Prayers

Угнетающую тишину на кухне нарушил робкий стук – дрожащие руки Юуки опустили на стол тарелку со скудной порцией риса - возможно, последний ужин хмурых музыкантов. Не отрывая взгляда от пола, мужчины, еще полчаса назад стоящие друг напротив друга на разных краях бездонной пропасти, теперь сидели на соседних стульях и сдавленно молчали, пытаясь понять, как теперь себя вести. Тсузуку, подтянув острые колени к груди, устроился на своем излюбленном подоконнике и, прищурив озлобленные глаза, вглядывался в плещущуюся за окном темноту, такую же мутную, как и его зрачки. Йо-ка, после «суда» не проронивший ни слова, замер, прислонившись к стене и прикрыв покрасневшие глаза, однако по тому, как его пальцы напряженно постукивали по облезшим обоям, было понятно, что в душе вокалиста Diaura бушует настоящий ураган. Казуки пытался что-то говорить, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, но Манабу только задумчиво качал головой: интуиция подсказывала ему, что шторм еще не закончился. Гитарист встретился блуждающим взглядом с Рёгой и сразу же понял, что тот разделяет его опасения, а потому становилось еще страшнее. Что еще могут вытворить люди, находящиеся рядом с тобой? Было понятно, что разделение на защитников и обвинителей не пройдет бесследно, однако почти все собравшиеся в комнате в глубине души надеялись, что именно его последствия обойдут стороной. Как бы сильно все ни кричали о благородстве, собственное спокойствие всегда будет важнее. - Стой! Хриплый голос Йо-ки нарушил неловкую тишину, и Таканори, замерший в дверях кухни, послушно остановился, верно догадавшись, что послание было адресовано ему. На секунду взгляды двух вокалистов столкнулись: уставшие глаза Руки, на дне которых плескалось лишь отвращение и боль, внимательно заглянули в потерянные глаза Йо-ки, как бы отделенные от всего остального мира туманной завесой. - Я позволил сохранить тебе жизнь, но это не значит, что я позволю тебе остаться безнаказанным и вести себя так, словно все в порядке… Вокалист Diaura только начал говорить, а Тсузуку уже истерично расхохотался и, соскочив со своего подоконника, подошел к Таканори и почти нежно обнял его за плечи, из-за чего мужчина сражу же отшатнулся с плохо скрываемым отвращением. Наблюдающий за всем этим Рёга только поморщился: сутулый Руки в своем ободранном кардигане и откровенным разочарованием в тусклых глазах выглядел жалко, но еще больше отторгали остатки искромсанной на куски гордости, кривыми осколками торчащие из узких плеч Таканори. Вокалист The Gazette выглядел как потрепанная кукла, которая и сама бы с радостью сломалась, только вот металлические стержни внутри ее растерзанного тела продолжают упрямо держаться. - Слишком поздно возвращать себе образ сурового судьи, – Тсузуку широко улыбнулся, из-за чего его нижняя губа лопнула и по подбородку мужчины пробежала новая струйка алой крови. –Может, проще будет оставить судейское кресло? - Да пошел ты, - уголок губ Йо-ки нервно дернулся, и он сразу же обернулся к Таканори, терпеливо ожидающему продолжения приговора. – А ты… Просто уберись с моих глаз, идет? На последнюю порцию еды можешь не рассчитывать. Руки безэмоционально кивнул, будто услышав прогноз погоды или объявление об акции в модном бутике, после чего сделал несколько шагов и буквально мешком свалился на пол, устало привалившись к стене. - Дешевый театр, - презрительно прошептал Манабу, смерив вокалиста холодным взглядом. – Ты заслужил все это. Казуки осуждающе покачал головой и осторожно тронул одногруппника за запястье, как бы намекнув, что лучше не касаться этой темы вообще – меньше грязи останется на руках. Дальнейшая трапеза проходила в молчании – каждый из музыкантов, пытаясь максимально растянуть скудный ужин, думал о своем: Рёга силился понять, получится ли теперь хоть сколько-нибудь вернуть жизнь в прежнее русло; Юуки то и дело кидал на хмурого Йо-ку быстрые взгляды, полные вопросительного сочувствия, но тот, хотя и ловил каждый этот взгляд, отвечал на него равнодушным молчанием; Икума безразлично ел, тщательно пережевывая каждую порцию еды, словно его вообще не волновало происходящее вокруг, и только побледневший Уруха выглядел так, как будто вот-вот не сумеет сдержаться и разревется. - Если ты не будешь есть, то можешь отдать свою порцию кому-то другому. Каждый, находящийся на кухне, испуганно вздрогнул: меньше всего все ожидали услышать натянутый голос Коичи. Басист Mejibray внимательно смотрел на еду Тсузуку, к которой тот даже не притронулся, а сам Тсузуку только сильнее стиснул вилку – напряжение выдавали даже его трясущиеся сухие пальцы. - Какое благородное предложение, - на этот раз вокалист Mejibray не улыбался, хотя его голос казался пропитанным ядовитым сахаром еще более чем обычно. – Действительно, кому же мне отдать свою еду… Может, подскажешь? Рёга, Йо-ка и Манабу почти одновременно дернулись вперед, как бы надеясь, что этим жестом смогут предотвратить медленно подползающую катастрофу, однако опасность подобралась слишком близко: не обратив на это движение никакого внимания, Коичи высокомерно вздернул подбородок и, омерзительно растягивая слова, выдал: - Да. Например, Таканори. Не выдержав такого напряжения, Бё шумно выдохнул, но его вдох тут же потонул в тяжести, появившейся в прищуренных глазах Тсузуку – глазах, которые не могут принадлежать человеку, задумавшему что-то хорошее. Рёга резко схватил вокалиста Mejibray за холодное тонкое запястье, осуждающе качая головой, но мужчина с усмешкой выдернул руку и с шипящим скрипом вылез из-за стола. По-прежнему развалившийся на полу Таканори с пугающим безразличием наблюдал за тем, как Тсузуку с перекошенной улыбкой медленно приближается к нему, зажав в побелевших пальцах тарелку с рисом. - Отойди от него, - голос Йо-ки непроизвольно дрогнул, но тело вокалиста Diaura сковали невидимые цепи, и он сумел только чуть обернуться, чтобы не потерять Тсузуку из поля зрения. – Сядь на место, Тсузуку. - Приятного аппетита, сука. Сморщившись, вокалист Mejibray вытянул тарелку вперед, и разваренная белая масса липкими комками шлепнулась в темные волосы Руки, путаясь в жестких крашеных прядях и сползая на его широкий лоб. Скользя по холодной коже мужчины, рис скатывался на его одежду и сиротливо падал на пол, словно взявшийся из ниоткуда снег. Остальные музыканты наблюдали за этой унизительной сценой с молчаливым отвращением: казалось, что по самолюбию Таканори эти белые комки в его волосах ударяли сильнее, чем все побои Тсузуку, вместе взятые, однако Руки продолжал молча сидеть на полу, тупо уставившись себе под ноги. - Ты не понял? – вокалист Mejibray грузно опустился на корточки и с силой потянул мужчину на себя, жестко схватив его за плечо. – Угощайся, это все для тебя. Свободной рукой Таканори протер лицо, избавляя кожу от горячих белых крупинок, после чего поднял голову и со всем презрением, на какое только был способен, хрипло выдохнул: - Из твоих рук не станет есть даже свинья. - Ты хуже любой свиньи, - Тсузуку рывком поднялся с корточек, так и не отпустив Руки, из-за чего тот неловко распластался на полу, больно прогнувшись в спине и оттопырив бедра назад. – Давай, дорогой, угощайся. Тебе ведь не впервой есть, пока другие голодают! Музыканты, сидящие за столом, неловко переглянулись: наблюдать за этой почти звериной сценой было жутко, но одна лишь мысль о вмешательстве в это унизительное действие вызывала щемящее отвращение. Казалось, что именно в этот момент весь мир переворачивается с ног на голову, а балки, державшие остатки моральных устоев, окончательно рушатся и стелятся на землю с оглушительным треском. Тяжелый ботинок Тсузуку на шее сжавшегося на полу Таканори, холодный блеск в пустых глазах вокалиста Mejibray и его шипящий шепот: - Я сказал, чтобы ты ел. - Хватит! Тсузуку вздрогнул и, убрав ногу с затылка Руки, медленно обернулся, когда голос, полный неподдельного ужаса и отвращения, раздался за его спиной и как бы разбил оковы безумия, сковавшие вокалиста Mejibray по рукам и ногам. Вскочив со своего места, Рёга сделал несколько шагов по направлению к мужчине, после чего его взгляд лишь на секунду замер на спутавшихся волосах Таканори, перепачканных в рисе и засохшей крови, и вокалист Born резко замер и поморщился, словно почувствовав неприятный запах. - Ты не понимаешь, что становишься хуже него? – Рёга с отвращением покачал головой и сделал едва заметный шаг назад, когда вокалист Mejibray, вытянув вперед дрожащие руки, приблизился к нему. – Ты ведешь себя, как животное, Тсузуку. Как сумасшедшее дикое животное, готовое растерзать любого за добычу. Что с тобой происходит? Глаза Тсузуку расширились до таких размеров, что в какой-то момент остальным музыкантам показалось, что они сейчас просто выпадут из орбит. Однако мужчина лишь растерянно, как в замедленной съемке, повернул голову к Таканори, продолжавшему безвольно лежать в куче риса, и, вздрогнув, метнулся к лестнице, спотыкаясь и падая почти на каждой ступени. * * * Прислушиваясь к скрипящей тишине, Рёга в нерешительности переминался с ноги на ногу перед дверью их с Тсузуку комнаты. Старый дом, пропитавшийся злобой и болью сегодняшнего дня, погрузился в тревожную пелену кошмарного сна: музыканты, утомленные невеселыми сценами, быстро расползлись по кроватям, и только вокалист Born бесцельно слонялся по пустому коридору, понимая, что в его комнате его ожидает чудовище по имени Тсузуку. Собственные мысли вызывали отвращение, но Рёга, вспоминая бешеный взгляд Тсузуку, его хриплый голос и бегущую по подбородку струйку крови, понимал, что никак иначе назвать мужчину не может. Вокалиста Born отторгали его импульсивность и резкие вспышки ярости, однако что-то все равно тянуло его в запретную комнату – хотелось заглянуть в воспаленные глаза и убедиться, что в них еще осталось что-то человеческое. Наконец вздохнув и досчитав до десяти, Рёга, готовый ко всему, схватился за ручку двери и потянул ее на себя, однако увиденная картина все равно привела мужчину в замешательство: любопытно заглядывающая в окно луна отлично освещала темную комнату, так что сжавшегося на кровати Тсузуку было видно, как при дневном свете. Сгорбившись на низкой кровати, он уткнулся в собственные колени и, прикрыв голову руками, тяжело дышал, словно смертельно раненое животное. Рёге казалось, что даже спертый воздух вокруг Тсузуку пропитался отчаянием и страхом, а потому вокалисту Born потребовалась огромная сила воли, чтобы побороть первое отторжение и войти в комнату. В позе Тсузуку было что-то отчаянное и забитое – так мог бы выглядеть человек, с минуты на минуту ожидающий смертного приговора. Неслышно вздохнув, Рёга пересек комнату в несколько шагов и осторожно опустился на кровать рядом с мужчиной так, что их колени почти соприкоснулись. Тсузуку так и не отнял ладоней, что в свете луны казались синеватыми, от лица, но его дыхание стало реже и настороженнее. - Это я, - разглядывая угольно-черные пряди шелковистых волос, зачем-то сказал вокалист Born свистящим шепотом. - Не… бойся. Последняя фраза вырвалась у мужчины непроизвольно – несмотря на все, что он увидел сегодня, Рёга вдруг ясно понял одну вещь: конкретно сейчас, в эту секунду, Тсузуку на самом деле боится его. Вокалист Mejibray догадался, что мужчина почувствовал это, а потому попытался усмехнуться, но в тревожном полумраке ночи эта силой выдавленная ухмылка лишь перекосила его лицо еще сильнее. - Что с тобой происходит? Рёга задал этот вопрос лишь затем, чтобы сказать хоть что-нибудь, он не надеялся получить ответ или хоть какое-нибудь объяснение, однако Тсузуку вдруг намертво вцепился в его локоть и, заглянув в лицо вокалиста Born, на обреченном выдохе произнес: - Душа… блудит. Рёга, я не понимаю, что со мной происходит. Кажется, что что-то внутри вот-вот разорвет оболочку и вырвется через глотку… Рёга, мне чертовски страшно! Не дожидаясь ответа, Тсузуку рывком подался вперед и прижался к мужчине, пряча лицо в его груди. Руки вокалиста Mejibray обвили талию Рёги, и тот, растерянно обняв его в ответ, вдруг ощутил, какое же легкое, почти прозрачное существо сейчас держит. В Тсузуку была невидимая сила и напряжение, он напоминал шаровую молнию, готовую хоть сейчас спалить все вокруг, однако здесь же находилась и дрожащая слабость, смешанная с неподдельным испугом. Рёга не понимал, как все это может уживаться в одном человеке, но прямо сейчас этот человек беззвучно трясся в его объятьях, цепляя чужую рубашку негнущимися пальцами так, словно это была последняя опора. - Я не хочу сходить с ума, понимаешь? – Тсузуку снова подал голос, в котором только крепчали нотки отчаяния. – Кошмары приходят ко мне каждую ночь, а теперь они пришли и сюда. - Замолчи, - поборов собственный страх, Рёга с неподдельной осторожностью пригладил топорщащиеся во все стороны темные пряди и еще крепче обнял мужчину за узкие плечи. – Ты со мной, а значит, все в порядке. Понял? Не отрывая лица от чужой груди, Тсузуку нервно хмыкнул, но возражать почему-то не стал: не хотелось рушить эту призрачную атмосферу хрупкой надежды. В этот момент вокалист Mejibray вдруг понял, чьи уверенные руки обнимали его в одну из первых ночей, проведенных здесь, - ночь, когда кошмары прошлого снова перемешались с дрожащим сознанием. Тсузуку обо всем догадался, но говорить ничего не стал, понимая, что сейчас к этому просто не готов: пока хватало того, что он позволил себе довериться чужому человеку. - Я не хочу сходить с ума, - шепот мужчины снова раздался в тесной комнате, но в этот раз он звучал гораздо спокойнее. - Не сойдешь. Рёга вовсе не был уверен в своих словах, но, рискнув, осторожно прижался подбородком к чужой макушке и, к счастью для самого себя, не почувствовал сопротивления в ответ. Тогда вокалист Born уже увереннее погладил Тсузуку по выпирающим лопаткам, из-за чего тот сразу взвился и попытался вывернуться из чужой хватки, но Рёга тут же примирительно зашипел и поднял ладони вверх. «Дикая кошка» - с какой-то усталой обреченностью подумал мужчина, ощущая, как сбивчивое дыхание обжигает кожу на его груди – «Только тебя мне тут не хватало». * * * Койю рассеянно вздрогнул, когда дверь в комнату приотворилась с нелепым скрипом. Он готовил себя к этой встрече, убежал себя, что она непременно настанет, но, когда Таканори все-таки появился на пороге, не удержался и перевел взгляд на стену, делая вид, что заметил на выцветших обоях что-то чрезвычайно интересное. В комнате повисла неловкая тишина, какая устанавливается между двумя малознакомыми людьми, исчерпавшими все темы для светской беседы. Осторожно прикрыв за собой дверь, Таканори прошел к своей кровати в гробовом молчании. Не удержавшись, Койю все-таки бросил на него короткий взгляд и, убедившись, что в его сторону не смотрят, принялся внимательно изучать мужчину. Руки уже принял душ, смыв с себя остатки риса и засохшую кровь, а потому с его потемневших от воды волос на потрепанный кардиган сейчас бежали веселые ручейки. Лицо вокалиста было необычно бледным, а его глаза, встречи с которыми Уруха боялся больше всего, не выражали абсолютно ничего – может, только на самом дне плескалось болезненное непонимание. Таканори был подавлен, и это было видно по каждому его действию: по дрожащим рукам, которыми он крепко обнимал собственные плечи, по плотно сжатым губам и нахмуренным бровям, изогнутыми птицами вырисовывавшимися на его лице. И подавлен мужчина был совсем не чувством стыда перед остальными музыкантами, которых оставил голодными. Уруха вздрогнул: Руки резко поднял голову, а к такой скорой встрече он не был готов. Гитарист похолодел, когда в каком-то потустороннем свете луны разглядел рваную ссадину на скуле Таканори и расплывчатые лиловые синяки, уходящие за ворот его рубашки – почему-то до этого «боевые раны» одногруппника обходили его внимание стороной. - Почему? – это был единственный вопрос, заданный Руки в глухой тишине. Отвечать на это Койю не хотелось. Мужчину раздирали противоречия, и больше всего сейчас он бы обрадовался возможности исчезнуть из этого мира хотя бы на пару часов. Уруху мучило желание подойти и крепко прижать к себе этого несуразного человека, но вовсе не из сострадания или чувства вины. Скорее, это было сожаление. Сожаление по туманному прошлому, которое сейчас отодвинулось куда-то далеко и маячило нелепыми отрывками. Таканори был частью его жизни, и Койю все никак не мог поверить, что эта часть рушится и крошится прямо на глазах. С каждым днем Руки вызывал в нем все больше отвращения, и гитарист не желал мириться с тем, что его прошлое, такое теплое и уютное, превращается лишь в приятные воспоминания. - Я уже не тот? – Таканори горько усмехнулся и тут же поморщился, прижав к губам пальцы, распухшие после тяжелых ботинок Тсузуку. – Уже не тот, кого хочется любить? Слова Руки не принесли ничего, кроме новых сожалений. Койю было больно осознавать, что этот человек все еще понимает его с полуслова, все еще читает его мысли по одним лишь глазам, но уже не является тем, кого хочется прижимать к себе каждую ночь. Прошлое было счастливым и беззаботным, в прошлом было легко и спокойно, и именно об этом прошлом сейчас грустил Уруха. О прошлом, а не о человеке, который, хотя и очень этому сопротивлялся, с каждой секундой становился от него все дальше. - Я не понимаю, что я делаю не так, - Таканори слабо улыбнулся, пытаясь устроиться на кровати так, чтобы боль от ударов чувствовалась минимально. – Мне кажется, что я все делаю правильно, а презрения в твоем взгляде становится только больше. Койю… ты все еще любишь? Уруха сдавленно закашлялся, словно из комнаты резко выкачали весь воздух. Он любил прошлое, а не человека, который сейчас сидел напротив него и каждым словом будто молил о помощи. Таканори хотелось, чтобы Койю просто прижал его к себе, убедил, что ничего не изменилось и все это просто недоразумение, но гитарист жил в реальности, а Руки все еще грезил о какой-то сказке. Избитый и униженный, с разбитыми в кровь губами и рассеченной скулой, он продолжал ждать чуда, и Койю понимал, что этого человека никогда ничего не исправит. Сделав вид, что не услышал последнего вопроса, Уруха с наигранным старанием принялся взбивать подушку ко сну, и только по мимолетному движению его губ можно было различить виноватое: - Прости.