Почти два месяца радуг

*** 10 апреля 20……года (из дневника Харуки Тено) Кажется, опоздания у меня и в этой школе войдут в привычку. Папаша считает, что если человеку что-то предназначено в жизни, то сопротивляться этому просто бессмысленно. Именно поэтому одни люди вопреки всему становятся гениальными, к примеру, музыкантами, другие – хирургами от Бога, а третьи – ворами и убийцами. Не потому, что одни хорошие, а другие плохие, просто так распорядился кто-то выше. И бороться с этим бесполезно. Главное – понять это самое предначертание и сделать так, чтобы не очень вставать на его пути. Не знаю, насколько это правда, только я снова опоздала. И снова на пару мисс Кайо, вот невезуха! Сегодня она, правда, ни ругаться не стала, ни наказание какое-то особое выдумывать - просто кивнула мне головой, и снова как пустому месту, сказав что-то себе под нос вроде, пожав плечами: «Вы уже взрослые люди, должны понимать, что учитесь не для кого-то, а для себя». Вот оно, самое страшное наказание взрослых. Чудная она! Что я, за столько лет учителей не видела? Двенадцать лет ада, и еще неясно для кого больше – для нас или них. Никто не любит опаздывающих, а уж для учителей они вообще, как для быка красная тряпка. Другой бы кто накричал на меня. Может, выгнал. Имеет полное право. А она? Вот что значит, педагог с большой буквы. Может, она просто вспомнила, что обещала моему отцу не слишком придираться? Папаша потом полвечера разглагольствовал на кухне, как мне повезло с классным руководителем, и что неплохо бы как-нибудь позвать ее к нам в гости. Знаю я, чем обычно такие гости заканчиваются. А может, это не он, это я ей сама тогда с этими картами хоть немного понравилась, но она, как учитель, не подала никакого виду? Могу же я хоть раз в жизни кому-то понравиться? Просто так. Я вдруг вспомнила ее глаза с золотистыми искорками, и легкую полуулыбку, танцующую на губах, и запах духов… Она была фанатично увлечена темой, что нам объясняла. В те минуты даже ее глаза словно меняли свой цвет, делались темнее, глубже, пронзительнее, а голос вибрировал, и из самого обыкновенного становился певучим, грудным, словно она доставала слова не из головы, а из сердца, и в такие моменты все зачарованно затихали, откладывали свои дела и слушали ее, затаив дыхание. Мисс Мичиру Кайо. Сегодня я впервые выговорила ее имя, попробовала его на вкус, произнесла его не мысленно, а шепотом, и тут же оглянулась вокруг – не услышал ли меня кто… Хитоми, сидевшая рядом, сжав зубами кончик ручки, поглядела на меня, подмигнула и тут же опять принялась что-то писать в тетради. Мичиру. Мичиру Кайо… Дальше оно плясало на языке уже само, а я, не отрываясь, глядела на ее прямые плечи и каскад распущенных по спине локонов, пока она что-то писала на доске. И не успела отвести глаза, когда она обернулась к классу и наткнулась взглядом на мое, наверное, совершенно идиотское выражение лица. Мысли мои текли каким-то задним фоном, а я продолжала сидеть и смотреть в ее глаза. Папаша, когда в хорошем настроении, называет это «гипнотизировать». Говорит, что это большая редкость, уметь смотреть так, что люди против воли начинают хотеть подойти ко мне. Или, как он говорит – инициировать контакт. И сейчас я ее тоже гипнотизировала. Не специально, конечно. Только на меня она больше не глядела. - У нас еще осталось пятнадцать минут, - произнесла мисс Кайо, прохаживаясь между рядами парт. Остановилась где-то в центре класса. – Возьмите, пожалуйста, листы, которые я вам раздала в начале урока. Напишите небольшое эссе, что вы думаете по поводу той книги, что заставило вас размышлять над написанным в ней больше всего… А на следующем занятии мне бы хотелось познакомить вас с наиболее интересно изложенными мыслями. Мичиру, вновь произнесла я, так, чтобы слышно было только мне самой, чтобы на языке остался его сладковато-терпкий, как от спелой вишни, привкус, но она вдруг вздрогнула и, обернувшись, на доли секунды взглянула на меня. Именно на меня! Ничего особенного, так любой учитель, наверное, смотрит на любого из своих учеников. Только у меня почему-то сердце вдруг ухнуло куда-то во внутренности. Мичиру Кайо поправила и без того идеально уложенные волосы. Сказала подрагивающим голосом, который я безотлагательно приняла на свой счет: - Времени у вас не так много. Надеюсь, все определились с книгой? Хотя… те ее слова, она ведь ее даже говорила не мне, меня она опять в упор не видела. Какое ей дело до того, что она может нравиться кому-то из учеников? И я тоже не могу ей нравится, это не просто глупо, это невозможнее зеленых инопланетян, что время от времени в своих тарелочках прилетают на Землю. Я сама не знала, что вдруг на меня нашло. Просто в тот день после ядовито-скользкой и холодной мисс Эйко, которой я пошла отдавать анкеты, после тех кумушек в туалете, после свар, что разворачивались у меня дома, после всего – мне хотелось хоть каплю чего-то настоящего, взаправдашнего, чтобы не нужно было притворяться. - Тебе помочь?- обеспокоенно спросила Хитоми, заглядывая через мое плечо в чистый лист. Я покачала головой. Я очень люблю читать, люблю книги и их запах, но сейчас Стендаль, Дюма, Бальзак и другие великие люди, которых нужно было прочесть за каникулы, интересовали меня меньше всего. Мичиру тем временем дошла до последней парты в классе, медленно повернулась и двинулась обратно, к своему столику у окна. Остановилась у него, положив ладонь на раму. И, пока стоит тишина, пока все пишут, она смотрит в окно, и на ее губах вдруг рождается улыбка. Не дежурная приветливость для учеников, а та самая настоящая, мечтательная, потому что там за окном в самом разгаре весна, и ветер уже совсем теплый, и в его потоках несется аромат яблоневых садов и цветущих сакур, там поют птицы, и она улыбается. Может, вспомнила что-то очень хорошее, а может, просто она скучала по настоящей весне. И снова искорки, такие теплые синие искорки вспыхивают в ее глазах. Все пишут. Все заняты. И ее улыбку, как робкий полураспустившийся весенний цветок, вижу только я. Я ничего про нее не знаю. Почти ничего. Имя, адрес и как зовут ее собаку. Наверное, это тоже много. Но для меня это все пустые слова. Кроме того, что где-то под этим ровным и спокойным учителем наверняка прячется кто-то другой, и мне почему-то очень хочется быть тем, кто сможет снова увидеть его, отыскать – просто так, не придумывая для этого никаких причин. Но это невозможно. Хитоми презрительно цедит сквозь зубы, что она уже старуха. Что ей уже не то двадцать семь, не то двадцать восемь. Конечно, никакая она не старуха. Хитоми рядом с ней напоминает гадкого нескладного кузнечика. Мисс Кайо очень красивая. Может, она просто завидует тому, что мисс Кайо уже самодостаточная и взрослая, а может это из-за того, что считает, что та к ней придирается по любому поводу. Но в одном Хитоми права. Мы все для нее, несмотря на старшую школу, всего лишь дети… Когда прозвенел звонок, все стайкой потянулись к столу сдавать работы. Я смяла пустой листок и, ни на кого не глядя, выкинула его в мусорное ведро. *** Наверное, был уже самый разгар дня, и огненный шар, поднявшийся высоко над землей, припекал, но под нашей раскидистой кроной не было особого жара, а скорее какое-то упругое и сонное тепло, по телу струилась приятная умиротворяющая легкость, а голову беззаботно кружило. Ласково-жаркий день обнимал нас за плечи, струился вверх нагретым знойным воздухом моря, песка и трав. Это было странное ощущение какой-то не то полуяви, не то полусна – ласкающееся к нам море, осторожно трогающее нас за ноги, и ощущение невероятной близости другого человека. Близость тел, перерастающая в близость и сплетение душ, и все это свалилось нежданно-негаданно. И еще. Мне страшно. Вот бы остаться здесь навсегда. Лежать на песке, глядя на море. Без конца. И чтобы всегда было лето. И солнце. И чтобы Харука никуда не уходила, а была рядом… Всегда. Такая родная, маленькая и беззаветно преданная. Здесь это можно. Интересно, Мичиру, привязывался ли к тебе в жизни кто-нибудь, как эта странная и абсолютно не понимаемая сверстниками и взрослыми девочка? Только… дальше-то что? Как с нею быть, что делать дальше? Никогда раньше я не осуждала таких женщин, но и понять этого не могла: как это вообще возможно – женщина может любить другую женщину? Даже не женщину, а юную шестнадцатилетнюю девчонку. И вот теперь взрослая, умная, двадцатисемилетняя, сама вляпалась. Меня никогда не тянуло к женщинам. Но что касается конкретно ее – мне все равно, какого она пола, я просто люблю ее. Люблю всей душой и всем сердцем… Так, что пообещала остаться с нею. Конечно, пока в большей степени самой себе… Но я знала, что мой круг, моя семья не примет подобных отношений. Никогда. Харука пошевелилась, и я только теснее прижала ее к себе. «Не знаешь, значит», - голос возник в сознании словно бы из ниоткуда. Тревожный и будоражащий, тот, что называется совестью и способный за считанные секунды расцарапать вроде бы поджившую душу. Я словно попала под новую волну зацикленности на том, с чем нужно было заново учиться жить. Чтобы окончательно отбросить все сомнения и принять себя. По крайней мере, тогда мне казалось именно так… Почему же, даже находясь на самом краю, порою очень тяжело взглянуть правде в лицо? «Я боюсь. Каждый день боюсь. И я знаю, чего боюсь. Что поступаю неправильно. Что меня осудят другие люди. Что она сама… однажды уйдет, потому что такого не бывает. Что с чувством вины нельзя стать счастливым. А значит, нельзя сделать счастливым кого-то другого…» «А до встречи с ней ты, значит, была счастлива? - ухмыльнулась совесть. – Давай, хоть не ври сама себе, Мичиру. Разве именно с Харукой ты не узнала, что такое быть счастливой? Не подарила счастье ей самой? Не стала ее смыслом? Разве было бы лучше, если бы ты просто прошла мимо, все сделала правильно и как надо?» «Тоже не знаю. Наверное, лучше. Просто… это было бы честнее». «Эгостка! Тебе лучше. Закрыться, спрятаться в своем мирке, убежать ото всех. А ей? Легче было бы? Где она была бы сейчас, если бы ты не забрала ее с собой? Она ничего толком не говорит, но ты словно спасаешь ее от какой-то большой и неотвратимой беды. Если бы ее не было… Признайся, наконец, что ты любишь ее. Любишь по-настоящему, и это больше не игра, не притворство и не благотворительность. Ты любишь ее… Ты не бесчувственная и не холодная, Мичиру. Просто ты слишком долго ждала, и поэтому решила, что любовь – это не для тебя… » «Любовь… То, чего я боюсь…» Голос исчез. Словно развеялся какой-то нашедший на меня морок. И тут я окончательно очнулась. Приподняла голову. Солнце отражалось в море, и море сверкало тысячами разноцветных искр, так что глаза не выдерживали его блеска. И в нем тоже была и странная расслабленность, таившаяся в маленьких ленивых волнах, и какое-то радостное нетерпение… Сколько можно всего бояться? Страх не может быть смыслом жизни. Тем более, когда тебе посчастливилось встретить любовь. Харука лежала на мне, обхватив руками и уткнувшись лицом куда-то мне в изгиб шеи. Я сделала глубокий вздох, словно отгоняя непрошеное видение, дышать было тяжело, тело Харуки вдавливало меня в смятый плед. Попавшие на него песчинки покалывали спину. Я тихо улыбнулась, едва проводя ладонью по кончикам ее вспотевших волос – несмотря ни на что, эта тяжесть была приятной, своей, она рождала неведанное раньше ни с кем чувство единения. И от нее, тяжести этой, не хотелось избавляться. Поэтому, едва почувствовав, что Харука, сделала движение, чтобы скатиться на бок, оторваться от меня, я немедленно обхватила ее руками, стараясь запомнить это мгновение. - Подожди, Хару. Не надо. Пожалуйста, полежи так еще немного. - Тебе же неудобно… - пробормотала она, выпутывая пальцы из моих волос, наверное, вместе с застрявшим в них песком. - Неееет. Мне хорошо. Правда. - А я тяжелая. Раздавлю же тебя. - Не раздавишь. И мне … не поверишь, мне даже нравится… - я вдруг поймала себя на новой для себя мысли. – Знаешь, я раньше никогда не понимала, когда в кино показывали, как женщины, держат кого-то на себе и при этом испытывают какое-то удовольствие. Да и не в кино тоже… Зато теперь понимаю. Харука тогда прижалась ко мне совсем тесно, уткнувшись носом в мой нос, поцеловала, потом потерлась, так, что ее челка упала мне на глаза, и я, так и не разнимая наших рук, потянулась к ее губам, чтобы тоже поцеловать в ответ, поменяться ролями, опрокинуть навзничь и защекотать – Харука как-то признавалась, что с детства побаивается щекотки… Она отбивалась сначала в шутку, отводя мои руки, тихонько повизгивая, а потом смеясь в полный голос и дрыгая при этом ногами, и вся она в этот момент была такая шелковая, горячая и гладкая, что мое сердце на мгновение захлебнулось, сбилось с ритма, заставив застонать. Харука немедленно воспользовалась этим, оседлав мои бедра и снова беря в плен. И теперь от щекотки хохотала уже я. - Сдаешься? – тяжело дыша, спросила она, заводя мои руки за голову, не давая сопротивляться. - Сдаюсь, - покорно согласилась я, пока новый шквал урагана в ее лице не обрушился на меня. - Правильно. Я беру тебя в заложники, - лукаво сказала Харука, сползая чуть ниже и оглаживая мои бока и грудь, делая вид, что она всего лишь отряхивает их от налипшего песка. – Ты теперь моя. Только моя. - Твоя… - я не удержалась, притянула ее ближе, растрепала мягкие пшеничные волосы, мои руки переместились на затылок, шею, плечи, потом перепорхнули на спину. Сняла с нее этот дурацкий пояс. Потеребила губами маленькую мочку нежного розового ушка, в котором было маленькое золотое колечко сережки. Той самой… моей. - Спасибо тебе, - шепнула, наблюдая за тем, как щеки и шею Харуки сразу начал заливать очаровательный румянец. - Спасибо? За что? - За то самое. - Тебе понравилось? – чуть смущенно пробормотала она. – Ну, хоть немного? Я едва удержалась, чтобы не рассмеяться. Техническая сторона, конечно, мало чем отличалась от того, что было знакомо мне раньше. Разве что Харука была сейчас очень осторожной, неторопливой и нежной, безумно боящейся мне причинить малейшую боль, и поэтому сосредоточенной полностью на мне и моих ощущениях, чутко и моментально считывающей мою малейшую эмоцию и превращая ее с помощью языка или пальцев в эйфорию чистого наслаждения, сводящей с ума и заставляющей чувствовать то, что практически нельзя объяснить словами. Вернее, можно сказать одно: я впервые прочувствовала смысл затасканного понятия «отдаться до конца». Что-то невероятное в эмоциональном плане – я отдавалась моей девочке… Харука заглянула в мои глаза. - Ты не разочаровалась? Я фыркнула: - Разочаровалась? Кто, я? Харука! Ох… Разочаровалась? Да я тебя сейчас покусаю, потому что ни на что другое пока просто не способна. Ты это так шутишь? Или издеваешься? - Ну что ты… - испугалась Харука. – Я вовсе не издеваюсь, что ты. И не шучу. Я и правда очень хотела, чтобы тебе было хорошо. - Мне хорошо… Когда ты со мной, остальное все становится каким-то неважным. - Ну вот, - сразу погрустнела Харука. – А я уже было подумала… - Что? - Что иногда, нет, не часто, но можно будет так баловаться… Ну, скажем, в выходной, по субботам, утром, когда никуда не надо спешить. А остальные дни, как тебе нравится … - она вдруг осеклась, замолчала и отвернулась, уткнувшись в колени. - Хару, ты чего? Малыш… Я подняла ее лицо за подбородок, стараясь разглядеть выражение ее глаз. - Я просто набитая дура, - усмехаясь, сказала Харука, - знаешь, я на мгновение вдруг представила… Как мы будем жить с тобой вместе. Мы вдвоём. Засыпаем и просыпаемся. И я бужу тебя каждое утро… 11 апреля 20…… года (из дневника Харуки Тено) Весь прошлый вечер я не находила себе места. Все валилось из рук, я разбила тарелку и сожгла в кастрюле молоко. Порезала палец, когда точила карандаши. А потом лежала в постели и разглядывала трещинки на потолке, и все думала о самых разных вещах, упрямо отгоняя от себя всего одну-единственную мысль. Они, как волны, бились в моей голове, такие же тяжелые и бесконечные, и заснуть мне удалось только под утро, когда первые пташки зазвенели за окном. Ночь — она была для меня всегда честнее дня. Ночью совсем другие мысли. Что-то происходило во мне. Я чувствовала, будто стою на самом краю, и от падения вниз меня отделяют какие-то считанные часы или метры, и пока никто не знает, что окажется там – море, твердая почва или всего лишь банальная пропасть с острыми зубьями скал. Мне никогда раньше никто не нравился. Ни мужчины, ни женщины. Это и спасало меня, не давало сойти с ума. А все, что мне приходилось делать – было просто побегом от реальности, просто работой, платой за то, чтобы выжить, не сломаться, а только угодливо притворившись, согнуться… Но в глубине души мне всегда хотелось хоть кусочка чуда: счастливый лотерейный билет, попавшийся в пироге рождественский боб, двойную радугу, случайно пойманную золотую рыбку… В ту самую ночь, я не в силах уснуть, наконец, сдалась, позволив снова повторить себе ее имя. Мичиру. Мичиру Кайо. Попыталась вызвать в памяти ту ее улыбку. Ее запах. И чудо произошло. Я почти сразу же улетела в сон. И почти выспалась. Мне хотелось признаться себе, что снилась она, но я не помнила снов. Сегодня тоже была ее пара. Только первая. С девяти утра. Отец был в отъезде, и будильник я благополучно проспала, задвинув куда-то в самый дальний угол под матрас. Кана, пассия папаши, заглянула в мою комнату, когда уже было почти восемь. Она меня терпеть не может, а мне на нее наплевать, но последние дни с нею что-то происходит. - Ты еще дома? Прогуливаешь? – удивилась она, почти тут же захлопнув дверь. А я, отковыряв будильник, глянула на него, ужаснулась и принялась собираться со скоростью ветра. Через пять минут я уже была на кухне, где Кана, абсолютно не накрашенная и непричесанная, закутанная в какой-то старый, вымазанный в чем-то халат, придвинула мне чашку кофе и какой-то бутерброд, а сама отошла к раковине, согнулась над ней. Сначала мне показалось, что ее тошнит. Последние дни она была не в духе, и они с отцом постоянно ругались. Но потом почти сразу я поняла, что она плачет навзрыд, только молча, глотая рыдания. Одна спина ее вздрагивает и костяшки пальцев до белизны сжимают край мойки. - Кана… - вот странно, как прозвучало ее имя, я же раньше почти никак к ней не обращалась, избегала. Она всегда глядела на меня добродушно-снисходительно, как на ребенка, который постоянно некстати путается под ногами. – Кана, что случилось… - Отстань. - Кана… - Давай… двигай в свою школу. - Если я могу чем-то помочь… ты скажи… Сейчас она опять скажет какую-нибудь едкость, и тогда я молча встану и уйду. Дураков нет. И так уже опаздываю… Но Кана обернулась, кинула на меня мокрый от слез взгляд, немного удивленный, но совсем не злой. Сказала уже совсем по-иному, не колюче, а как-то больше устало: - Ты, правда, хочешь это знать? – таким тоном обычно в американских фильмах говорят актеры, не предвещая для собеседника ничего хорошего. Но я сама напросилась, и деваться куда-то было уже глупо. - Ну да… - Ты хорошая девчонка, Харука. Хорошая, только еще глупая. Тебе бежать надо отсюда. Как можно скорее. Спасаться со всех ног… - Что… куда бежать? - Что слышала. Скоро будет поздно… и пощады не будет. Никому не будет… - Кана, о чем ты? Что произошло-то? Когда-то давно, еще маленькой, несколько лет назад я пыталась с ней подружиться, понравиться ей. Когда он забрал меня обратно из интерната, то она уже была женой моего отца. Но, каждый раз натыкаясь на невидимую стену из молчаливого, насмешливого равнодушия, двусмысленных шуточек и презрительных взглядов, я научилась жить с нею рядом так, словно мы были двумя, никогда не пересекающимися в пространстве и времени прямыми. Отца это устраивало. Знала бы она еще, что папаша – мой первый любовник, так вообще бы, наверно, возненавидела. Конечно, он сам давно уже меня не трогает, и при ней ничего этого уже не было, но мне так кажется. Она ненавидит меня. А я – ее. Ненависть, в отличие от любви, почему-то чаще взаимна. А сегодня и в ней словно что-то сломалось. Кончилась ненависть. Я никогда прежде не видела ее такой. Она стояла рядом, дотронься, протяни руку, какая-то совершенно неузнаваемая и в то же время впервые близкая, с опухшими от слез глазами, и у меня вдруг сжалось сердце. А потом заговорила: - Он возвращается сегодня вечером, ты знала? Приготовилась? Пускай возвращается, я все выполнила, все, что он хотел… Его больше нет. Только и меня… Меня теперь здесь тоже не будет... Она подняла руку, чтобы вытереть бежавшую по щеке мокрую дорожку, халат на ней как-то неловко распахнулся, на мгновение обнажая светло-бежевую сорочку, подол которой был почему-то покрыт ярко-красными, будто от томатного соуса, пятнами. И я лишь спустя пару секунд, когда она снова схватилась за полы и свела их, сообразила, что никакой это не соус. Это кровь. И вот здесь я испугалась. По-настоящему. Кто-то избил ее? - Кана! Я знала, что Кана любит его. Несмотря ни на что. На его выходки, на его измены и отвратительный характер. Каждый понимает любовь по-своему, даже если любовь в ее понимании – это необременительное и радостное существование рядом с человеком, который потакает ее прихотям, вывозит ее заграницу и покупает модные тряпки. Но она и правда любила его и все прощала, на все закрывала глаза. Она даже ревновала его ко мне. - Ты передай Озэму, что между нами все кончено. Это мое последнее слово. Я сделала аборт, как он и хотел. Никакого ребенка у него не будет. Никогда. Передашь? Я видела много бледных людей, но такого бескровно-матового лица, как было у неё в то утро, не встречала никогда. - Передашь? – попросила она снова. - Я… Кана, может, ты сама… - я неожиданно для себя самой смутилась и начала сбивчиво что-то бормотать. Я совершенно точно знала, что мне не должно быть до этого абсолютно никакого дела, но внутри меня грызло что-то, очень похожее на помесь чувства вины и щемящей душу тоски. Ребенок… Кана… И он. Вот, значит, что… Одновременный палач и жертва свой любви. - Передай ему, - попросила она уже мягче, но также настойчиво. Протянула руку, несмело дотронулась до моего подбородка мокрыми пальцами. – Ты хороший человек, Харука. Тебе бы тоже уйти отсюда, только ты не уйдешь… Впрочем, всему свое время. Ты береги себя, хорошо? Постарайся. И… и прости, что я… в общем, что я была несправедлива к тебе. У меня потекли слезы. Сами собой, и я ничего не могла с ними поделать. Перед глазами почему-то развернулась картинка – отец, Кана и я, мы втроем идем по какому-то вечернему городу. Среди разных запахов и негромкого урчания фонтанов, под мягким светом зажигающихся фонарей. Кто-то разговаривает, смеется, а к моему плечу прижимается пушистая, как одуванчик, головка, сонно утыкаясь маленьким носом, братика или сестрички. И не будет больше ни ссор, ни криков… Семья, о которой я столько мечтала. Только… зачем в этом мире нужны дети, если потом для них не будет пощады? Кана тяжело встала. Ушла куда-то, прихрамывая, но почти сразу же вернулась обратно, положив передо мной старую, помятую тетрадь в прозрачной обложке. Я подняла на нее глаза. Мой старый дневник… Господи! Я так долго его искала, я ведь перерыла все свои вещи! Откуда? Она, что… это читала? Кана покачала головой, словно прочитав мои мысли. - Я не читала. Только глянула первую страницу, поняла, что это твое. Нашла у Озэму в письменном столе и забрала. Про него я не знаю. Ты спрячь его или порви, пока он не хватился. - Спасибо… Она еще раз потрепала меня по голове и ушла в свою комнату. А я сидела с ним в обнимку на кухне и долго, как мне казалось, смотрела в никуда. И только потом одна мысль пробилась сквозь туман, который вился в моей голове, отщелкивая до звонка какие-то жалкие крохи оставшихся минут. - О господи… опять я опаздываю…чертова школа… И что первый урок у мисс Кайо. Значит, это почти судьба.