***
…Но кто же он? Кто так пленил ее сердце, овладел мыслями? Выткал на изящных устах улыбку, искреннюю, чистую, как родниковый ручей, нежную, подобно лепесткам роз в ее волосах. Ту улыбку, что всегда предназначалась лишь ему. И взгляд, яркий, цвета граненых изумрудов, уже дни напролет припорошен нефритовой пылью задумчивости. Быть может, тот мальчишка Люсьен, что не отрывает глаз от сестры и млеет, стоит ей невзначай коснуться его. Но дрожь отвращения находила на Тристана от другой догадки. Как только в отцовский замок прибыли дети графа Деги, смутная тревога закралась в его древние стены. И более всего незримая опасность темным шлейфом окутывала милорда Никлауса, с которым, надо заметить, Аврора стала необыкновенно дружна за столь короткое время. Какая страшная связь, и какой мерзкий грядет исход… — Моя милая, маленькая, прекрасная Аврора… — улыбается Тристан, обнимая ее со спины и проводя носом вдоль изгиба белой шеи. — Не сейчас, Тристан, прошу, — рассеянно, даже не оглядываясь. Взгляд прикован к поляне, где отдыхают графские дети: читает, привалившись спиной к старой яблоне лорд Финн, смеется несносный Коул, перекидываясь парой колких фраз с Элайджей, леди Ребекка плетет венок из полевых цветов, кажется, что-то тихонько напевая себе под нос, и здесь же, лорд Никлаус и тот самый безродный мальчишка, играющие в кости прямо на траве. — Куда ты смотришь, Рори? — шипит, не скрывая жгучей злобы, ревности, сжигающей изнутри. Только и успевает, что приоткрыть алый ротик в попытке оправдаться, как оказывается зажатой меж тяжелым телом брата и широким дубовым стволом. Губы жадно впиваются в губы сестры, по-животному яростно кусая, а после слизывая выступившие рубиновым капельки крови с нежной кожи. — Ты моя, ты поняла? И только моя… Моя… — твердит, не замечая, как гонит ее прочь от себя, заставляя бояться, ненавидеть… И в ярко-зеленых глазах ни искры былого чувства, лишь страх прозрачными кристаллами слезинок в уголках длинных ресниц, когда стража уводит прочь Люсьена, что смел дотронуться до нее в пыльном коридоре, словно дворовой девки, которой, наверняка, была его мать. Его крики, рвущие нутро каждого, кто сможет их услышать, будут величайшей усладой… И той же ночью сладким, хрипловатым, чарующим шепотом, выпадающим в стон, умело выгибая спину и путаясь пальчиками в его растрепавшихся страстью волосах: — Никлаус… Хуже хлыста, палача и самой изощренной пытки в отцовских темницах.***
— Она пошла бы прежде всего ко мне, — бросает самоуверенно в лицо сира. И сердце сбивается с привычного ритма на отчаянный голоп, который Элайджа принимает за ложь, при мысле, что в ту же самую секунду не он сцеловывает мед с хмельных губ, убирает с лица закрученный озорной спиралью огненно-рыжий локон, оглаживает точеную талию сквозь ткань легкого, словно крыло бабочки, платья. А затем пригубляет из поданного изящного бокала портвейн.