***
— Подожди, — кричит рыжий надоедливый мальчишка, следующий за ней по пятам уже несколько дней. Джордж или Фред — Гермиона никак не могла запомнить точно, кто из них кто, — шутил и издевался над ней практически ежеминутно, стоило им столкнуться в коридоре, на лужайке или в гостиной — подколы сыпались на Грейнджер как из рога изобилия, задевая и неприятно покалывая. Гермиона пила разочарование из огромного кувшина, не понимая, чем, собственно, заслужила такое отношение. К первокурснице все относились довольно прохладно, отсутствие друзей оставляло отпечаток на хрупком сердечке, а вечные придирки Фреда-или-Джорджа-дурака-Уизли только подсыпали горести в и так переполненную чашу. — Да погоди ты, — что-то рыжее, пахнущее яблоками и, похоже, свежескошенной травой, врезалось в неё со всей силы, крепко хватая за запястье. — Чего тебе, Уизли? Она так и не поняла, кто перед ней, но знала одно — это один из проказников и клоунов Уизли, которые с малых лет славились на всю школу. — Да вот, — он отпустил её, запрятал руки в карманы и, слегка покачиваясь на месте, стал внимательно изучать её идеально начищенные туфли, иногда сдувая со лба особенно длинную прядь. — У меня нет времени на твои дурацкие шуточки, Уизли. — Погоди, — он, стушевавшись, вытянул руку из широкого кармана мантии и показал ей ладонь, на которой лежала небольшая, слегка помятая ромашка. Пару секунд Гермиона непонимающе всматривалась в открытую, покрытую мозолями и царапинами мальчишескую ладонь, а потом сдвинула густые брови, и, перед тем как развернуться, четко, словно Макгонагалл на уроке, бросила: — Я не люблю ромашки. Она ушла, не оборачиваясь, а Уизли, несколько минут простояв в пустом коридоре, бросил цветок на пол и, буркнув что-то под нос, скрылся за поворотом, оставляя в себе чувство разочарования и, непонятное для него тогда, что-то, засевшее глубоко-глубоко. Гермиона будет возвращаться по тому же пути обратно и, резко замерев, внимательно вклинится взглядом в затоптанную, помятую ромашку, одиноко лежащую на холодном полу. Её сердце сладко заноет, мысли замедлят свое стремительное течение, а рука сама потянется к грязному и пыльному растению, которое еще совсем недавно сжимал в своей руке один из близнецов Уизли. Именно тогда всё началось.***
Сердце, кажется, останавливается, а губы сами, совершенно не слушаясь хозяйку, шепчут: — Это был ты. Он делает еще шаг, кивает, — а взгляд прожигает насквозь — и, подходя к ней максимально близко, — Мерлин, между губами несколько сантиметров — останавливается, давая ей выбор. Это был он. Гермиона мучилась несколько долгих лет, поглощаемая ноющим чувством внутри — она не могла дать определение этой "болезни", постоянно искала взглядом рыжие макушки, страшилась и одновременно желала того, что могло бы произойти, если бы она тогда приняла скромный подарок. Сейчас, посматривая на прошлое с грузом пережитых лет, она могла рассмеяться и, улыбнувшись, сказать, что, мол, это просто детские глупости, но что-то мешало, давило и просто рвало её изнутри. Тогда, постоянно наблюдая за близнецами, она, пугаясь прорастающего в ней цветка — алого, страстного, — сама того не желая, узнавала их лучше, научилась различать, и, к курсу так третьему, могла точно сказать, что тот мальчишка с помятой ромашкой ни кто иной, как Джордж. Более спокойный, уравновешенный и склонный к романтике куда больше, чем брат близнец, он начал завоевывать все больше её внимания и, надо признаться, вырывал кусочек сердца, чем доводил Гермиону, сам того не зная, до исступления. Она таяла от прикосновений Джорджа, его поцелуев, но все-равно не могла вытеснить из груди Фреда, который пустил росток в сердце, пытаясь прочно там укрепиться. Это был он, — мысль, которая взрывает все, и одновременно с этим ставит на места все разбросанные по уголкам сердца и сознания вещи. Гермиона — сама, Мерлин, сама — наклоняется к Фреду, и следующий поцелуй расплавляет губы, сердце, мысли и чувства. Он со стоном подаётся вперёд, сдавленно рычит, кусает и стонет ей в губы, прижимая её всем телом. Несколько секунд — Грейнджер уже вжата в профессорский стол, юбка задрана, а руки — всё такие же, с мозолями и шрамами, вовсю шарят по бёдрам, проскальзывают к белью и слегка надавливают. Гермиона выгибается, стонет и, готовая снова прильнуть к его желанным губам, — сладким, нужным, грубым — скользит взглядом по напряжённой шее и останавливается на багровом пятнышке возле ключиц, которое отрезвляет в один момент, принося почти физическую боль. Анджелина. Всего несколько движений: толчок в сильную грудь и резкое скольжение со стола — она, кажется, разбила себе локоть, и вот уже карие глаза наполняются дымкой злости, разочарования, боли, и Грейнджер, собирая последние крохи самоконтроля, спокойно — насколько это вообще возможно — выдыхает: — У меня нет времени на твои дурацкие шуточки, Уизли. Это задевает его, — она видит это ясно и четко, как и еще одно — он помнит. Гермиона молча, всего несколько секунд смотрит на засос, — ей так хочется прикоснуться губами к его шее — разворачивается и стремительно покидает кабинет, с тоской чувствуя, что насквозь пропиталась запахом яблока и свежескошенной травы. В кабинете, устало облокотившись о доску спиной и прикрыв глаза, продолжает стоять Фред. У него на скулах играют желваки, а пальцы сжаты в кулаки, но птичка, раненная и забитая птица в сердце, продолжает мелодично петь. Лёгкий сквозняк, прикоснувшийся к губам, напоминает о недавнем поцелуе, а в голове упорно бьётся мысль: следующий раунд — за ним.