Может случиться

Квартира была не просто большой, а огромной. Беглого взгляда достаточно, чтобы оценить «масштабы». Черт возьми, это было не просто богато, это было неприлично богато. Настолько, что поднять взгляд снова и просто посмотреть на все это было стыдно, не то что развязать ботинки — о-ох — там небось такая вонь, что волосы дыбом встанут. А между тем, Хатаке-сама как идиоту повторил дважды, что ванная там. Там эта ванная. За простыми формулировками было унижение, было презрение, было отвращение. Подобрал шавку подзаборную и дальше что? Отмыть и трахнуть? Просто трахнуть и выкинуть? Или трахнуть и убить? Если трахнуть и убить - это ничего, а если трахнуть и помучить? Отрезать по кусочку, жечь, грызть, рубить... Ирука вырвал сумку из рук Какаши и рванул наверх — первая же дверь оказалась пресловутой ванной. Вот там и смог перевести дыхание, успокоиться, наконец-то подумать. С чего вообще Ирука решил, что его кто-то будет убивать? Или иметь? Небось такие мысли всплыли из-за желтой прессы: во всех этих бульварных газетенках постоянно кого-то убивали, жгли, пытали, на органы разделывали. И везде были спятившие педики. Не то чтобы Ирука увлекался таким чтивом, но что еще на вокзале оставляют пассажиры? Газеты из метро — где не многим меньше, чем в бульварной газетенке, было насилия — да всякий мусор с ужасами. Ну малость Ирука вструхнул, с кем не бывает, но, в целом-то, Какаши вроде нормальный, спокойный. Говорил про ужин — живот жалобно заурчал, словно укорял — нельзя, нельзя таким быть, а то жрать не дадут, а ведь хочется. Ну а если на то пошло, секс — да мало ли как там будет? Ну перепихнутся, а утром Ирука свинтит отсюда. Ей богу, как первый день на улице. Ишь, блюститель чести дырки нашелся. Из ступора вывел появившийся за спиной Какаши. Почему-то стало немного неловко за скверные мысли о нем, ведь протянул руку помощи, а Ирука скот неблагодарный... Как только с потолка полилась вода, Ирука чуть вслух матом не выразился. Вот зачем такое убожество делать? Впрочем, надо было показать себя с лучшей стороны, и он буркнул, что круто, но Какаши возразил, и его снова прорвало на «откровенность». Потом, намываясь в душе, уже в другой, нормальной человеческой душевой, Ирука снова мысленно ругал себя. Это же надо было стать на улице таким... паршивым, чтобы так реагировать на проявление участи, помощи, поддержки. Откровенно говоря, ново осознанный Ирука сам себе не понравился. Раньше он таким не был, а теперь вот говно говном. Плескался долго, жадно упиваясь этим одуряющим ощущением — чистый! О боги, как же он мечтал об этом, намыливая морду в вокзальном сортире и соскребая щетину давно затупившейся бритвой. Ирука, от нахлынувших чувств, встал на колени, молитвенно сложил ладони и прошептал, смиренно склонив голову: — Спасибо, божечка, кто бы ты ни был, из какого бы пантеона ни снизошел, спасибо. И расплакался. Как ребенок, заходясь в сдавленных рыданиях. Он и забыл, что умеет плакать — улица слез не понимает, там зубья скалить надо, а тут, сейчас — просто хорошо. И не важно, что будет потом. Сейчас Ирука был беспредельно счастлив. Одна мечта сбылась — мечта о душе. Наверняка, он еще и пожрет как человек и в кровать попадет. На одну минуту, не более, Ируке показалось, что жизнь у него налаживается — как в самой настоящей сказке. И вдруг завтра, именно завтра, все станет не так, как было сегодня или вчера? Выходя из душевой кабинки Ирука «споткнулся» о реальность — сумка с пожитками валялась у двери, на полке носки и трусы — улыбка пропала. — Нет в жизни сказок, — тихо прошептал он, склоняясь над сумкой, в поисках футболки и джинсов. Это он берег как мог, с заделом на будущее, когда найдет нормальную работу и начнет жить как все, но ведь сегодня особый случай? Вполне вероятно, что ни эти джинсы, ни эту футболку ему так и не удастся «додержать», так почему бы и не надеть их сейчас? Спустившись вниз, там, где теоретически должна была быть не то гостиная, не то кухня, Ируку чуть не вывернуло на изнанку — запах еды скрутил спазмом желудок. И о боги! Это можно было есть, а не покупать за немыслимые деньги или воровать. Ел Ирука жадно, хоть и старался не показать насколько оголодал — проглатывал все, даже толком не пережевывая. Слезы снова подступали к горлу, но он их заталкивал глубже вместе с очередным ролом, сашими, кальмаром, осьминогом, еще чем-то, чего в жизни никогда не пробовал и даже не догадывался, как оно называется и из чего сделано. К концу ужина, Ирука уверовал в святого Какаши. А как иначе? Только вот, когда Какаши отложил палочки, святость мигом испарилась. Тот просто спросил: «Работаешь?», — а у Ируки болезненно свело челюсти. Хотелось крикнуть: «Да что ж ты за тварь такая? Не мог молча?!», — но сдержался. Права не имел, не после того, как ему милостиво «оплатили» все, но мстительно «включил» дурачка, если Хатаке-сама жаждут поиграть, то им придется прямым текстом об этом сообщить. К концу разговора Ирука понял, что ничего не понял. Хатаке-сама хотел узнать про реальную работу, а не про проституцию? Игра была какой-то странной: Ируку отправили спать. Наверняка, потом придет брать то, что положено отдать. Поднимаясь в указанную комнату, Ирука был зол на себя, потому что столько времени провел на улице, а все еще верил в глупости. Мелькнула вдруг мысль, что лучше б задавил своей дерьмовой представительской машиной с деревянной приборной панелью, тогда бы Ирука умер, даже не подозревая, что бывает вот такая жизнь — жизнь, когда тебе пофигу на деньги, не колышит, где поспать, как достать свежее белье и сколько стоит в макдаке двойной чизбургер и картошка фри с сырным соусом. Засыпая, Ирука пытался вспомнить какого объема самый большой стакан с кока-колой. И чтобы обязательно там не было льда.