***
Один бы он точно не справился, думал Джеймс, наблюдая, как солдаты «Львиного Прайда» прореживали целые орды мутантов. Боевой опыт и сплочённость были для этих ребят не пустым звуком. Хотелось верить, что даже после попытки переворота у них ещё могло быть будущее — рядом со своими родственниками и братьями по оружию. Хотя, возможно, это он был слишком наивен и желал всем добра, когда солдаты просто искали возможность себя реабилитировать. Их намерения не менялись. За славой гонялся только молодой Мэксон, который вдруг вбил себе в голову, что опозорил честь великого рода. Точно рыцарю из легенд, ему предстоял какой-то подвиг, который не только вернул бы доброе имя, но и позволил взойти на законный, по его мнению, пост старейшины. — Бедный мальчик, — как всегда добродушная паладин Кросс цокала языком и качала головой всякий раз, когда Мэксон лез на рожон, но говорила тихо, чтобы слышал только Джеймс. — Он постоянно забывает, как остался круглым сиротой. Скорее, по привычке, чем по необходимости, солдаты пытались выбрать командующего — того, кто повёл бы их к чёткой цели, и кого можно было слушать в бою. Джеймс единственным торопился к ГЭКК, потому искренне недоумевал, в чём причина задержки: — Скажите, зачем искать старшего по званию, когда вас всех практически отстранили от службы? — Скорее, изгнали, — подытожила Кросс и хитро прищурилась. Из всех представителей Братства Стали она одна не участвовала в разборках, но и её не то чтобы приглашали. На это были объективные причины: Кросс — старше всех по званию, опытней, чем даже Глэйд, но следовала за Джеймсом, гражданским, точно телохранитель. — Вы вносите хаос, — задрав голову, произнёс Мэксон. Впрочем, ему ли было не знать о хаосе. — Я хочу вернуть порядок и дисциплину. — Или хочешь всеми командовать. Знаешь, ты напомнил мне одного мальчика из Убежища 101. — Джеймс запнулся, когда подумал, что этому «мальчику» уже как минимум двадцать пять лет. — Он даже свою банду сколотил, дал ей какое-то глупое, но громкое название — лишь бы что-то значить. Я понимаю тебя, в замкнутых сообществах тяжело вздохнуть. — Я с детства уже что-то должен только потому, что родился Мэксоном. От меня будут ждать решений, не уступающих основателю Братства Стали. От предназначения не уйти — так зачем ему сопротивляться? Думал, вы сразу поймёте, как никто другой. Удивительно, какие мудрости могли выдавать молодые люди, ещё не понимая порой всей глубины сказанных слов — или, наоборот, понимая слишком хорошо. Большинству приходилось взрослеть очень быстро. Как учёный, он понимал, что новое поколение должно быть сильнее и умнее родителей, чтобы эволюция и прогресс могли продолжаться. Как родитель, Джеймс слишком много боялся. Так и Арин удивляла его, например, когда, едва научившись ходить, как-то открыла манеж и сама забралась на стол за книжкой. С одной стороны, Джеймс испугался до чёрта и приобрёл первую седину, с другой — порадовался пытливости её ума, находчивости и отваге. На его глазах она училась жить самостоятельно, и он не имел права мешать. Несмотря на рыщущий по пустоши Анклав и довольно сомнительные шансы на выживание, Джеймс вдруг почувствовал себя счастливым. «Всё будет хорошо. Жизнь продолжается». Однако это работа родителей — обеспечивать детям будущее. В радиоактивной пустыне, что останется им по наследству, у многих не будет и шанса пережить детство. Джеймс со вздохом развернул к себе Пип-бой, что смотрелся нелепо с силовой бронёй, наверное, в сотый раз за день проверяя, отметил ли писец Ротшильд местоположение Убежища 87. Впрочем, столь желанный маркер радости не прибавлял: вход был смертельной ловушкой, поэтому-то ГЭКК ещё оставался на месте, о чём Мэксон не переставал напоминать. Глэйд после изгнания всё время молчал и хмуро рассматривал горизонт, но, к счастью, с ними в команде были ещё двое — вполне рассудительные разведчики, хоть и несколько эксцентричные. Джеймс бы сказал, что Колвин и Призрак походили на старую супружескую пару, что уже не спит под одним одеялом, — и ушёл бы недалеко от истины. Поскольку паладин Кросс тоже предпочитала отмалчиваться, то ему пришлось взять на себя роль разумного взрослого человека. — Лучше подумать о насущном. Например, как нам не умереть сейчас, без поддержки. Припасов тоже не хватит надолго, а рядом с Убежищем полно супермутантов. Нам нужен план. — А ещё лучше — союзники, — поддакнул Колвин и тут же предложил один вариант: — Что насчёт Тенпенни-Тауэр? Старик сохраняет нейтралитет, но его охраны не хватит, когда Анклав придёт за его богатствами. Попробуем предложить обмен помощью. Только кем был Мэксон для жителей Столичной Пустоши? Что он мог предложить, кроме своего слова? Старик Тенпенни, как оказалось, совсем недавно скончался, и его место занял некий Густаво, который лишь посмеялся через интерком и даже не пустил солдат Братства Стали за ворота. Пока Мэксон не решил, что делать дальше, Джеймс вылез из силовой брони, чтобы сохранить заряд единственной в запасе батареи, и прогулялся вокруг территории башни на свой страх и риск. Недалеко от тоннеля его заприметил гуль в стандартной броне наёмника и обрезом за спиной. — Эй, гладкокожик, — обратился он, зажав между зубов помятую сигарету, — тебя тоже не пустили? Джеймс не отличался брезгливостью по отношению к гулям, — если те не были дикими, конечно, — поэтому легко поддержал разговор. Рой Филлипс, как его собеседник представился, тоже желал договориться с новым хозяином башни, но безуспешно — тот был ещё упрямей старика Алистера. Однако существовал второй, потайной вход в башню через подземную генераторную, которая была закрыта на какой-то хитрый замок. Узнав, что перед ним стоит инженер, Рой сию же секунду предложил сделку: взлом терминала в обмен на все припасы, какие только можно унести. Предложение казалось заманчивым, однако Джеймс колебался. Например, он не понимал, как гули собирались обойти запрет Густаво, проникнув внутрь, поэтому предпочёл вначале посовещаться со своими спутниками. — Ненавижу гулей, — прошипел Мэксон. — Они не виноваты, что стали такими. — Паладин Кросс, а мы точно в одной организации состоим? — усмехнулся Колвин. Тем не менее Джеймсу показалось, что тот одобрял её точку зрения. Мнение паладина Глэйда было написано на его лице, а Призрак, ко всеобщему удивлению, решила не принимать какую-то сторону. Ей были одинаково противны и гули, и трусливые богачи, запершиеся в башне от остального мира. Мнение Джеймса должно было склонить чашу весов, и он выбрал помощь гулям, ведь от Густаво они уже точно ничего не получат. — Вы об этом пожалеете, — процедил Мэксон, сложив на груди руки и уперев в Джеймса мрачный, как у Глэйда, взгляд, однако тот отмахнулся от угроз мальчишки. В присутствии паладина Кросс Рой Филлипс порядком растерял свою спесь, но всё же от сделки не отказался. Из смежных тоннелей метро и коллекторов тянулись другие гули — мужчины, женщины и даже редкие дети — и во все глаза наблюдали за действиями Джеймса. У многих было оружие, но иначе на пустошах и не прожить. Отступать было поздно; инстинкт самосохранения требовал немедленно уйти, от смрада разлагающихся заживо тел тянуло расстаться со съеденными на обед консервами, но, к счастью, пароль к терминалу он подобрал быстро. Двери распахнулись, и толпа гулей молчаливо поплелась вверх по лестнице. Как Мэксон и обещал, Джеймс пожалел о своём решении — задолго до того, как наверху раздались первые звуки выстрелов. Тяжёлая рука силовой брони легла на плечо; он развернулся к старой подруге и покачал головой. Однако прежде, чем он ушёл, на лестнице послышался звук торопливых шагов. Прогнившее лицо Роя Филлипса чуть не трескалось от широкой улыбки. — Ты меня обманул! — увидев его, Джеймс и думать забыл о толпе вооружённых гулей. Ярость плескалась в груди, а сжатые кулаки тряслись, точно в судорогах. — Вот и нет, гладкокожик. Я своё слово держу. Он продемонстрировал сорванную белоснежную наволочку, доверху набитую патронами и энергоячейками вперемешку с небрежно сваленными крышками, консервами и медикаментами, включая столь нужный сейчас и бесполезный для гулей Антирадин. Паладин Кросс приняла дар сама, ибо Джеймс стоял в ступоре. Всё же, по его мнению, мешок добра не стоил десятков жизней. Несмотря на предложение Филлипса зайти ещё, в случае чего, он знал, что больше не сможет даже взглянуть в сторону Тенпенни-Тауэр. К сожалению, — или в качестве наказания, — треклятая высотка виднелась отовсюду. Мэксон молчал, видно, почувствовав, что Джеймс в данный момент может и сорваться. Даже Колвин не острил: он снял с плеча снайперскую винтовку, отошёл в сторону и опустился на колени перед башней, адресовав в её сторону тихую молитву. Больше они об этом случае не вспоминали, а полученные припасы помогли без проблем добраться до входа в Убежище 87. На этот раз никто не спорил с решением Джеймса — всё-таки он проспонсировал этот поход. Он аккуратно расхаживал в нескольких футах от заветного входа, водил Пип-боем и бессильно вздыхал: как Ротшильд и говорил, уровень радиации оставался критическим. Теоретически, можно было закинуться всеми медикаментами, полученными от гулей, но что было сейчас внутри Убежища — неизвестно. Один человек успел бы найти ГЭКК и даже вернуться с ним, если бы бежал и соображал быстро. Над этим стоило подумать. Призрак и Колвин оказались куда более глазастыми, чем Джеймс, и быстро нашли пещеру с обратной стороны небольшого горного массива — уродливого и выгнутого, словно труп Левиафана с перебитым хребтом. Ветер хлестал по лицу частицами песка и мусора, мешая рассмотреть подробности, но стальная рука паладина Кросс настойчиво толкала Джеймса в спину. Сырость и прохлада сильно контрастировали с тем, что происходило на пустоши снаружи. После изнурительного пути и вполне ожидаемого разочарования в его конце хотелось только перевести дух, подумать и, желательно, осмотреть всё вокруг. На их счастье, пещера была вполне обитаема: у глухих железных ворот показалось движение; из окошка самодельного наблюдательного пункта выглянуло перемазанное грязью детское личико. Старая, довоенная каска цеплялась за голову одним краем. — Дылдам проход закрыт! — крикнул он. — Предупреждаю, мы вооружены! — «Дылдам»? — переспросил опешивший Колвин и на всякий случай опустил винтовку на землю; Призрак последовала его примеру. Было бы безумием стрелять ещё и в детей. — Взрослым, — пояснил ребёнок таким пренебрежительным тоном, будто разговаривал с непроходимым тупицей. — В Литл-Лэмплайт разрешено находиться детям до шестнадцати лет, остальные должны отправиться в Большой Город и стать дылдами. Внезапно Джеймса осенило. — Так у нас есть один — он может войти и поговорить? Детское личико исчезло из поля зрения, однако эхо доносило обрывки разговоров на повышенных тонах — это тоже были дети. Через несколько секунд они получили разрешение войти и очередное предупреждение: если хоть один взрослый приблизится, то по нему будет открыт огонь. Почему-то никто не сомневался, что так и произойдёт. Вся эта крепость на игры не походила. — Ненавижу тебя, — прошипел Мэксон, но, к удивлению Джеймса, направился к воротам. Чуть помедлив, он бросил в сторону своих спутников беглый взгляд, оценивая расстояние, и буркнул: — Мне… почти шестнадцать. Плотно сжав губы, Джеймс упрашивал себя не смеяться: не хватало ещё упустить по глупости последнюю надежду хоть на какую-то информацию. Хотя безмерно радовало, что Мэксон поменял своё мнение и увидел в его миссии возможность реабилитироваться. Будет ему подвиг — да такой, что изменит весь мир. Джеймс уселся на ближайший ровный уступ и отхлебнул очищенной воды из фляги. Это была конечная остановка, идти некуда. Даже если эти дикие дети выбежали бы толпой и пинками погнали всех «дылд» прочь, тогда он вцепился бы в камень руками, ногами и зубами, но дождался бы заслуженного ответа. Он всё ещё жил ради них — детей, которым приходилось взрослеть слишком быстро.Глава 10. Причины, чтобы двигаться дальше
21 декабря 2017 г. в 15:01
Примечания:
Не знаю, кто вчера лайкнул работу, но вы пробудили во мне совесть. Спасибо.)
Холод в лаборатории был делом привычным, даже чем-то родным, однако Арин не доводилось видеть столько людей, столпившихся вокруг с выжидательным выражением на лицах. Немолодой офицер курил в стороне, но всё равно чувствовалось, что он стоял выше всех вместе взятых.
Полковник Отем упоминал, что проект «Чистота» взял под своё крыло некий доктор Уотсон. Арин никогда не была с ним знакома, однако быстро отличила его в толпе других учёных. Власть всегда выделяла людей, будто те носили корону: одни держали голову гордо поднятой, другие же со временем прогибались под её тяжестью. Доктору Уотсону только предстояло осознать, во что он вляпался, но уже сейчас, судя по блуждающему взгляду и закусанной нижней губе, какие-то неожиданные преграды помешали нормальной работе, раз уж он был здесь, а не в мемориале Джефферсона. Арин понятия не имела, зачем могла понадобиться её помощь.
Весь командный состав ей, конечно, не представляли, да и поимённо она пока не могла всех запомнить, но лицо немолодого офицера казалось знакомым — возможно, из-за тянущегося шрама от уголка губ к подбородку. Взгляд его источал лёд и подозрения, отчего она старалась не глядеть в ответ. Её изучали, точно блоху под микроскопом. Казалось бы, пора и привыкнуть, но на чужой территории, где Арин ещё не доказала свою важность, было тяжело находиться под таким моральным давлением, особенно после недавних открытий в очистителе.
Через динамик довоенного диктофона голос родного отца звучал непривычно, хоть у Арин и сохранилась от него последняя весточка с обещанием, что у неё всё будет хорошо. Теперь и смешно вспоминать то время, когда она, растерянная и испуганная, тянулась к прошлому через эту запись в поисках утешения. Не только его обещание — всё оказалось ложью, даже она сама. Впрочем, не было чувства приятнее, чем открывать себя заново и строить что-то новое. Все остались в относительном выигрыше.
Возможно, голос показался ей чуждым, потому что отец был серьёзен и сосредоточен, тогда как Арин привыкла слышать нежные интонации, даже когда он сообщал о побеге. Это был другой человек — одержимый и одинокий, — и её сердце сжалось от жалости к нему.
Первый голодиск отправился обратно в отмеченный маркером пакет с уликами. С выдержкой настоящего штурмовика Арин воткнула следующую запись, и по лаборатории, где присутствовали малознакомые ей люди, вновь разнёсся голос отца. Офицер следил за её реакцией, выкуривал сигарету за сигаретой, и почему-то никто не делал ему замечаний. Пусть Леманн и был свободен от пагубной привычки, всё же Арин сильно сомневалась, что воспитание позволило бы ему закурить в лаборатории.
Она вздрогнула, когда диктофон щёлкнул, и лишь затем осознала, что запись кончилась. В памяти, конечно, почти ничего не улеглось. Голодиск тоже отправился в пакет с уликами. Следующий же отличался от остальных, пронумерованных расчётливой и холодной рукой:
«Счастливые дни» — прочитала Арин знакомый почерк и вставила голодиск в диктофон, чувствуя при этом только пустоту на душе; запись будто насмехалась.
Однако вся сдержанность полетела к чёрту. Непроизвольно её лицо вытянулось, когда из динамика вырвался незнакомый женский голос. Если в лаборатории до сей поры было тихо, то теперь казалось, будто весь персонал вымер; даже хмурый офицер тактично не закуривал, но продолжая за ней следить. Арин хватило мужества дослушать ровно до того места, где строгий голос сорвался на совсем юношеское хихиканье; на фоне послышалась возня. Затем запись сама милосердно оборвалась.
Кто-то в толпе учёных прокашлялся.
— И ни намёка на то, как снять блокировку.
Арин отложила потёртый диктофон, не желая касаться голодиска. Пусть сами вытаскивают. Доктор Уотсон тотчас ожил и как-то рассеянно улыбнулся.
— Да, к сожалению, ваш отец… — он запнулся, — Джеймс не оставил даже зацепок. Должно быть, он не доверял даже своим коллегам.
Поэтому они скрупулёзно слушали записи с женским голосом — её мать наверняка знала больше остальных, а чувство влюблённости помогло бы сболтнуть лишнего. Такой вывод мог показаться ей противным и даже кощунственным по отношению к памяти о матери, однако Арин ничего не чувствовала к этой женщине; она её не знала, в отличие от отца, что всколыхнул в ней одним голосом целую бурю эмоций.
Затем Арин задумалась над словами Уотсона о недоверии и вспомнила о докторе Ли, что ещё находилась в Рэйвен-Рок ни в качестве друга, ни в качестве заключённой. Пусть они виделись вскользь, только раз, но Арин прекрасно знала, что на уме у таких учёных. Должно быть, её сильно раздражали секреты. Код запуска был ей неизвестен, но знаниями она обладала куда большими, чем перебежчица Холт и вся команда Анклава.
— Думаю, вы ещё сможете вызвать доктора Ли на разговор. Только не говорите, что она будет работать на вас. Она считает себя очень важной, главной.
— Раньше говорили, что гордыня — самый тяжкий грех, — впервые голос подал офицер за спиной доктора Уотсона — как и ожидалось, хриплый и неприятный. — Вы так же думаете, лейтенант?
Не только его присутствие и липкие взгляды вызывали неприязнь: всего пары слов хватило, чтобы Арин почувствовала раздражение. Она пожала плечами, но тон не тянул до безразличия:
— Я далека от религии, простите.
— Мне показалось, что и ваш отец далёк от неё, однако он упорно цитирует Священное Писание. С чем это может быть связано?
На этот раз Арин даже усмехнулась — до того вопрос был глупым.
— Потому что там говорится про воду, что дарует жизни начало и конец — вполне символично даже для учёного. Он всегда говорил, что это любимая цитата моей матери. Возможно, это она была верующей. Я не знаю. — Некоторое время они играли в «гляделки»; он о чём-то размышлял, но Арин сейчас было всё равно. Этот человек ходил по очень зыбкой почве и явно пытался в ней что-то раскопать. Наконец она не выдержала и потребовала ответов напрямую: — Раз уж вы узнали так много личного обо мне и моей семье, может быть, теперь представитесь и объясните, что происходит?
Тот в ответ поморщился, будто до последнего надеялся избежать откровенностей со своей стороны, но всё же представился, пусть и довольно лаконично:
— Лейтенант Качински. Внутренняя разведка. Оберегаю проект вашего отца.
— Этот господин приставлен к нам в качестве наблюдателя, — настойчиво влез доктор Уотсон, дав понять, что этот разговор у них повторяется время от времени. — Его обвинения я считаю нелепыми, да и случилась та трагедия в Филадельфии, далеко отсюда. В Рэйвен-Рок работают честные люди.
Арин нахмурилась, но промолчала. «Ярлыки» даже из головы учёного так просто словами не сотрёшь.
— Не обвинения — профилактика, доктор. Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем себе позволить саботаж во время войны за Столичную Пустошь, — он покачал головой, предсказывая следующий вопрос. — Нет причин для паники, лейтенант Гордон. Вы — следствие, а не причина.
Уточнять, что он имел в виду, Арин не стала. Глубоко выдохнув, она сбросила со лба прилипшую прядь волос, чуть повела плечами и почувствовала резкую боль в позвоночнике. Даже прогулки по пустошам так не выматывали, как бюрократия, проверки и запутанная, подозрительная военизированная система.
— Так мы закончили? Я могу идти? — спросила она как можно спокойнее и даже не взглянула в сторону разложенных голодисков. По крайней мере, стало ясно, почему те лежали в пакетах для улик — этот лейтенант Качински принёс их сюда. Ещё некоторое время он пялился, будто Арин от одного его взгляда могла расколоться, но всё же сдался.
— Да, спасибо за содействие. Можете возвращаться к работе.
Она быстро юркнула за двери, напоследок поймав грустный взгляд доктора Уотсона. Сложно было поставить себя на его место — под вечным надзором не мудрено и ошибиться или вовсе с ума сойти. Более того, Арин никогда не чувствовала себя такой уязвимой, точно ей вывернули кожу наизнанку, оголив все нервы. Хотелось только принять душ и смыть с себя липкий, противный взгляд и едкую вонь табака. Не зря Абрамс грезила о Неварро и так сухо говорила про Рэйвен-Рок. Их уничтоженное пристанище неудачников не шло ни в какое сравнение с холодным столичным лоском. Если бы пришлось выбирать, Арин бы тотчас предпочла остаться неудачницей.
Из зеркала выглянула бледная девушка с тёмными кругами под глазами, измождённая и запуганная, но Арин не хотела иметь с ней ничего общего. Они с офицером Качински стояли на одной планке, однако она чувствовала себя маленькой и жалкой, будто действительно была в чём-то виновата. Если бы не родственные связи с самым разыскиваемым учёным, про неё бы никто и не вспомнил. В Рэйвен-Рок очень просто раствориться.
Она упала на одноместную койку у стены, не снимая плаща и сапог, и прикрыла рукой глаза, чтобы хоть на несколько минут окунуться в спасительную тьму. Вокруг было очень тихо и мирно; постепенно Арин успокоилась, однако игривый женский голос с голозаписи почему-то до сих пор прорезался в моменты, когда мысли пускались в свободное плаванье. Кэтрин незримым эхом поселилась в её сознании — впрочем, как и хриплый голос Качински. Его хотелось ненавидеть, проклинать, однако на его стороне была правда: в идеальной системе разрослась раковая опухоль, которую надлежало срочно вытравить, иначе ни о каком светлом будущем не могло быть и речи.
Когда Арин переехала из казарм в отдельную комнату, как полагалось офицеру её ранга, казалось, что работа и заслуги перед Анклавом того стоили. Её комната в Убежище была не намного меньше, но там они жили вместе с папой, а здесь присутствовала даже собственная душевая. В исполинском бункере хватило бы места на каждого, если бы ресурсы позволяли углубляться в грунт, однако и в общих бараках были очевидные плюсы. Как показывала практика, человеку для счастья хватало небольшого угла, как было в её прежней комнате в Экер, и свободного общения.
Если пространства теперь было в избытке, то с общением дело обстояло намного скромнее. Всё-таки капитан Леманн нагло врал, когда расписывал ей карьерные перспективы и будущие возможности. Вероятно, он хотел найти равного себе человека, чтобы выпутаться из той же топи одиночества, что сейчас держала за ноги Арин.
Никакой разницы с пустошью не было; никто даже не подозревал, что её душу медленно разъедала ненависть такой силы, что оставляла горький привкус на языке. При всех привилегиях и комфорте хотелось банального — просто выговориться. Главное, не сделать этого снова в камере для допросов.
Не открывая глаз, она обратилась к темноте:
— На твоём месте погано.
Свет лампы резанул привыкшие к темноте глаза, и Арин дёрнулась в сторону, будто тот мог причинить ей какой-то вред. Сердцебиение пришло в норму, а значит — можно было возвращаться к работе, не боясь наговорить лишнего. На пустошах оставалось много работы и без отца.