Когда сакура любит

Которые сутки подряд Сейрейтей лихорадило: уж больно много из ряда вон выходивших событий произошло за столь короткий срок. Провал учебной практики первогодок, шокирующие смерти старшекурсников, необъяснимый сбой связи с Генсеем и налаженного сотрудничества меж отрядами Готея, что в конечном счете привело к массовой трагедии, до глубины поразившей и боевых синигами, и правящую касту, и прочих сильных мира сего, и, естественно, простых обывателей. Столицу поверг настоящий шок и поставила на колени череда похорон детей по сути — без месяца новых выпускников Академии духовных искусств. Аристократы и простолюдины, богатые и бедные, имевшие большие знатные семьи и, напротив, росшие на окраинах мира без кого-либо из близких или опекунов — средь них встречались разные, но внезапно напавшие и буквально растерзавшие будущее пополнение проводников душ пустые не пощадили никого. Так, доучившиеся до своего становления силы студенты обзаводились заметной реяцу, а потому представляли собой «лакомый кусок» для голодного врага. Старшекурсники сами знали об этом. Все знали об этом — о том, что путь синигами полон опасностей и смертельных рисков. Однако, если гибель на боевом задании — дело нередкое, объяснимое, обусловленное либо роковой случайностью, либо воинской несостоятельностью, либо тем и другим вкупе — Кучики Соджун погиб именно так, то совсем иное — фактическое убийство тех, кто еще только учился самозащите, тех, кого Академия обязывалась оберегать и защищать на срок обучения, тех, кто доверился и кого доверили на попечительство мудрых бывалых бойцов, вовсе не теоретиков даже. Несоблюдение прописанных в Уставе и в Правилах данного учебного заведения гарантий впервые за столько лет изобличило чудовищную несостоятельность устаревшей системы безопасности, а значит, все повинные заслуживали наистрожайших мер наказания. Капитан Шестого отряда сегодня ратовал перед Советом 46-ти именно за это; да что там — он буквально рвал и метал, несмотря на то, что его ребенок избежал фатальной участи на злосчастном задании. Однако, отринув свой выдающийся индивидуализм и известное хладнокровие, капитан Кучики в кратчайшие сроки своим впечатляющим масштабным влиянием и не менее внушительным состоянием казны клана добился всего, чего рьяно желал во имя возмездия всем недобросовестным, опорочившим честь синигами и восстановления должного порядка. Приостановка учебы в Академии на срок следствия и полный запрет на миссии в Генсей дежурным курсов; упрочнение охраны столицы и полное довольство для патрулирующих вне ее стен — в Руконгае, на Грунте, в Уэко Мундо; громкая церемония похорон двенадцати погибших шестикурсников и режим экстренной боевой подготовки для студентов пятых-первых курсов; полетевшие головы руководителей Академии — ректора, заведующего учебной частью, основных преподавателей по «занкенсоки», ответственного за допуск к учебным миссиям в Генсее, поголовное увольнение состава сектора Бюро исследований, содействующего тогдашней миссии, а также заключение под стражу новоиспеченных капитанов Куроцучи и Айзена, как командиров подразделений, допустивших сумятицу в прежней, веками слаженной, полевой практике для младших и старших студентов — обо всём об этом в заключительном докладе о проведенных мерах предосторожности и расправы над виновниками недавнего инцидента Кучики Бьякуя слушал с невозмутимостью в лице, отрешенностью во взгляде и полным абстрагированием от того, каких же поистине гигантских масштабов достигла его сугубо личная и первоначальная цель — раз и навсегда не допустить даже мизерной доли повторения подобной трагедии уже с его дочерью в списках погибших. — Прикажете еще что-нибудь, Бьякуя-сама? — закончив отчитываться, поклонился своему главе поверенный в делах Дома Кучики. — Д-да, — глава его с несвойственной растерянностью запнулся, но, чуть напряженно сведя брови и прокрутив в руке кисть, занесенную над очередным письмом Совету, добавил уже знакомым твердым морозным голосом: — Справься у капитана Уноханы о состоянии тех трех старшекурсников, что были доставлены в лазарет. Если на их лечение понадобится дополнительные средства, действуй незамедлительно. Поверенный округлил глаза, нервно сжал папку с бумагами и, прежде чем заговорить, склонил голову в почтении: — Нижайше прошу меня простить, Бьякуя-сама. При всём моем уважении к вашим взвешенным решениям, стоит ли нам заботиться об этих детях еще, если клан уже оказал им неоценимую денежную поддержку? Его господин только вопросительно выгнул бровь, как сказанные в пику воле властного покровителя слова были тотчас позабыты помощником, и он поспешил попятиться назад, бесконечно кланяясь и извиняясь. 28-го главу одинаково уважали и боялись, но боялись больше. У клана оставались свежи в памяти импульсивные поступки молодого принца, наверное, поэтому никто не покупался на воспитанную в некогда пылком аристократе несусветную строгость и здравомыслие. Тот вспыльчивый капризный малый по-прежнему жил в нем и мог проявить себя без наказания со стороны отошедшего от дел деда. Затворившиеся за посетителем фусума оставили наконец Кучики наедине со своими путанными чувствами — он давно не пребывал в таком смятении, сравнимым лишь с тем, когда он, родовитый наследник богатейшей и древнейшей семьи этого мира осознал свою любовь к безродной нищей руконгайке, не способной дать ему ничего кроме доброты, душевного тепла, ответной привязанности взамен. Вероятно, еще тогда Хисана изменила его. Вероятно, дочь их изменила его тоже. Прежний молодой заносчивый принц Кучики разве стал бы разбазаривать казну на простолюдинов, доживавших последние дни в лазарете? Прежний молодой горделивый принц Кучики категорично высказался бы о том, что потерпеть поражение в бою с противником равнозначно позору, и смыть его должно было только кровью. Так велел кодекс истинного самурая, и Сенбонзакура, как воплощение того, вторил своему хозяину в подобной решительности. Однако всем известно, что подчас делает любовь даже с самыми честолюбивыми воинами. Не разомлелый, но и не воспротивившийся столь нежному, смягчающему воинственность чувству, нынешний Кучики до сейчас сохранил в себе способность проникаться другими людьми и судьбами, если эти люди — близкие, а судьбы — смежные. Разве мог он оставить умирать того мальчишку, который закрыл собой его дочь? Ни Бьякуя сам себя, ни Ичиго ему этого бы никогда не простили; Кучики на душу долгов не берут. Имел ли он право озаботиться жизнью только его, Хисаги Шухея, если кроме него со всего курса выпускников, курировавших последний спуск первогодок на Грунт, выжили только три студента? Неголословная честь и прирожденное благородство не позволили бы Бьякуе так поступить; разница статуса меркла рядом с благодарностью. Бьякуя сам имел дело с руконгайцами, Ичиго благоволила — он видел, — им, да и весь их Дом, призванный показывать достойный пример миру и обществу, обязан был снисходить, проявлять участие к тем, кто стоял на ступенях ниже аристократов. Как бы это парадоксально ни прозвучало, но подобные знаки публичного внимания вовсе не опускали их достоинство в глазах остальных, а только превозносили. Навредить же репутации, запятнать честь могли иные, совершенно необдуманные, а, главное — крайне бесцельные, поступки, те, которые обычно зовут «ошибками юности». Бьякуя через это проходил. Обеспокоенный каким-то нехорошим предчувствием, научившийся прислушиваться к любящему сердцу, а не к гласу рассудка, который еще ни разу не срабатывал по отношению к дочери, Кучики поднялся из-за стола и открыл седзи. В воздухе пахло пожелтевшими листьями и надвигавшимися неприятностями. Осень на пороге не была тому виной, это с Ичиго после трагедии творилось что-то неладное, пробиравшее отца до костей как промозглая погода. Недолго думая, Бьякуя отправился к покоям наследницы, ощущая слабо пульсирующую реяцу той. Он полагал, что причина сбившегося равновесия Ичиго заключалась в насильственном обретении шикая — они не успели даже обсудить это, однако отцовское нутро подмывало совсем иное, более прозаическое и не самое успокаивающее объяснение ее поведению; оно уже подбавило в душу Бьякуи не одну коку тревоги, а под кенсейканы — совсем не пару-тройку седых волос. — Ичиго, я вхожу, — отодвинул он с достойной Кучики выдержкой дверь в комнату. Буквально перед этим он ясно осознал, что увидит за ширмой, а потому и не удивился, наткнувшись взглядом на склонившихся пред ним в пол Аянэ и Котару, в прямую обязанность которых входило сопровождение принцессы клана повсюду. Конечно, было бы наивно полагать, что подобное Ичиго дозволила бы, если бы сама не захотела. Сейчас — именно тот случай. Покои ее оказались пусты на предмет хозяйки, которая оказалась еще и, на диво, изобретательной, чтобы незаметно улизнуть из них, — в глаза отцу не могла не броситься склянка с танцующей в ней серебристо-розовой реяцу. Вопрос о том, как ей удалось подобное, то есть, с кем конкретно из Двенадцатого отряда она свела дружбу ради данной цели, оказался вторичным; куда больше следовало озадачиться, насколько давно Ичиго покинула поместье, из которого уходить суровый заботливый родитель ей строжайше запретил. Бьякуя вновь взглянул на затылки преклонившихся в своей повинности слуг: — И как это произошло на этот раз? — Посредством бакудо № 21, 4 и 61, мой господин! — громко отчеканил Котару, живо выхватил из ножен меч и положил перед собой, вновь ударив лбом в пол. — Пять часов назад, Бьякуя-сама, — добавила Аянэ и последовала примеру жениха — извлекла из запаха кимоно и положила на татами короткий кинжал, который носила при себе, чтобы повергнуть врагов госпожи или убить себя в случае необходимости. Не справившиеся с приказом слуги, вышколенные дисциплиной Дома Кучики, с затаившимся дыханием ждали разрешения лишить себя позора, не опускаясь до постыдных оправданий своему проступку, не смея и глаз поднять на хозяина. Последний имел полное право снести начисто им головы одним взмахом меча, но Аянэ и Котару невиданной готовностью к смерти лишь высказывали должное уважение хозяйской Сенбонзакуре, марать которую негоже было кровью таких нечестивцев как они. Очевидно, глава придерживался того же мнения, поскольку в следующее мгновение он развернулся и переступил порог веранды обратно. Котару сцепил зубы, Аянэ всхлипнула, оба оказались жертвами своенравности своей слишком юной, опрометчивой хозяйки, похвально заботившейся о сохранности одних, но, увы, совершенно не думая, как ее благие дела в это время скажутся на других, на тех, через которых принцесса переступала на своем пути, упрямо идя к поставленным целям.  — Выбор верных слуг — бесконечная вереница проб и ошибок, — проронил, задержавшись на энгава, Бьякуя, недовольный опрометчивостью дочери; той стоило действовать более дальновидно, как аристократке, в попечении которой находилось двадцать мелких домов и более двух сотен душ. — Ваша жизнь разочарует меня, а ваша смерть — Ичиго, и выбор, кому послужить верой, лежит исключительно на вас. — За сим Бьякуя неслышно отправился по веранде назад, к кабинету, чтобы закончить с начатыми делами, затем узнать, что Ичиго вновь сделала со стражей, приставленной к ней, и наконец отправиться за неугомонной принцессой туда, где находиться ей точно не следовало бы сейчас. Ичиго придерживалась того же мнения, но, к сожалению, не могла приказывать ни разуму, ни сердцу, ни душе. Она вновь убегала, как последняя преступница, под покровом ночи, чтобы непременно сбиться с пути и провалиться в огромную яму, ловушку или дыру, а то и вовсе кроличью нору, глубиною с полмира, в конце которой ее глаза слепил, точно серебром, розоватый свет. За ним, если проморгаться в итоге, всегда показывались стройные ряды сакур, почему-то всё время перемещавшихся, словно танцующих, никак не желавших устоять на месте. Они радостно шелестели листвой, отчего лепестки беспрестанно срывались с их веток, но подхватываемые бесконечным танцем ветра сновали туда-сюда, точно снежинки, качались на ветру, клубились не то дымом, не то легкой метелью. Издали лепестки виделись мягкими, шелковыми перышками, однако раз Ичиго уже попробовала поймать этих обманчиво ластящихся мотыльков себе на ладонь — та сразу покрылась глубокими ранами, настолько острыми, как маленькие заточенные клинки, оказались они на ощупь. Такая контрастность неприятно поражала, заставляла вскидываться от жгучей боли и терять связь с реальностью. Ичиго казалось, что она всё время пробуждалась от какого-то сна. Ичиго казалось, что и нора, и сад в ней, всё в нем справедливо можно было бы назвать сновидениями, но в повторявшихся из раза в раз декорациях с ней происходили совершенно разные события. Ичиго всё чаще казалось, что она и не спала вовсе. То место было более чем странно, но уж очень походило на явь. В него и хотелось, и не хотелось верить, но в него влекло возвращаться. Оказавшись сегодня в этом сакуровом приюте вновь, в пятый или уже шестой раз по счету — у Ичиго перебивало здесь дух, чтобы подмечать их обстоятельно, — она решила как можно дальше углубиться по аллее, ведущей точно в никуда: назойливые розовые мухи-пчелы не давали рассмотреть дорогу вперед как следует. Неизвестность немного раздражала, но прилипший к черному небу серебряный серп месяца докучал Ичиго больше; она привыкла к иному небу, к фиолетовому — дома, к звездному — в Генсее, а это, кхм, мертвое, совершенно не нравилось ей, вселяло тревогу. Впрочем, многое тут же, в красивейшем саду отличалось контрастом, противоречием. Так, параллельно аллеи вился ручей, из которого нельзя было напиться — в нем текло расплавленное серебро, отливая бликами как на фамильном гинпаку. Птицы здесь не пели, зато кое-где встречалось зверье: кролики, барсуки, белки, прочая чисто лесная живность, которых смертельные лепестки не задевали. Они и Ичиго не задевали, если она не трогала их — вороша объемный розовый слой на земле не ногами, а бодрым движением, дочь капитана Шестого отряда чувствовала себя им — той, кто мог повелевать разящими лепестками Сенбонзакуры. Мысль о занпакто и внутреннем мире синигами, где проживают их материализованные духи, не успели захватить Ичиго окончательно в плен и дать глубоко укорениться, поскольку именно сегодня аллея, вывела ее к… заброшенной хибаре, столь выделявшейся средь буйства нежных красок и изящной садовой красоты. Полуразваленная, черная, будто сожженная ужасным пожаром, она кое-где накренилась, кое-где и вовсе перекосилась, кое-где страшно прохудилась, зияла дырами и черным мороком сквозь широкие в ладонь щели; домишко как со страниц жутких кайданов[1] сошел, Ичиго не могла отделаться от дурных ассоциаций. Невольно замерев, боясь пошевелиться и даже вздохнуть, чтобы не обратить столь ветхое здание в порох, она затаенно высматривала по сторонам обитателей этого неприятного жилища — казалось, вот-вот и из стен его просочатся ёкаи или юрэи[2]: рогатые, в масках, плывущие, без ног, потерянные или злые. — Тц, вечно у тебя какие-то бредовые идеи, — проворчали вдруг совершенно близко с Ичиго, хотя так и не явившись на глаза. — Образованность только вредит мозгу женщин, хотя… шестикурсники-молокососы сносят башку набекрень не меньше. Девушка воровато заметалась взглядом, даже обернулась через плечо в одну сторону, затем в другую, чтобы разыскать источник голоса, но тщетно — говорившего не обнаружилось и следа, а вот в сердце ранящее чувство вины при упоминании не иначе как Хисаги Шухея вновь вскрыло хоть немного затягивавшиеся здесь, в этом самом отвлекающем от дум месте, шрамы. — Помолчи, — неожиданно, точно эхом, отозвался иной голос с другой стороны, — разве не видишь, что она нуждается сейчас в нашей поддержке, а не в порицании? — Этого второго юная синигами также не разглядела — лишь направление вычислила, потому и побежала проверить за хибарой. Вблизи та выглядела еще мрачнее из-за обуглившихся бревен и опор, а еще до дрожи странной: мертвое дерево кровоточило пахучей смолой и липло к пальцам точно родное. Аристократка, положив все силы на стихийное высвобождение, растратила всю должную внимательность и не заметила опасного к себе приближения чужака. Двух чужаков. Благо, растерянности в отменно обученной Кучики хватило на доли секунды, а после она в мгновение ока выхватила занпакто, успела приказать тому раздвоиться и отразила совместную атаку клинков, ей угрожавших. Лязг металла ударил высокой звуковой волной, достиг в небеса и видимо жалобно ударился о серебро луны, тогда как мечи застыли точно в зеркальном отражении. Снежно-белый дайто отразил угольно-черный сёто и наоборот — черный вакидзаси остановил натиск белой катаны[3]. Единственное, что нарушало гармонию схлестнувшихся противоположностей — неравноценный расклад: юной синигами противостояли два опытных воина; Ичиго не могла не распознать в напавших на нее истинных самураев, одетых в броню, шлемы, маски, походные одежды. У них в наличии было лишь по одному мечу, но, атаковавшие вместе, они дополняли недостающую положенную им по статусу пару. — Что здесь происходит?! Кто вы? Зачем напали на меня?! — сурово нахмурилась аристократка, тем самым юля — скрывая опаску за едва сносимое ею сдерживание двойной мужской силы. Самураи явно не видели в ней представительницу слабого пола и изящного вида леди. Впрочем, какая из задиры Кучики благородная барышня, если даже в минуты острой боли и упадка веры, она норовила сражаться против врагов? Знакомых, незнакомых, видимых, невидимых, ее заметно превосходивших или смертельно опасных — неважно; как и давеча, пред толпой пустых, эта синигами только зубами скрипнула да сверкнула глазами, чтобы превозмочь любой дискомфорт, как душевный, так и физический. — Я Кучики Ичиго! Назовите и вы свое имя! — Ага, щас! — фыркнули справа от нее. — Умолкни, говорю! — шикнули на того с левой стороны. Не то предупреждающая воинственность принцессы возымела должный результат, не то всему виной служил явный разлад меж напарниками, но нападавшие вдруг убрали свои мечи в ножны и совершенно неожиданно упали на одно колено перед «жертвой», склонив головы. Вернее, с решительностью принял такую, присягавшую на верность, позу лишь тот, в чьих руках была катана. Второго же, держателя вакидзаси, он ткнул в бедро, лихо сделал подсечку, чтобы тот таки осел, а потом пятерней надавил на упиравшийся черноволосый коротко стриженный затылок, чтобы кто-то не противился правилам. — Прояви должное уважение нашей госпоже, — добавил с рыком едва разборчиво, видимо, главный из них, но этого оказалось достаточно, чтобы у Ичиго дернулись глаза и сами собой опустились руки, сжимавшие мечи. Не просто похожие на оружие напавших на нее, а идентичных — теперь, когда рукояти и гарды мечей оказались в поле зрения, этого сложно было не отметить. Догадки об этом месте, куда она стала проваливаться против своей воли, едва сон сбивал ее с изнуренных ног, воплотились вдруг в реальность. Верно, после того происшествия с пустыми на медитацию времени так и не нашлось, равно как и сделать всё постепенно, по правилам. Сперва Ичиго приходила в себя после запоздавшего шока, как и многие первогодки, в особенности те, кто сумели защитить себя и старшекурсников в настоящем бою. Затем она попыталась пробиться к друзьям в Академию, узнать хоть что-то о последствиях случившейся трагедии и масштабах предпринятых мер во избежание подобного в будущем — Ичиго славилась безудержным чувством справедливости. Однако отец ее, невероятно подавленный, хоть и не подававший тому вида, устроил настоящую облаву на собственную дочь. Куда бы та ни ступила, куда бы ни направилась, стоило ей только высунуть нос за врата поместья, как наперерез ей вырастал целый отряд стражников клана — личностей не самых глупых или слабых, а еще ужасно преданных ее отцу. О свободе передвижения, казалось, следовало позабыть, но когда запреты останавливали младшую Кучики? Ее, в своих стремлениях настоящую эгоистку, даже сэппуку двух командиров отряда стражников, таки проворонивших ее, не остановило — когда Ичиго узнала, что Академию со студентами взяли в плотный кидо-барьер с целью безопасности, а пострадавших старшекурсников определили в безнадежные пациенты лазареты, усидеть на месте она не смогла. Переживания за души других синигами переполняли ее, переживания о собственной душе — нет. К сожалению. Теперь она растерянно и запоздало разглядывала присягавших ей на верность духов-самураев. Первый, рыжий, тот, что с катаной, Сенбонзакурой практически, он даже под стать Кучики подходил. Высокий, стройный, длинноволосый; доспехи его были роскошными и старинными, походная военная одежда под ними — фамильного цвета охраны Кучики, фиолетового; лицо же этот воин скрывал под устрашающей маской — такой, которую актеры в театре надевали, играя бога войны или сурового сегуна. Возможно, такой грозный образ и привнес бы в девичье сердце некое опасение, однако сама Кучики отлично разбиралась в театральном искусстве, да и на фоне того второго, закованного в смоляные доспехи поверх красных одежд, с рогатой маской какого-то клыкастого чудища, этот «бог» выглядел всё равно миролюбивее. Потянуться, довериться первому хотелось непроизвольно, из инстинкта самосохранения. — Выходит… вы мой занпакто? Мои мечи? «Черный» фыркнул не без пренебрежения: — Смотри-ка, ее озарило наконец! «Рыжий», резко вскинув лицо на напарника, что-то быстро и грубо тому проговорил: не то выругался, не то пригрозил — разобрать было невозможно. Однако, вернувшись к Ичиго, он вновь поклонился: — Прошу прощения, моя госпожа, мой товарищ так же остр на язык, как и на расправу. Кучики сразу смекнула: так вот, кто постоянно подстрекал ее на бой, на необдуманные атаки, на стремительные выпады, шальные удары, на закипания крови в жилах и на жажду битвы в душе? Этот второй не особо соответствовал видению дисциплинированного и самозабвенно преданного своему хозяину самураю, скорее ронина напоминал он — лишившегося своего покровителя, семьи, смысла существования, и оттого выглядевшего диким, беспринципным, неприкаянным, потерянным. — Будем копаться во мне или с себя начнешь? — сверкнули сквозь прорези маски чудовища угольки сердитых глаз. — Не хочешь спросить, почему нас двое?.. — Не смей разговаривать так с Ичиго-сама, сколько раз повторять?! — рука «рыжего» будто приросла к черному затылку, вновь и вновь нажимая на голову не то гордеца, не то бунтовщика. Тот вскинулся: — Еще раз тронешь меня — руку отрублю к чертям! Ему ответили тоже, живо хватаясь за рукоять меча: — Еще раз вздумаешь мне перечить — голову снесу! — Что ты суешься со своими принципами, дай девчонке выговориться! — Дай госпоже прийти в себя, раз уж растревожил ее душевный покой! — Что?! Да вы бы оба сдохли без меня, там, в бою, если бы я не спровоцировал шикай! — И без шикая госпожа еще справилась бы, вышла бы из неравного боя с достоинством! — С достоинством и кучей смертей на ее совести?! Ей недостаточно того мальчишки?! — Участь слабого воина предрешена, и сильным синигами не должно за них сражаться! В разразившемся бедламе и закрутившихся бурей лепестках Ичиго обхватила голову обеими руками и стекла спиной по стене обугленной хибары — слушать распри своих мечей, резавших ее без лезвия по тому живому, наболевшему, никак не заживавшему, было больше невыносимо. Почему их двое? Почему они настолько разные? Почему ведут себя как непримиримые враги, а не союзники? Почему ее душа разделена пополам? Почему внутри нее такой полный разлад? Ичиго истово замотала головой, чтобы остудить голову, и поспешила закрыть лицо руками, пряча эмоции от тех, кто и так ее не замечал, хотя каждый по-своему хотел защитить и обустроить в ее жизни всё к лучшему. Но возможно ли построить свое «лучшее» за счет худа других? «Черный» меч оказался прав: жизнь того мальчишки, Хисаги Шухея, была подвешена на волоске, и именно Ичиго привела его к тому. Что если она оборвется? Что если он больше никогда не откроет глаза, не вдохнет воздуха в практически недвижимую ныне грудь, не очнется?.. Это к нему она сбегала из-под стражи отца каждый день. Это из-за него по ее щекам бежали сейчас и обжигали пальцы горькие слезы не только во внутреннем мире… А снаружи — слипшиеся, уже просохшие ресницы. Потускневший цвет персиковых губ. Вовсе не аристократическая, не красящая, бледность щек и раскиданные чернющие волосы по постели… Больно. Хисаги Шухею было до острой боли в сердце мучительно созерцать ту, что стала причиной его ранений, но еще невыносимей оказалось глядеть на ее осунувшуюся красоту и неправильное пребывание здесь, в ночи, в его палате, рядом с ним, так близко, буквально на расстоянии вытянутой руки — только дотянись. Она спала. Уснула прямо так — лицом на краю матраса больничной койки, выделенной позорно раненому студенту-старшекурснику, легенде нынешнего выпуска. Эх. Хисаги с грустью оглядел себя, разбитого, ощутил, что почти полностью перебинтован и закован в ворохе одеял, которые дополнительным замком держала она. Она спала, да. Крепко вцепившись пальцами в простыни, точно боясь кого, способного ее отсюда забрать силой. Что небезосновательно. Хисаги плохо соображал — он всё еще был плох, — но каким-то отдаленным уголком сознания не разумел, как капитан Кучики и впрямь дозволил дочери провести здесь ночь — а может и не одну? — в палате «невесть кого», в его-то понимании. Парень невольно напрягся и подался назад: видимо, взывала к ответу та часть его мозга, что отвечала за самосохранение, однако за неимением одного аристократа, ему стала «угрожать» другая. С первым же движением вороные космы ее, прилипшие к ткани, змеями поползли по одеялу в его направлении и тихо зашипели, шелестя густыми шелковыми нитями. Хозяйка их сквозь сон нахмурилась, болезненно изогнув, сломав свои изящные брови, но не очнулась, дабы добить того, кто смел потревожить ее. Из груди девушки лишь вырвался тяжкий стон, а рука побелевшими пальцами до треска сжала больничное белье. Шухей замер. Он ничуть не желал разбудить девушку, тем более — принести своим шевелением ей беспокойство и муку; Шухей по жизни старался никого не обременять своим существованием, а эту знатную барышню, с которой у него в какой-то момент произошел разлад, теперь только более усугубившийся, он и вовсе не желал задевать. Ничем. Ни робким словом, ни неосторожным взглядом, ни случайным прикосновением. В ее присутствии Шухей начинал деревенеть, и даже дышать реже, а сердца стук приглушать, чтобы всё так же, ненароком, не раздражить ее своей ничтожной персоной, чтобы не дать ей ни единого намека на истинные чувства, которыми он к ней воспылал с момента их первой встречи… Так, она невероятная, недосягаемая, непостижимая, а он? На что мог рассчитывать? Он — пыль у ее ног, один из множества воздыхателей, которых принцесса Кучики и лишним взором не одарит… Она — чистокровная синигами, а он? Чем мог похвастать? До недавнего времени он был обычной душой, которых — миллионы; простой парень, без рода, племени, собственного имени, пробившийся к лучшей жизни только своим неуемным упорством, талантом и трудом… Наконец, она такая красавица, а он? Хисаги приласкал ее прекрасный лик любовным взором и воровато, страшась самого себя и мысли, усластившей его эго, невесомо коснулся пальцами не изувеченной руки нежных на ощупь волос, совершенно не таких как у него — колючих, жестких, грубых, будто трава засохшая. Меж ними пропасть, ками-сама! Хисаги торопливо приложил ладонь к лицу и почувствовал даже сквозь вату и бинты избороздившие его щеку жуткие порезы. Он зажмурился до боли в глазах: на красавицу было мучительно смотреть, а веки защипало запросившееся для его нынешнего определения одно лишь слово — «урод». Никчемный, нищий, ничтожный никто, которому ничего и так не светило со знатной девушкой, а теперь, с таким-то страшным лицом, с ужаснейшим пятном на своей годами возводимой блестящей репутации талантливого бойца, с клеймом слабака, которым его скоро станут попрекать все, а не только его занпакто. Да-да, теперь Хисаги Шухей, с трудом достигший вершин, скатился на самое дно пропасти, из которой не существовало пути назад, ведь канаты, сотканные из его надежд, также кто-то резанул будто когтем. Кто-то. В одночасье и сразу парой клинков. — Шухей?! — раздалось обеспокоенное вдруг. Парень живо отвернулся и, утершись рукавом, так и остался полусидеть, заслонившись локтем. — Кучики-сан, — пробормотал он спешно, — простите, что разбудил. У аристократки, схватившейся с постели, взметнулись в изумлении брови. — Ты что, дурак?.. — Сказала и сама поперхнулась обидным словом. Насупившись мгновенно, Ичиго нервно тряхнула пришедшей в беспорядок гривой, еще больше теряя вид ухоженной леди, но эта ипостась сейчас заботила ее в последнюю очередь. Меж тем, о приличиях она не могла не помнить. — Как ты себя чувствуешь? — не без участия спросила она и даже непроизвольно поклонилась старшему, хотя ее снисхождения до кивка никто не оценил — семпай так и сидел, нарочито отвернувшись от нее. Помолчав в тщетном ожидании ответа, Ичиго недовольно поджала губы: она понимала, что Шухей попал в лазарет больше по ее вине, чем по собственной неосторожности, однако это давало ему права пренебрегать вниманием аристократки, не просто почтившей его своим присутствием, но и… Она же, правда, волновалась за него! Всю душу измотала себе, родным, близким, друзьям, слугам, стражникам, синигами пока ждала его пробуждения и искала с ним встречи. Зачем? Ичиго и сама не знала. Незнакомое досель чувство вины привело ли ее сюда? Все Кучики понятия не имели о существовании подобного. И всё же изнутри что-то продолжало жечь девушку, царапало, нещадно истязало гордое сердце, заставляя дышать через раз от накатывавших и здесь, за гранями утаенного внутреннего мира, слез. Черт возьми, она вол-но-ва-лась за него!!! А он… такой жестокий, даже разглядеть ее заслуженных мучений не удосужился. Опустив голову и безуспешно попытавшись разыскать что-то интересное на своих хакама, сохранив тишину, пролегшую в комнате, еще с какое-то время, Ичиго наконец тяжко вздохнула и выпалила всё, как на духу: — Я ждала твоего пробуждения, чтобы поблагодарить тебя, ведь ты закрыл меня собой от того пустого. Дважды! Однако на вскинутый, полный признательности, взор Кучики снова не ответили, заставляя ее, мягко говоря, сконфузиться сперва, а после справедливо рассердиться. — Хэй, ты слышишь меня?! — Резко вскочила на ноги аристократка, меняясь в лице, враз меняя и испытываемые к раненому парню чувства. Дыхание ее утяжелилось, щеки вспыхнули, а кулаки хрустнули, вскинувшись вперед. Ичиго едва сдержала язык, чтобы не попенять Шухею, не забыл ли тот свое место, но со скрипучими зубами проглотила проявленное неуважение к себе в который раз. Ее мама была доброй, и она тоже должна была быть терпимее. Перед ней ведь лежал разбитый человек, разбитый из-за нее, из-за ее непослушания, вмешательства, амбиций, тщеславия… Ах, проклятая самоуверенность и чертова гордая кровь! Не вмешавшись она в бой, выполнив приказ старшего, возможно, всё бы закончилось для семпая лучше. — Шухей, я… — …Кучики-сан, — перебило ее тихое, через силу. — Прошу, уйди. — Что? — Она растерянно запнулась: только-только собралась досказать ему, что сумеет вернуть ему долг за спасение, что ее семья поможет ему восстановиться, что ее отец — куда он денется? — поможет определить его, такого храброго и доброго, в лучший из отрядов. В Тринадцатый, к примеру. Там служит такой же добряк-лейтенант и Укитаке-сан, самый заботливый из всех капитанов. — Что, прости? — А ей тут по лучшим чаяниям… — …уйди, пожалуйста! — с нажимом. — Я хочу побыть наедине. Девушка рефлекторно кивнула, проникшись состоянием едва пришедшего в себя тяжело пострадавшего. Его лицо теперь останется исковерканным на всю жизнь. Глубокая рана в теле будет заживать еще долго, но не успела она и половину палаты пересечь, как вдруг остановилась, прикипев к месту, и резко обернулась к парню: — Нет. Я не уйду. Ты ведь задумал что-то сделать с собой. Шухей гулко хлопнул не перевязанным оком и в ужасе воззрился на Ичиго: она не спрашивала, она утверждала, и утверждала верно, логично. — Я… я… — Он хотел сказать, что такому неудачнику как он нечего делать в Готэе. Он не сумел уберечь друзей, он подвел руководство, не обеспечив защиту первогодкам, он позволил рисковать собой ради его же спасения горстке новичков, средь которых была наследница одного из четверки благородных семейств. За последнее большинству уже грозила смертная казнь — все знали, насколько трясся над наследницей глава Кучики и весь ее клан. Но… дело даже не в Ичиго. Хотя, безусловно, и в ней тоже. По большей части в ней, как неугомонно зудел недовольный провалом миссии Казешини. Этот беспощадный и кровожадный занпакто не принимал проигрыша и откупа малой кровью, он понимал только победы, он требовал сражений, а не поражений, он жаждал жатвы пустых, простых душ, синигами, были бы живы квинси — и их тоже; этому внутреннему чудовищу Шухея было всё равно кого убивать. Однако сейчас он требовал одну конкретную цель, ту, которой его хозяин меньше всего хотел навредить, даже изыскав в себе силы ее возненавидеть полностью и бесповоротно. — Я… опозорен проигрышем… По вашей же милости… Он заставил себя поднять тяжелый взгляд на девушку и дрожащими пальцами отклеить от изуродованной половины лица повязку. Судя по тому, как Ичиго схватилась за рот, дабы не дать себе выкрикнуть, зрелище оказалось еще омерзительней, чем можно было представить. Шухей сцепил губы, которыми собрался выплеснуть на аристократку проклятья Казешини, чтобы подобрать нужные слова. Да, он хотел прогнать ее, ибо страдать привык в одиночку, без подачек и помощи. Да, он хотел навечно удалить ее от себя, но как оскорбить ту, которую практически боготворил? — Я не знатного рода и являюсь воспитанником Академии, я не ответчик за свою жизнь и потому не вправе провести ритуал сэппуку. — Он сглотнул сухим горлом: каждое последующее слово давалось тяжелее предыдущего. Его взгляд намеренно темнел, лицо искажалось нарочной, пущей мрачностью, черты затачивались под лжезлостные, а слова — под фальшьпощечины. — Однако не вам, Кучики-сама, беспокоиться об этом. Вы спасли меня первой, и я отплатил вам той же монетой сразу, но вы должны знать, — Шухей собрал в себе всё мужество и выпалил скороговоркой, — что я ненавижу вас, ненавижу за то, что спас, за то, во что из-за вас превратился! У Ичиго брызнули слезы с глаз, и она вихрем вылетела из палаты, не осознавая своей разрушительной скорости, не слыша чужих глухих ударов кулака по матрасу больничной койки, а только — заглушающий бой крови по вискам, по вспыхнувшим щекам, по ушам. Казалось, она оглохла и разом ослепла; не видя пред собой никого и ничего, у Ичиго мир убегал из-под ног, а она неслась вперед так отчаянно точно могла что-то изменить, отвратить. Хотя бы разговор последний. «Да как он смеет!» и «Я не понимаю за что?» — ярость и огорчение разорвали душу аристократки пополам, точно так же, как ее неспособные найти общий язык занпакто. Сердцевина юной синигами кровоточила, слезы бороздами выжигали следы на непроницаемой коже, а под рожденными для танца ногами горела земля. Ичиго истинно не понимала, чем заслужила к себе такую ненависть? Ответная растерянность и откровенное неприятие боролись в ней, как и заголосившие клинки. Они снова тянули хозяйку в разные стороны, склоняли к диаметрально противоположным поступкам, подпитывали каждый свое чувство — взвешенность и пыл, такт и дикость, прощение и месть. «Понять и простить» против «презреть и сгноить»: гордость Кучики указывала верно и заглушала постыдную импульсивность, вот только легче бежать от этого не становилось. Всегда расправленные, готовые к вознесению до самых небес, крылья Ичиго нынче волочились за ее спиной сетью с неподъемным грузом — проклятиями Хисаги Шухея, того милого мальчика, что вдруг превратился в сурового, жестокого воина, рубанувшего с плеча. От его обидных слов хотелось убежать на край света и никогда не возвращаться назад, однако… как и всегда, Ичиго за руку успевал хватать один и тот же дорогой человек, якорем державший ее в этом мире, таком еще непонятном, а уже ужасно несправедливом. — Ичиго! — Холодные пальцы сомкнулись вокруг ее локтя, едва беглянка вылетела во двор лазарета. — Отец! — Ее будто отдачей с ошалелого сюнпо кинуло прямо ему в объятия и заставило разрыдаться. Бьякуя оторопело глядел на свое несчастное, лихорадочно стенавшее дитя, на ее судорожно дрожавшие плечи, на метавшуюся у него на груди голову, на рьяно хватавшиеся за его хаори побелевшие пальцы, ищущие не то опоры, не то правды, и… стоял столбом, ведать не ведая, как утешить дочь. Его слишком эмоциональная Ичиго, она, меж тем, впервые предстала пред ним такой подавленной, такой разбитой, такой отчаявшейся. Лютый огонь на обидчика полыхнул в безмятежно серых очах капитана Шестого отряда… да тут же и угас, как опавшие в небытие лепестки Сенбонзакуры: в Бьякуе взыграло свое, далекое, юное, но не позабытое. Он обнял драгоценную дочь обеими руками, крепче прижал к груди, позволил заглушить ее плач в своей шее, сам потерся о ее макушку и тихо прошептал, практически попросил: — Ичиго, ты не должна больше сбегать сюда. Это бросает тень на репутацию всего клана. Этот парень не из нашего круга. — Что?! — У Ичиго даже слезы вмиг просохли. Она вскинула на отца затравленный взгляд и резко вырвалась из рук. — Ты думаешь, я влюблена в эт-того… голодранца?! — Она буквально выплюнула последнее лживое слово и метнула в отца сердитый взор. Глава Кучики скептично поджал губы, чем завел дочь еще сильнее. Она с досады топнула ногой и в сердцах бросила: — Я никогда к нему не приду, клянусь! — Если это так, то я рад, — кивнул Бьякуя. — Я не опозорю семью, я ведь уже помолвлена! — Я рад и это слышать, Ичиго, — шагнул он тут к ней. — Ты мне не веришь? — не унималась дочь. — Я не люблю его! — Я рад в любом случае, — в ответ ей всё то же и снова шаг навстречу. — Нет, ты не понимаешь, отец! Мне всегда нравился Шиба Кайен и только он! — Я даже этому готов порадоваться, Ичиго, — подступился родитель к дочери вплотную и пригладил по полыхавшей щеке несколько раз: успокаивающе, понимающе, монотонно, любовно. — Даже в благодарности мы не должны терять лицо, а признательность путать с более сильным чувством. Ты обманываешься, Хисаги поступил как любой уважающий себя воин и мужчина. Мы отплатили уже ему за это. Тебе не следует искать в его поступке романтики. — Н-но я думала… — Ичиго отвела глаза, не в силах перечить или отрицать разумные отцовские доводы, а заодно врать ему и себе. Она точно прозревала слово за словом. Кажется, всё было именно так. Шухей спас ее так же, как спас бы любую другую девушку или товарища. А она просто надумала себе невесть что, лирическая дурочка, кисейная барышня. — Ото-сан, — она вновь уткнулась лбом в грудь того и тяжко-претяжко вздохнула, беря себя окончательно в руки, — спасибо. Бьякуя только молчаливо кивнул и увлек запутавшееся в собственных чувствах дитя за собой, под сень родного дома и под покровом ночи, скрывающий много чего лишнего. Не имевший бы оправдания позор. Недостойные гордой леди слезы. Не совсем правдивые слова родителя. Бьякуя лично не имел ничего против студента-руконгайца, но, увы, клан требовал от него иного члена в семье, а для Ичиго — иной партии. Судьба ходила по кругу, тяжело принятые решения повторялись, главе Кучики снова приходилось выбирать между честью и любовью, и его сдержанное сердце вновь выбирало неверное, эфемерное, мимолетное, хотя связь с ребенком оказалась не сравнимой по силе даже с самым крепким чувством. Наверное, поэтому его главный выбор отныне был предопределен. Если выбирать из двух зол меньшее, то второй синигами, которому благоволила Ичиго, но не сам Бьякуя, так уж и быть мог начать свои за ней ухаживания. Шиба Кайен. Лишившийся статуса, но всё же аристократ, неуправляемый, но всё же знаток правил и традиций, бесконечно раздражающий, но надежный, опытный и готовый нести ответственность — он, однозначно, на роль верного защитника для Ичиго подходил куда больше сплоховавшего Хисаги Шухея, а значит, ложь во благо дочери лишь попусту тревожила отцовское сердце…