния копошится где-то на задворках сознания. Нас всех однажды выбросят. Даже самых лучших. Героями останутся только те, кто умрет. Я надеюсь, что Ники справится со стариком. Он очень зол, у него скверный характер и ему плевать на условности. Он не болеет почтением, уважением к авторитетам и прочей бессмысленной мутью, которую придумали для того, чтобы держать людей в узде. Всем тем, чем в тяжелой форме болел я. Чтобы удушить свою тоскливую ностальгию, я цинично делаю ставки на то, кого первым хватит удар в ходе переговоров. Не то, чтобы я желал кому-то смерти, но… Для тонуса. И минут через пять я уже улыбаюсь. Блаженное ничегонеделание продолжается. Я без цели шатаюсь по старым улицам, подслушиваю чужих экскурсоводов, смотрю на закутанных по-зимнему японцев, у которых вместо лиц фотоаппараты, покупаю в лавке бутылку моденского соуса, просто чтобы почувствовать себя туристом. Таким же беспечным и жадным до удивительного. Мне спокойно. Когда я доползаю черепашьим шагом до Пьяцца Гранде, уже темно и пусто. Ники сидит на скамейке, и узнать его в тусклом свете фонаря практически невозможно. Он похож на сгорбившуюся птицу. - Где ты шляешься? – шипит птица, и я пожимаю плечами: - На часы посмотри. Половина седьмого. Как дела? - Погано. Поехали отсюда. Мы молчим, я знаю, что бесполезно трясти его на предмет происходящего – когда будет готов, сам все выложит. Только когда мы выезжаем на А1, Ники наконец произносит: - С Феррари покончено. - В смысле? Он стучит пальцем по лбу. - Вот здесь. - А что с контрактом? - Ничего. Я сказал ему, что уйду в Макларен. Он орал. Все орали. Хорошо, что у меня только одно ухо, а то я бы спятил, к чертовой матери. - В Макларен? - А куда еще? Они меня взбесили до белых глаз: «Мы так сочувствуем тебе, Ники, мы все уладили с прессой, тебя никто не будет считать слабаком и трусом, ни в коем случае, ну, разве что мы все тут совершенно уверены, что ты испугался дождика и наложил в штаны. И вообще мозг у тебя выгорел начисто, так что давай-ка, собирай манатки и займи подобающее тебе почетное место холуя при Коммендаторе.» Я сказал: ну хорошо, тогда давайте порвем мой контракт, и я поеду за Макларен. Знаешь, я был готов заснуть им всем в задницу эту бумажку, лишь бы не сидеть в этом дерьмовом болоте, где всем плевать кто ты, что ты сделал для команды… Естественно, Макларена старик не вынес. Они час шушукались взаперти, потом изобразили суровый вид, и сделали мне одолжение: я по-прежнему пилот. Какое счастье! Я чуть не разрыдался от восторга! – он прикрывает глаза рукой. Я вижу, что он совершенно измотан, - Какой праздник, как мне повезло! Ах, да… Но… Как ты понимаешь, должно быть «но». А то слишком уж со мной хорошо обошлись. Слишком благородно. Короче, за плохое поведение я теперь не первый, а второй пилот. Ты понимаешь, что это значит? - Нет, - честно отвечаю я, прибавляя скорость на пустой трассе, - В каком смысле второй? - И я не понимаю! Надо было спросить, но меня уже блевать тянуло от этой компании. Я просто второй. Ройтеман первый. И все. Вот такое великое решение. - Интересно, как они это себе представляют... - Все равно. Кто первый, а кто второй решать будут не эти мрази. Через два часа мы дома. Ники устал настолько, что не способен ни злиться, ни говорить. Он молча садится в кресло на веранде, и я оставляю его в покое. Мне нечего сказать ему. Любые слова сочувствия прозвучат нелепо. Он своего добился. Он себя отстоял. Правда, в ходе войны, видимо, растерял все свои иллюзии, от которых открещивался годами, но это скорее к лучшему. Я не чувствую жалости. Я думаю о белой мумии в стеклянной банке, и я чудовищно зол. Впервые я настолько сильно зол, что хочу кого-нибудь избить до полусмерти. И я так безобразно беспомощен. Потому что знаю – ничего не изменится. Эта система уже мертва. Ей не больно. Мне звонит Вито и сообщает, что с машиной проблемы и все откладывается. - Максимум на год, Арт. Мы доведем ее до ума, ты же знаешь, просто придется потерпеть. «И еще немного денег», - думаю я, положив трубку, – «Пара сотен мешков». Не мой день. Год? Десятилетие? К черту все! В какой-то момент я сдаюсь. Это странное чувство, в нем больше блаженного облегчения, чем я мог бы предположить. Я спокоен, я даже курить не хочу. Мне совершенно на все наплевать. В голове пусто. Это по-своему очень приятное ощущение: просто брык на спину - лапки кверху, и вся ответственность, все нервы, страхи, разочарования, надежды, амбиции, «все будет хорошо, держись!», «еще немного, не отчаивайся!», «тебе не везет, но это временно» - весь этот смрадный, бессмысленный хлам в котором я живу, медленно вязнет в равнодушной трясине. Уходит на самое дно, где теряет очертания, разлагаясь. Обращаясь в ничто. И я свободен. Ники стоит в дверях и внимательно на меня смотрит. Мне совершенно понятен его взгляд, можно не использовать слова, не напрягать голосовые связки. Я пожимаю плечами и улыбаюсь. Он прикасается к своей повязке и кривит рот, пытаясь изобразить ответную улыбку. - Десять часов, - говорит он тихо, - пойдем спать.