***
Вода окрашивается в алый, когда она вновь споласкивает тряпицу, которой отирала свежие раны на теле брата. Маленькая ладошка бережно накрывает холодные, загрубевшие от изнурительных тренировок с мечом пальцы, поглаживая, успокаивая. Ребекка не видит, но знает — судорожно поджатые губы невольно дергаются в улыбке, вздохнет облегченно, чувствуя, как напряжение медленно отпускает его, оставляя лишь запах соли с металлической кислинкой на коже. Укладывает белокурую головку ему на плечо, переплетая их пальцы, прошепчет щекотное «люблю» в изгиб шеи. И сладкая истома разливается по венам, когда он, толкнув ее на мягкие звериные шкуры, наваливается сверху, дыша горячо и неровно. — Ник… Обхватывает призывно приоткрытые губы губами, а умелые руки уже блуждают по точеному телу, сминая плотную, чуть колючую шерсть платья, стягивая его с покатых плечиков. Сестра довольно ерзает под ним, обвивая ногами, притягивая ближе, теснее, давая себе сполна насладиться его возбуждением и дать ощутить собственное… Пропуская сквозь пальцы спутанные, выгоревшие до бела на безжалостно припекающем солнце, пряди волос, Ребекка вдруг с ужасом вспоминает другого, чьи бархатные, как у кота, глаза бесстыдно оглаживали юное тело, точно раздевая ее у всех на виду. Другого, нареченного отцом ей в мужья… Непрошенные слезы туманят ясный взгляд. И Никлаус вдруг останавливается, будто почуяв неладное, склоняется над нею так низко, что можно пересчитать каждую ресничку на серо-зеленых, обеспокоенных, таких родных глазах. Шепчет хрипло и словно отливая каждое слово из свинца: — Я убью его, хочешь? Только скажи, мой меч еще не знал поражений… — Нет, Ник… Не вздумай, слышишь? — испуганно обхватывает его пасмурное лицо ласковыми ладошками, осторожно проводя подушечкой пальца вдоль заострившейся линии скул. Он остывает так же быстро, как и вспыхнул. Словно буйное пламя, накрытое колпаком. — Хоть одна слезинка, Ребекка… Она более не позволяет разуму подкидывать в голову мрачные мысли, целиком отдаваясь во власть уверенных рук, что касаются так нежно и горячо. И это так правильно — целовать его лицо, столь похожее на ее собственное, находить отражение каждой мысли, каждого мимолетного желания в глубине огромных черных зрачков. — Я люблю тебя, люблю… Несмотря или вопреки.***
Ребекка уверенно ступает по липкому полу, забрызганному вином и кровью, брезгливо приподнимая полы платья. Мягкие туфельки скользят и увязают. Везде, куда только падает взгляд, хаотично разбросаны оторванные руки, ноги, головы. Будто игрушки в комнате капризного ребенка, не пожелавшего их убрать. Она недовольно морщит хорошенький носик, когда после неосторожного шага слышится глухой хруст чьей-то кости. Посреди залы стыдливо жмется девица в одном лишь исподнем, суетливо пытаясь соединить драные лоскуты в подобие платья, которым, очевидно, они и были когда-то. До встречи с бессмертным безумцем, Кровавым Лордом, как прозвали его жители. Девчонка дрожит, сотрясаясь в рыданиях, и молча указывает в ту сторону, откуда Первородные и без того чувствуют тяжелую кровавую горечь. — Ник совсем голову потерял, — буднично произносит леди Майклсон, опираясь на локоть старшего брата, чтобы не упасть. — Совсем как эти несчастные, — сдержанно кивает Элайджа. Они потратили много месяцев на поиски брата, что врывался в города Европы, как к себе домой, разоряя имения, разрывая в клочья хозяев и насилуя женщин. Потерявший вкус к жизни и охладевший ко всему, Никлаус растерял большую часть своей человечности, прячась за одиночеством и жестокостью. Клаус сидит на полу, поджав ноги, и рисует, окуная кисть в разорванное горло распростертого перед ним еще теплого юноши. Дорогое одеяние, растрепанные волосы, свалявшимися липкими прядями спадающие на бледное лицо, изящные пальцы и отрешенно чуть приоткрытые губы — он с ног до головы замарал себя в чужой крови. Тонкий солнечный лучик лижет по щеке, оставляя на коже ленты ожогов; защитное кольцо, сотворенное некогда заклятьем древней ведьмы — их давно почившей матушки — позабытой безделушкой валяется неподалеку. Он с мрачной сосредоточенностью выводит нечто напоминающее звериный лик на испачканном холсте. Скучливое безразличие, сменившее кровожадную веселость, волнами расходится по помещению, еще хранившему тяжелый запах бойни. — Мы уедем сегодня же, — обещает Ник, меланхолично оглядываясь на звук их шагов, дыхания, тока крови. — Только позволь, брат. Ребекка вздрагивает, вновь чувствуя себя бесконечно маленькой и беспомощной рядом с ними, порой так легко обменивавшимися сокровенными мыслями без слов. — Элайджа… Он по-прежнему собран и тверд, но в выражении глаз что-то неуловимо меняется, словно впервые за те три сотни лет, что они живут, Перворожденный позволяет себе спустить поводья. Сожмет вдруг белую шею ладонями, притягивая к себе, и Ребекка лишь опустит ресницы, роняя ажурные тени на бледные щеки, вспыхнувшие алым, шальным румянцем. Ей не хватало его, тех самых полумер, что были между ними всегда, понимает она, когда твердые губы накрывают ее, увлекая в беззвездную бездну неизвестности — в Элайдже полностью отсутствал импульс, в полной мере присущий Никлаусу, и разгадки к нему не подобрать. После, не сейчас, когда так жарко. Лишь вскинет тонкие руки ему навстречу, ловя губами гортанный полу стон, полу взрык. Никлаус прильнет с другой стороны, огладив точеную талию, прихватывая дорогой камешек в серьге сестры зубами. Нужнее, чем когда бы то ни было.***
— Это плохо кончится, Кол! И для тебя в первую очередь! Ребекка резким, нервным движением вгоняет последнюю шпильку в высокую прическу и, не оборачиваясь, с нажимом перекрещивает их взгляды — раздосадованно-синий и коньячно-насмешливый в серебрящейся глади зеркала. Вокруг нее незримым шлейфом витают соленая бессильная злость и обида, кислящая на кончике языка. Кол невесело ухмыляется собственным мыслям, однако, не позволяя тем отразиться даже в глазах. Пролистать бегло утреннюю прессу, глотнуть из фляги, дернув тугой галстучный узел, расслабляя, мазнуть взглядом по напряженной фигурке, сидящей спиной — сестренке не просто невдомек, что происходит у нее под самым носом, она уверена — старший брат играет наобум, не представляет, на что зарвался. Она все также наивна и ранима, его маленькая Бекки, и хрупка, словно бутон белоснежного ландыша, чуть сожми и раздавишь… — Думаешь, я ничего не знаю? — проницательно замечает она. - Или, быть может, что Ник рано или поздно не поймет, зачем ты якшаешься с ведьмами? Колдовские кандалы, побрякушки, вроде звезд-раздирателей — просто невинная шутка в сравнении с тем, чего ты в действительности хочешь! Майклсон уязвленно поджимает губы, газета смятым комом летит в камин, уже спустя пару мгновений сжираемая изголодавшимся пламенем. — Ты так уверена в том, что знаешь все, верно? — шипит он со вдруг скопившимся едкой желчью раздражением. — Мне не нужны советы, сестренка, мне нужна ты. И желательно без бесплатного приложения в лице Ника и Эла. — Кол, я… Ты не можешь винить меня… Ты ведь все понимаешь, Кол! — вскакивает с тонкого деревянного стула легко и грациозно, несмотря на внутренние метания, что овладевают ею уже много дней, стоит только взглянуть в эти горькие глаза. Он задумчиво потирает большим пальцем правую бровь, будто решаясь на что-то. Новый Орлеан за окном медленно погружается в кроваво-алые сумерки. Молниеносное, незаметное человеку движение, и Ребекка ощущает горячее дыхание на щеке. Несколько шпилек со звоном ударяются о паркет, когда широкая ладонь ложится на затылок, зарываясь в мягкие, платиновые пряди, пахнущие цветами лаванды, как и в далеком детстве, когда она вкладывала свою холодную ручку в его, позволяя увлечь, куда угодно. — Я не хочу делить тебя ни с кем, Ребекка. Тем более с ним, — выплевывает последнее слово с отвращением, будто отборное ругательство, какими не брезговали и мелкие торговцы в самых злачных подворотнях шумного города. Кол думает лишь о том, как наградит братца клинком в напыщенную грудь, когда она, осторожно дотрагиваясь до его лица, просит, тихо-тихо, едва слышно даже для Первородного: — Не надо, я прошу тебя. Снова кривится: — Как скажешь, сестренка. И она сделает вид, что не прочла ответа в глубине зрачков, что чернее самой тьмы.***
Бледноокая луна перекатывается с одного бока на другой, кутаясь в черный бархат ночи, когда Ребекка, скинув туфли, босиком скользнет в свою спальню, где, раскинувшись на шелковых простынях, уже ждут двое. — Иди сюда, Бекки. Тенью Элайджа ступает из темноты, протягивая руку ладонью вверх, помогая переступить скользнувшее к ногам платье. — Мы ждали тебя. Вместе навсегда. Всегда и вовеки.