"Как стать бандиткой" — мастер-класс от историка

Не то чтобы я не любила новогодние праздники, вовсе нет. Просто вся эта предновогодняя суета, когда резко вырастают цены; когда начинаются расспросы со стороны друзей, которые хотят доведаться, с кем ты встретишь Новый год; когда все тратят месячную зарплату на единственный вечер, чтобы напиться, а на следующее утро чувствовать ужасную головную боль; когда все ожидают чуда и никак не могут понять, что его, чуда этого, уже давно не существует, — всё это уже давно вызывало во мне только неодобрительное качание головой и тяжкий вздох. Правда, было время, когда я была совсем ребёнком и верила в чудеса, ждала с нетерпением праздника, чтобы сидеть вместе с родителями за праздничным столом и ожидать поскорее утра первого числа, и найти там долгожданные подарки... С возрастом меняешься. Может быть, становишься менее счастливым и более плохим. Никогда не хотела взрослеть. Что мне действительно не нравилось в нашем университете, так это то, что к каждому Новому году нам приходится разучивать пять парных танцев и готовиться к дурацкому балу-маскараду, на котором обычно выбирают Короля и Королеву. О, в это время всегда начинается нечто страшное: каждый пытается выбрать себе партнёра получше, девушки воюют за каждое платье в магазинах, все тратят много сил и денег, чтобы блистать на одном-единственном вечере. Правда, есть люди, которые относятся ко всему этому с безразличием, скептицизмом, скрытым презрением и явственной скукой. Русю можно отнести к таким людям. Обычно он никогда не приходил на такие вечера. У меня же не остаётся выбора: меня попросту не спрашивают. Ну а Лада божественно поёт и не может отказать себе в удовольствии исполнить лишний раз любимую композицию. Это ещё цветочки, если честно. Одним из руководителей этого мероприятия был назначен Павел Викторович, новый профессор истории. С ним лучше не связываться, никогда не спорить, не разговаривать и вообще случайно на него не смотреть: он вгоняет в ужас одним только своим появлением. Я бы дала ему лет пятьдесят — не более. У него густые тёмно-каштановые, почти чёрные, волосы, в которых изредка можно заметить седину. Его ярко-изумрудные глаза проникают в самую душу, узнают все твои тайны и как будто насмехаются. Эти глаза всегда мне напоминали Яна Андреевича. Невольно я думала, что у всех историков такие глаза, которые будто бы специально возвращают меня в прошлое. К слову, Павел Викторович великолепно танцует. Вторым руководителем был назначен местный хореограф. Очутиться на всех праздниках города, побывать в каждом университете, в каждой школе — это её миссия, которой женщина никогда не изменяла. Сейчас, вместо того чтобы сидеть в своей комнате, попивать чай, читать книгу и готовиться к сессии, я с другими студентами вынуждена торчать в актовом зале. Возражать, правда, никто не собирается, потому что гнев Павла Викторовича никто узнать не хочет. — Итак, студенты, — начинает профессор, закатывая рукава своей белой рубашки до локтей и осматривая всех своим цепким взглядом, — сегодня вам предстоит ознакомиться с первым танцем, который я вам охотно покажу. Конечно, вряд ли вы выучите хотя бы первые два движения, но выбора ни у вас, ни у меня, к сожалению, нет. Есть желающие? Гробовая тишина. Я плотно сжимаю губы в одну прямую черту и отворачиваюсь от сцены, на которой стоит Павел Викторович. В его словах всегда можно услышать презрение, которое смешивается с насмешкой. Конечно, профессор знает историю в идеале, но характер у него отвратительный. — Маргарита, я вижу, Вы отворачиваетесь. Может быть, желаете побыть на время моей партнёршей? — резко замечает Павел Викторович, и я вздрагиваю от его голоса. — Конечно, — коротко отвечаю я и поднимаюсь на сцену. Кто-то громко ахает. Кто-то сдержанно фыркает. Кто-то уходит из актового зала, громко хлопнув дверью. Кто-то громко ругается, не стесняясь присутствия профессора и хореографа. Наконец, кто-то включает музыку. Я не знаю движений и совсем теряюсь, когда Павел Викторович почти невесомо прикасается к моей талии, когда моя ладонь оказывается в его, когда его глаза насмешливо смотрят на меня будто с вызовом. Всё вдруг исчезает. Остаются только ярко-изумрудные глаза. В голове появляются обрывки фраз. — Тебя я уж точно не стану обманывать. Только бы не заплакать. — Мне пора. До свидания. — А поцеловать? Нет, нельзя. Нужно бороться. Четыре чёртовых года боролась. Нельзя так просто сдаться. — ... если ты думаешь, что я пристаю к тебе, потому что нефиг делать, то ты, чёрт возьми, дура. Прочь! Я крепче сжимаю ладонь профессора, смотрю на него холодным взглядом. Кажется, он слегка вздрагивает, но продолжает танцевать. Он по-прежнему впивается в меня взглядом, пытаясь проникнуть в мысли. — И всё-таки... В кого ты влюблена? — Уж точно не в тебя... Прочь из моей головы! «Я тебя люблю». Музыка обрывается. Сначала тишина давит на перепонки. Я тяжело дышу. Сердце не собирается сбавлять ритм. Павел Викторович слегка суживает глаза и продолжает меня рассматривать, всё ещё не отпуская. Резкий гром аплодисментов заставляет меня опомниться. — Браво! — Марго, ты великолепна! — Ещё! Я пулей вылетаю из актового зала, пробиваясь сквозь толпу радующихся студентов. В коридоре пусто. Я бегу и не знаю, куда, зачем, почему, и вдруг замечаю перед собой стену с каким-то тупым удивлением. Тупик. Это всего лишь тупик коридора, а кажется, будто моя жизнь зашла в тупик, вертится около одного человека, которому плевать на меня, но которого я люблю и никак не могу выбросить из головы. Опустившись на колени, я обхватываю голову руками и склоняюсь как можно ниже. Господи, за что?.. Что я такого сделала? Почему ненавистный Ян Андреевич пришёл именно в нашу школу? Почему поспорил именно на меня? Почему я влюбилась в него? Почему мне теперь нужно страдать из-за дурацкой влюблённости наивной семнадцатилетней девушки? Казалось, что всё пройдёт. У подростков всегда так: сегодня влюбился, завтра разлюбил, а ещё через день уже снова влюбился. Но получилось, что я стала исключением. Дурацкие исключения!.. Кто-то опускается рядом со мной. Я продолжаю прятать лицо среди волос, зажимая его ладонями и не открывая глаз. Этот человек не прикасается ко мне, не трогает, ничего не спрашивает, но я чувствую, что он рядом, он здесь. — Так вот ты какая, Маргарита Миронченко, — задумчиво говорит голос. — Теперь я понимаю, что он в тебе нашёл. — Уходите, — хрипло говорю я, совсем не понимая слов профессора. Он вздыхает, возится несколько секунд, а потом продолжает: — Он много о тебе рассказывал. — Павел Викторович глухо смеётся и поспешно добавляет: — Ну, когда на время мне удавалось отнять у него бутылку. Я резко выпрямляюсь, смотрю на мужчину бессмысленным взглядом и шмыгаю носом. Голос звучит безжизненно: — Вы бредите. Он снисходительно улыбается, достаёт из брюк пачку сигарет и закуривает прямо в университете, сидя на холодном полу с вытянутыми вперёд ногами, прислонившись к не менее холодной стене. Сделав несколько глубоких затяжек и выдохнув мне едкий дым прямо в лицо, он ухмыляется, когда я кашляю. Я собираюсь встать и уйти от этого человека прочь, но Павел Викторович останавливает меня только одной фразой: — Ян любит тебя. Я успела уже отойти на несколько метров от тупика, но останавливаюсь после слов профессора. — Что? — Правду говорят, что любовь затмевает рассудок даже самых умных людей, — с презрением замечает мужчина и фыркает, снова глубоко затягиваясь. Я оборачиваюсь. Павел Викторович с нескрываемым любопытством смотрит на меня сквозь плотную завесу дыма. Мы играем в гляделки ещё некоторое время, но потом профессору это явно надоедает. Он пожимает плечами каким-то своим мыслям и указывает рукой на место возле него. Без колебаний я подхожу, но всё-таки с некоторой медлительностью опускаюсь на холодный пол, облокотившись спиной о стену. Павел Викторович протягивает мне пачку сигарет, но я отрицательно качаю головой. — Правильно делаешь, что не куришь. Пагубная привычка, — ворчит мужчина и снова затягивается. — Никак не получается бросить. В голове каша, и я ничего не соображаю. Профессор снова начинает говорить: — Знаешь, я всегда любил историю, а вот мой брат её ненавидел. Говорил, что это бесполезная трата времени. Лучше, видите ли, думать о будущем, чем изучать прошлое. Каков глупец! А когда у Андрея родился сын и спустя многие годы увлёкся именно историей, как и его дядя, я возликовал, а братец бесился, — с нескрываемым удовольствием рассказывает он. — Сын Андрея очень сильно отличался от него самого: постоянно шутил, ввязывался в любое приключение, сбегал из дома каждый день, никогда не слушался родителей. Тем не менее, была в нём невероятная страсть к историческим фактам. Историю любого государства он мог рассказать в таких подробностях, словно у него в голове была целая энциклопедия: стоит только открыть нужную страницу и зачитать нужный текст... А вот к другим предметам он был равнодушен. Ну, не давались они ему!.. Настоящий дьявол. Павел Викторович хмыкает, странно усмехается и встряхивает головой. Он принимается за вторую сигарету, но вдруг что-то вспоминает и отбрасывает её в сторону, словно ядовитую змею. — Сын моего брата никогда не верил в какие-то высшие чувства. Он считал, что это всё вздор, придуманный для писателей. Его право. Может, поэтому он никогда не водился с девушками, даже не пытался с ними встречаться или и вовсе влюбиться в одну из них. Только две было в нём страсти, моя дорогая девочка. Первая — история. Вторая — спор. О, как он любил спорить!.. Горячо, до потери голоса, до хриплого кашля, до сухости во рту, лишь бы только доказать свою правоту, выйти победителем! Последний его спор обратился против него самого. — Ярко-изумрудные глаза профессора приближаются к моему лицу, заглядывают в самую душу, а его губы шепчут: — Ян, сын моего брата Андрея, твой бывший учитель истории, заядлый шутник, влюбился в тебя. — Нет, — отрицательно качая головой, испуганно отвечаю я. Я хочу бежать. Мне страшно находиться рядом с этим человеком, страшно слушать его рассказы. Пытаюсь встать, но Павел Викторович грубо хватает меня за руки и гипнотизирует взглядом. Мне приходится сдаться. Я оседаю на пол и опускаю голову, чувствуя, что снова плачу. Хочется просто лечь, закрыть глаза, свернуться калачиком и умереть. Слышится судорожный вздох. Шершавые руки профессора вытирают мои слёзы, а он сам безжалостно рассказывает дальше: — Никто не знал об этом споре: ни я, ни родители, ни близкие друзья, ни кто-либо ещё. Все могли только догадываться, почему Ян уходил утром, возвращался вечером, постоянно шутил и выглядел, кажется, даже лучше, чем обычно. Все уж было подумали, что он влюбился, но в один момент он закрылся в себе, ходил серьёзный, постоянно хмурился. Он почти перестал шутить. Никто больше не видел его улыбки. И никому так и не удалось узнать у него причин. Однажды вечером он вовсе не пришёл домой. Конечно же, никто не переживал по этому поводу. Мало ли, что Яну в голову взбрело. Погуляет где-нибудь дня три-четыре и вернётся домой. Прошло пять дней, а его всё не было. Прошла неделя, две, три — и ни следа. Только тогда все забеспокоились. Я уж и не знаю, как мне пришло в голову поехать в самый дальний бар нашего города, но именно там я его и нашёл. Павел Викторович вздрагивает, на время прекращая рассказывать, и не выдерживает, снова затягивается. Его пальцы не дрожат. Его глаза смотрят прямо, уверенно, без блеска в глазах. На его губах можно увидеть слегка заметную ухмылку. В ней — бесконечная грусть — и ничего больше. Мы молчим несколько минут. Профессор курит. Я пытаюсь уложить в голове полученную информацию. Слёз больше нет. Есть только пустота, которая медленно, словно нехотя, заполняется чем-то непонятным: то ли грустью, то ли жалостью, то ли трепетом, то ли страхом. А может, всем и сразу. — Мне приходилось видеть много пьяных людей, — вдруг говорит мужчина хриплым голосом, — и я давно перестал удивляться их жалкому виду, но Ян... Никогда не узнал бы я в этом теле без здравого смысла своего племянника. От него ужасно несло перегаром. Он бухал все эти три недели, и хозяин бара никак не мог выгнать его. Когда я приехал, он спал, пьяно бормотал что-то сквозь сон. Кажется, извинялся перед кем-то... Прошёл месяц после того случая. Мы пытались привести его в чувство, пытались выдавить из него нормальное объяснение, но Ян снова принялся пить. У него всегда отнимали бутылки, как только замечали, а он снова и снова брал где-то новые. Так продолжалось долго, почти два года. Я удивлён, что его организм это выдержал. За эти два года мне удалось составить жалкую картину о том, что произошло с племянником. Одно я понял точно: Ян влюбился. Он снова замолкает, бросает на меня быстрый взгляд, будто оценивая моё общее состояние. А тут и оценивать нечего. Только одна фраза подходит: всё плохо, всё очень плохо. Видимо, Павел Викторович это прекрасно понимает, потому что качает головой и вздыхает. Он снова смотрит на зажатую между пальцев сигарету с неприязнью. — Хватит курить. Убьёте себя, — замечаю устало я и закрываю глаза, прикасаясь головой к холодной стене. — Что бы мы ни делали, всё равно умрём, — отвечает он и в очередной раз вздыхает. Я молча с ним соглашаюсь. — Не устала ещё от моего рассказа? Я коротко смеюсь и приоткрываю один глаз, смотря на профессора. — У меня голова сейчас взорвётся от Вашего рассказа, а так всё в порядке. — Ну, тогда я продолжу, — криво ухмыльнувшись, отвечает Павел Викторович. — Пришлось, конечно, помучиться, чтобы отправить Яна в хорошую клинику. Ещё труднее было найти тебя. Хорошо ты, однако, спряталась, Миронченко. Твой отец на славу постарался... Прошло ещё полтора года. С моим племянником занимались целыми днями, лечили его от алкоголизма, проводили занятия с психологом. Когда Ян стал похож на человека, его выписали, но вышел он другим. Исчезла весёлость. Больше никто не услышал ни одной шутки от него. Больше он не водился со своими дружками. Не было блеска в глазах. Было в нём что-то загадочное, сильное, вгоняющее в ужас. Как будто он всегда был таким, но требовалось сильное потрясение, чтобы открыть эту его сторону. Ян превратился в настоящего мужчину. Я спросил его однажды: «Ты любишь кого-то?» Он посмотрел на меня, как на дурака, и сдержанно ответил: «Если это до тебя, дядя, дошло только сейчас, то тебе следовало бы проверить зрение». Может быть, я бы рассердился на его ответ раньше, но только не тогда. Ян нехотя рассказал мне всё, абсолютно всё, и тогда я понял, что именно значит для него неизвестная семнадцатилетняя девушка, которая поначалу была для него только серой мышкой, наивной девочкой. Я спросил его в конце всего рассказа: «И ты до сих пор любишь её?» Ян долго молчал, потом вдруг спросил: «Скажи, дядя, на сколько ты можешь задержать дыхание, прожить без воздуха?» Я был раздосадован таким ответом и нехотя буркнул: «Не больше минуты». Он ответил: «А я не смог даже секунды». По щекам, кажется, катятся слёзы. Истерики нет. Рыданий тоже. Просто слёзы. Просто вода. Я смотрю немигающим взглядом на серую стену напротив себя и не вижу её. Вместо неё появляются изумрудные глаза, которые смотрят на меня с блеском. Чуть ниже обрисовываются губы, которые улыбаются. Я моргаю — и видение исчезает. — Моя милая девочка, — ласково говорит Павел Викторович, сжимая мою руку в своей, — он любил тебя все эти годы и до сих пор любит. Он ждёт тебя на улице. Первый порыв — сорваться с места и бежать, бежать к нему, ведь он рядом, ждёт меня, любит! Но я не сдвигаюсь с места, поворачиваю голову к профессору и смотрю на него заплаканными, бессмысленными глазами. — А как же спор? Профессор в ответ смеётся. В этом смехе слышна некая злоба. Он смахивает на Дьявола. — Упрямая девчонка! Ей говорят, что её любят, из-за неё с ума сходят, ради неё готовы на всё, а она вспоминает про какой-то дурацкий спор!.. — восклицает он, потом вдруг отнимает руку, смотрит на меня со злым блеском в глазах и кричит прямо в лицо: — Ты всё ещё здесь? Я порывисто его обнимаю, подрываюсь на ноги и лечу по коридорам, как сумасшедшая. Оглушительный звонок заставляет студентов выходить из аудиторий. Я с досадой бормочу себе под нос что-то невнятное, расталкивая всех подряд. У кого-то разлетаются бумаги из-за меня. Кто-то кричит мою фамилию. Строгое лицо декана мелькает передо мной, но я мчусь всё дальше. В раздевалке — толпа, но мне удаётся быстро всех растолкать и забрать своё пальто. В спину летят проклятия, но я их не замечаю и распахиваю главную дверь, на ходу натягивая пальто. Сбегаю быстро по ступенькам, спрыгиваю на землю, оглядываясь по сторонам, и вдруг застываю на месте. Время как будто останавливается. Знакомый мотоцикл. На него облокачивается молодой человек, который обхватывает своими тонкими пальцами длинную сигарету и изредка затягивается, выпуская облачка дыма изо рта. Он лениво поворачивает голову в сторону университета, на долю секунды застывает, потом хмурится, резко отбрасывая прочь сигарету и выпрямляясь. На нём тёмно-синие джинсы и чёрная кожаная куртка, которая совсем не подходит для зимы. И хоть погода сейчас не снежная, хоть везде видны сплошные лужи и грязь, всё равно слишком холодно ходить в такой одежде. На голове, конечно же, нет шапки. Он никогда их не любил. Чёрные волосы в лёгком беспорядке. Зелёные глаза смотрят прямо на меня. Его лицо бледное, даже лёгкого румянца нет. Дыхание перехватывает. Начинает кружиться голова. Сердце — это дурацкое сердце! — бешено колотится. Мне кажется, будто весь мир знает, что сейчас творится со мной. Колени подкашиваются, но я нахожу в себе силы сделать несколько маленьких шагов ему навстречу. Потом я теряю голову и бегу к Яну, спотыкаясь и чувствуя, как беспощадный ветер хлещет меня по лицу, как развеваются складки моего пальто. Когда мы встречаемся, Ян обнимает меня так крепко, что дышать уже невозможно. Что-то хрустит, но мне всё равно. От него исходит резкий, но приятный аромат незнакомого одеколона. Я чувствую под ладонями, как сильно бьётся его сердце сквозь кожаную куртку. Он зарывается носом в мои волосы, его крепкие руки обнимают меня за талию, его сердце бьётся совсем рядом, я чувствую исходящее от него тепло — а больше мне ничего и не нужно.