Неповиновение

Минуты оборачивались часами. Часы и дни – годами. Они тянулись, тянулись под мерный бой маятника, и этот звук, такой обречённый и равнодушный, сводил Флоренс с ума. Дом напоминал ей всё чаще и чаще пустую коробку, наполненную короткими, тяжёлыми стуками, падающими в вязкую тишину и тонущими в ней, застывающими и коченеющими среди чёрных, как смола волн. Весь мир девушки медленно утрачивал рассудок, распадался, заполняемый стуком и тишиной, и ей так хотелось хоть как-то нарушить молчание, воцарившееся не только в поместье, но и в ней самой после того, как Изабелла уехала. Нет, Флоренс не провожала её и даже не выглянула в окно, чтобы увидеть автомобиль, который увозил её новую подругу всё дальше и дальше. Целых два дня она упрямо прилагала все силы, внушая себе, что вовсе не скучает, что и без Изы ей хорошо живётся, но уже на третий день пришлось сдаться и признать обратное. И Флоренс покорилась этой мысли, со всеми теми силами, с какими до этого уговаривала себя в равнодушии к отъезду гостьи. Да, у девушки никогда не было полумер: либо всё, либо ничего, или превращать любое чувство в его гипертрофированное подобие, гораздо более красочное и яркое, или не чувствовать вообще и превратиться в глыбу льда. Ярость, с которой Флоренс незаслуженно обвиняла Изу в скрытности и недоверии, переплавилась в невероятную тоску, обрушившуюся на неё с ужасающей силой, словно девятый вал. Если и раньше она не особенно горела желанием общаться с членами семьи, то теперь её просто не было видно, будто в этом доме её и не существовало. Она часто пропускала завтраки или ужины, неизменно появляясь, однако на обедах, молчаливая и угрюмая. Леди Эвелин откровенно надоело заводить хоть какие-нибудь разговоры с дочерью, посему она терпела, искренне недоумевая, что же происходит с Флоренс. Ночь всегда оборачивалась временем размышлением, беспощаднейшим самоанализом и унижением, а также частых попыток разобраться, что такое творится с ней, почему она чувствует себя такой разбитой, что такое важное ускользнуло от её внимания. Нет, она не рыдала в подушку, считая постыдным сам плач, не сидела подолгу без движения, глядя в стену или окно – наоборот, запираясь у себя в комнате, она читала, пыталась рисовать, делала различные эскизы платьев, что угодно, уходила с головой в работу. И где-то в мыслях всегда звучал тонкий, тихий голос, задающий вопросы. Самые разные вопросы. Понравился бы Изабелле этот эскиз? Читала ли она эту книгу? Во что она сейчас одета и с кем разговаривает? Похвалила ли бы она её рисунок? Как пахнут её волосы? Одобрила бы её наряд к завтраку? Хочет ли она вернуться назад, в фамильный дом Уэлчей? Скучает ли Иза по Флоренс? Когда она приедет? Когда? Если голос в голове становился громче, заглушая бой маятника в гостиной, Флоренс начинала писать. Листки бумаги были исчерчены каракулями, завитушками, строками без рифмы и ритма, просто зарисовки, и тогда голосок затихал, насмешливо спрашивая: а что бы сказала Иза об этой чуши, которой она исписывает бумагу? Тогда ни в чём неповинный обрывок за долю секунды превращался в смятое бесформенное нечто и отправлялся в мусорную корзину или в дальний угол комнаты. А тем временем голос окончательно исчезал, становясь многозначительной тишиной, неким пробелом среди всех мыслей и слов. Флоренс не ходила в комнату на третьем этаже после их встречи с Изабеллой там, среди голых стен, пропитанных напряжением. Ей казалось, что в стенах всё ещё живут те слова, которые они друг другу сказали, и страх каким-то образом услышать их снова сковывал разум девушки. Чем больше она пыталась занять себя, тем сильнее становилось чувство, словно… словно ей прострелили голову. Объяснить это Флоренс не могла даже себе, оставив на одном из листков лишь короткую фразу «Ты – словно дыра в моей голове». Слишком хорошо она знала, кто подразумевается под коротким словом «ты». Несколько раз ей снились кошмары, яркие и белёсые, но всегда сумбурные и нечёткие, короткие, но запоминающиеся. Всегда оставалась нетронутой лишь невысокая фигура в чёрном платье и светлыми волосами, появлявшаяся в начале или в конце сна, мелькая перед глазами и прячась в таинственных уголках той части сознания, которая всегда остаётся тёмной, кроме ночного времени. Однажды Флоренс проснулась от такого кошмара в поту, задыхаясь, будто забыв разом все слова. За окном утро только наступало, а небо приобретало всё более светлый оттенок, словно к тёмно-синему, почти чёрному цвету примешивали белый. Девушка долго сидела на кровати, следя, как из темноты пробивается утренний свет, а несколькими часами позже на листке появилась ещё одна фраза «Ты – ночной кошмар и утренний свет». Но у каждого человека есть предел всех страданий и радостей, черта, которую если переступаешь, то становишься неуязвимым. Будто ты уже впитал в себя достаточно переживаний и боли, и больше уже не сможешь принять. У Флоренс он тоже был, и она это поняла, когда началась следующая неделя без Изабеллы. Тоска как бы въелась в девушку, пропечаталась на коже и застыла в глазах зелёными льдинками, превратилась в её броню и оружие, заковала её в цепи. И в то же время у Эвелин лопнуло терпение, которого у неё опять не хватило надолго. В понедельник она ухитрилась поймать дочь после завтрака и не дала опять скрыться в своей комнате и повернуть ключ в замке. Леди Уэлч была настроена решительно, а потому сразу приступила к делу, не говоря ничего лишнего. - С тобой что-то происходит, но я уже привыкла, что ты ничего мне не рассказываешь. – этот упрёк, который намекал Флоренс изменить это положение, был благополучно пропущен мимо ушей. – Поэтому я просто хочу тебе сообщить, что сегодня ты поедешь с нами в город навестить нашу родственницу… - Я не поеду. Резкая и категоричная отповедь должна была бы пресечь все попытки Эвелин хоть что-то предпринять, но на этот раз мать была готова и к этому. В этой ситуации, справедливо решила она, следует не просить, а уведомлять о факте. - Поедешь. Я и твои сёстры так хотим. – последнее было чистейшей ложью, так как младшие дочери терпеть не могли разъезжать в гости со старшей, вечно молчаливой и скучающей. - Но… - Я это не обсуждаю, - сухо отрезала миссис Уэлч, обрывая Флоренс и тут же разворачиваясь на каблуках, чтобы уйти. - Ты никогда не думаешь обо мне! – прошипела старшая дочь ей вслед, но Эвелин услышала. В тот же момент она обернулась, буквально полыхая гневом и раздражением, скопившимися за последнюю неделю. - Ты сидишь в четырёх стенах семь дней, угнетая всю семью скорбным лицом, и не удостаиваешь никого объяснением. Что ж, хорошо, мы привыкли ничего не знать, если дело касается тебя. На этот раз я уже не буду тебя просить. Ты поедешь. Я вытащу тебя из дома, пусть даже насильно и волоком. Когда она быстрым шагом вышла, Флоренс перевела дыхание, которые неожиданно сбилось под яростным взглядом матери. Впервые за очень долгое время леди Уэлч удалось испугать дочь, и та долго ещё стояла посреди коридора с широко раскрытыми удивлёнными глазами, в которых всё ещё холодно посверкивал лёд. * К вечеру снова пошёл дождь, и Изабелла Саммерс, проклиная погоду, пославшую столь «приятный» подарок именно в то время, когда она сошла с поезда и решила пойти пешком лишние несколько миль. Дом Уэлчей находился как раз на таком расстоянии от вокзала, в то же время располагаясь недалеко от самого города. Конечно же, дождь застал её прямо посреди поля, когда до пункта назначения оставалось ещё невесть сколько времени. Молча промокая под струями воды, Иза упорно шла вперёд, сжав в руке саквояж и подобрав своё неизменное чёрное дорожное платье. Согревала лишь мысль о том, что, добравшись до поместья, она встретит Флоренс и тепло наряду с сухим платьем. Правда, от этих надежд и мыслей легче и быстрей не шлось, но молодая женщина старалась изо всех сил, поддерживая саму себя, как только могла. Через полтора часа она почти готова была просто лечь в грязь и заснуть под дождём, и как раз тогда вдали замаячил дом, к которому она так долго тащилась. Последние шаги дались особенно тяжело. Иза буквально падала, и была очень рада, что её впустили внутрь без лишних вопросов. Однако в самом поместье было тихо, словно никто там не находился. Прислуга сообщила, что хозяева ещё днём выехали вместе с детьми в гости в Лондон, и, что самое удивительное, без претензий и всяких выходок с ними отправилась и старшая дочь. Удивлённо вскинув брови, гостья попросила приготовить ванну и отправилась в свою комнату – поставить саквояж. Там всё осталось нетронутым: бежевые, коричневые и буро-оранжевые тона, напоминавшие Флоренс, порядок и чистота. Иза вздохнула, жалея, что девушка тоже поехала вместе с семьёй. Что это с неё случилось, раз она, даже не протестуя, согласилась поехать на приём. Решив зайти в её комнату чуть позже, вдова поспешила в ванную, чтобы побыстрее избавиться от мокрой одежды и окунуться в тёплую воду – единственное, чего она желала в качестве приза за проделанный путь. Мысль о том, что вместо Флоренс она получила посудину с горячей водой, сначала рассмешила её, а потом повергла в грусть. Почему она всё-таки тоже уехала? После принятия ванны Иза, облачившись в сухое платье и сказав, что пойдёт к себе спать, не дожидаясь прибытия хозяев, тихо проскользнула в комнату Флоренс. Блёклый лунный свет проникал туда сквозь окно белыми прозрачными лентами, распадаясь размытыми пятнами по полу и стене, столу, погребённому под листками бумаги. Заинтересовавшись и приблизившись к нему, женщина наугад выудила один и попыталась вчитаться в каракули, написанные словно в состоянии истерики: строчки то взмывали вверх к углу листа, то плавной дугой опускались вниз, а то и просто прыгали зигзагами. Я родилась среди больших и серых туч, Выкрикивая любовную песню, Невнятные аккорды и безымянные вопли – Что за чудное место… Дальше почерк ухудшался, и разобрать что-либо было невозможно. Иза усмехнулась, но, достав следующий листок, взволнованно нахмурилась, читая будто разбросанные по всему листу фразы вперемешку с кляксами непонятного происхождения. Оставишь ли ты меня, Если я скажу, что совершила? Нужна ли я буду тебе, Если скажу, чем стала? Ведь так легко Сказать это толпе, Но как же тяжело, любовь моя, Сказать это лишь тебе. Что-то произошло в её отсутствие. Нечто очень далёкое от хорошего. Что? Она успела узнать Флоренс достаточно хорошо, чтобы утверждать о неком происшествии, несчастье, приключившимся с ней. От нечего делать девушка не стала бы писать такие стихи. На оборотной стороне мелким почерком была написана лишь одна фраза, выведена предельно чётко и ясно: «Моя любовь – железная гиря». Иза села на кровать, сжимая в руках листки и перечитывая все стихи. Сознание участливо подбрасывало их последний разговор в комнате на третьем этаже, припоминало ей тот факт, что девушка отказалась провожать её и не вышла из своей комнаты, умудрившись оставить горький осадок на душе вдовы. Может ли это быть связано друг с другом? Или… Женщина откинулась на кровати, решив, что пока её никто тут не видит, подобную вольность можно себе позволить. Тут рыжеволосая хозяйка этой комнаты спит и думает, конечно. Лежит в кровати и, когда не может заснуть, размышляет, размышляет… Иногда, наверное, встаёт и записывает что-нибудь на любом из тех обрывков на столе. Смотрит в окно. Кутается в одеяло, если вдруг замерзает. Улыбается чему-нибудь без причины… Она устала. Глаза слипались и до этого, но как только её спина коснулась мягкой поверхности застеленной кровати, а мысли и образы заполнили её голову, веки постепенно налились свинцовой тяжестью, а сознание медленно засыпало. Она будто плыла по тихому бескрайнему океану сна, тёмно-синего, почти чёрного цвета, и лунная дорожка растекалась по гладкой поверхности пятнами белой краски. И через несколько минут она уже крепко спала, сжимая в руке листки бумаги, исчерченные каракулями. А уже спустя полчаса прислуга заслышала звук подъезжавшего к дому автомобиля хозяев.