***
— Задержись, Камидзе. Мне очень жаль, но я вынужден поговорить с тобой, — непривычно серьёзный и печальный Мияги удержал меня за рукав. — Я не знаю, что с тобой приключилось... Но, понимая, что без серьёзной причины такого бы не происходило, я старался как мог, оттягивая это решение. Однако, Камидзе, я больше не могу идти на поводу у личной привязанности. Несколько долгих минут я тупо смотрю на профессора, не в силах понять к чему он клонит. Наконец Мияги выпускает из пальцев мою рубашку и подчёркнуто спокойно продолжает: — Повторю, мне очень не хотелось бы этого делать, но... На нас сыпятся жалобы, Камидзе. Почти все студенты говорят, что в последнее время ты стал абсолютно невыносим. Конечно, иногда учащиеся немного преувеличивают, но не всё и не все сразу. И если не прекратить это сейчас, то в скором времени разразится скандал, и у ректората не будет иного выхода, как тебя уволить. Замираю как громом поражённый из-за настоящего ужаса, сдобренного немалой долей стыда. Опускаю голову, просто не в силах смотреть в лицо начальника, едва сдерживая слезы. Как? Как я мог опуститься до подобного? Я, тот, кто так дорожил своей репутацией?! Да, меня прозвали «демон Камидзе», но всё же, всё же... Я считал, что я просто требовательный и строгий педагог, однако не выходящий за рамки... а теперь оказывается, что... Правда, в последнее время моё настроение было очень неровным... Но ведь это и неудивительно! А оказалось, что на меня всё время жаловались! — Ну-ну, Хироки! Не стоит так отчаиваться! В конце концов, это не увольнение, а всего лишь отпуск по состоянию здоровья! — утешающе обнимает меня за плечи Мияги. — Отдохнёшь, успокоишь нервы и снова вернёшься в наши нестройные ряды! Он продолжает увещевать меня, а я стою, не в силах вымолвить ни слова. Такое чувство, что я окаменел и внутри и снаружи и вот так навсегда и останусь глупо стоять посреди преподавательского кабинета. Профессор задумчиво смотрит на меня и, закуривая, интересуется: — Вы что, расстались? Я так понимаю, он тебя бросил. Нашёл кого-то помоложе и посговорчивей? И тут же, видимо что-то уловив в моем лице, обнимает, прижимая к себе совсем как маленького, гладит по голове и уже шепчет: — Ну не надо, всё утрясётся, устаканится, вот увидишь! И ты привыкнешь... а может, и он ещё вернётся... А у меня нет ни сил, ни желания вывернуться из его таких тёплых и утешающих, но стыдных объятий. Я просто никак не могу успокоиться — что-то внутри надрывно дёргает, и кажется, что если он отпустит меня, то я разрыдаюсь во весь голос, как малое дитя.***
Сижу дома уже неделю. Может быть, мне стало легче, может, я чуть-чуть успокоился? Чёрта с два! Работа всегда была моей страстью, моим самым главным в жизни делом, ну и средством от стресса, конечно, тоже. Но вот я остался без неё, и у меня куча, просто гора свободного времени! Одна беда — мне некому его посвятить. Слоняюсь целыми днями из угла в угол и не могу заставить себя делать хоть что-то: почитать, приготовить еду, постирать, убраться... Всё валится из рук, из глаз постоянно текут стыдные, глупые слезы... никак не могу справиться с эмоциями. Каждая вещь в нашем доме, каждая книга или безделушка напоминают мне о нем: о том времени, когда я был так безудержно, беззаботно счастлив... Я понимаю, что надо быть взрослым, что надо собраться, прийти в себя и жить дальше... Но просто ничего не могу с собой поделать! Однако сегодня я всё же попытаюсь предпринять ещё один шаг по собственному освобождению. Пойду и посижу где-нибудь среди людей — просто чтобы не быть одному. Раньше я бы мог обратиться к Акихико, но... после того, как Новаки ушёл, я был в бешенстве, ведь, как и всегда, в большей части моих проблем до сих пор виноват Усами! Мы уже так давно перестали быть детьми, обзавелись каждый своей работой и любимым, но эта составляющая нашего прошлого так и осталась прежней. Когда вечером того же дня наш великий романист позвонил узнать как дела, я с гневом высказал всё, что о нем думаю. Ещё и добавил в запале, что мне жилось бы в разы легче, не будь его на свете. Акихико пришёл в настоящее бешенство, я никогда не слышал, чтобы он был так зол на меня. Ледяным голосом отчеканив, что во всех моих неурядицах виноват я сам, проинформировал, что, раз его общество настолько неприятно мне, он с удовольствием меня от него избавит. Выдав эту безупречно вежливую и абсолютно безжалостную тираду, Усами бросил трубку и с тех самых пор больше ни разу не позвонил мне. Поостыв, я понял, что был не очень-то справедлив, но... Ну в самом деле! Всё детство родители ставили мне его в пример; Акихико всегда мог заставить меня делать то, что лишь ему было нужно, а я мог только вяло сопротивляться... И всё всегда выходило так, как того хотел он! Вот и сейчас: все кругом правы и только я... Впрочем, я сам виноват: если бы в очередной раз не пошёл у Усами на поводу, так наверняка простыл бы, но остался при Новаки и любимой работе. И всё же... так нестерпимо грустно мне давно не было. И поскольку я уже не в том возрасте, когда плачут на лавочке в парке, то собираюсь прогуляться до ближайшего бара. Здесь... неплохо. Пожалуй, только слишком накурено и шумновато. Присаживаюсь за стойку и заказываю ром. А почему бы и нет? Я взрослый и абсолютно свободный человек! К тому же, мне просто интересно сравнить, насколько это дешёвое пойло отличается от того рома, которым меня потчевал Усами. Хотя я прекрасно знаю, что настоящая причина вовсе не в этом. Я быстро пьянею, но... Сегодня мне просто хочется напиться до потери пульса и забыться, пусть и на один вечер! Хочу перестать думать о несправедливости мира, о своей глупости, о Новаки, да и об Акихико тоже. Хоть на минуту перестать жалеть и корить себя. От первого же стакана у меня захватывает дух. Это по меньшей мере отвратительно! Однако ром действует быстро и безотказно: я очень скоро начинаю чувствовать лёгкое опьянение. Отлично! Быстро набираюсь практически до невменяемого состояния, и, уже будучи беспробудно пьяным, последними проблесками сознания замечаю, что какой-то мужчина подсаживается ко мне... Не могу разобрать ни единого его слова, даже разглядеть лицо: всё плывёт и кружится перед глазами, в ушах стоит гул. Внезапно ловлю себя на том, что привычно хмурюсь, пытаясь сосредоточиться. Как-то некстати всплывают слова Мияги о том, что даже парни должны быть очаровательны. Да... профессор весьма не глуп, да и в личной жизни куда успешнее меня. Может, последовать совету умного человека? Пытаюсь приветливо улыбнуться незнакомцу и внезапно чувствую, как он стягивает меня с барного стула и куда-то ведёт, придерживая за талию. В любое другое время меня бы это ужасно взбесило, но сегодня я, кажется, не против. А дальше меня поглощает темнота... Утро не приносит ничего, кроме сатанинской головной боли и отвращения ко всему вокруг, включая себя. Мой случайный любовник, глумливо усмехаясь и причмокивая, роняет, надевая брюки: — А ты ничего, горячая штучка! Жаль только, что так быстро вырубился... Но, знаешь, — продолжает он с отвратительной усмешкой, — мне это не помешало. Люблю таких милашек! Врезать бы! Но я лишь срываюсь с места, и насколько могу быстро припускаю в ванную дешёвого номера лав-отеля, где меня долго и жестоко рвёт от отвращения к себе.***
Я потерял всё. Всё: любимого, друга, работу, уважение к себе... Единственное, что у меня ещё осталось, это семья. Может, хотя бы она сможет воскресить меня, снова придать смысл моему существованию, возродить меня из пепла, словно феникса? Вообще-то... Да. Мой отец — весьма порядочный, но очень правильный и строгий человек. Половину болезней, из-за которых люди берут больничные, он считает просто необязательностью и ленью. Плохое настроение, нервный срыв или истощение, боюсь, для него всего лишь расхлябанность и потакание своим слабостям. Да и сам он на моей памяти болел, кажется, всего раза два: один раз, когда получил воспаление лёгких, второй — когда подхватил грипп. Впрочем, он ещё весьма и весьма крепок и моложав для своих лет. Мама... Она тоже сторонница «правильного» воспитания: приучения детей к труду и ответственности с малых лет. Но самое главное... главное, наверное, то, что ей всегда слишком нравился Акихико. Она постоянно ставила его мне в пример. Даже странно, как я подружился с ним, а не возненавидел. Иногда мне даже казалось, что мать всем сердцем хочет, чтобы её сыном был он, а не я. Глупо ревновать маму в моем возрасте? Глупо, но я всё равно порой ревную. Взять вот хотя бы ту историю с персиками... Сомневаюсь, стоит ли мне ехать домой, но здесь я просто больше не выдержу. Не могу оставаться один в этом городе, наедине со своими мыслями. Может, родные смогут хотя бы отвлечь меня, а может быть... Нет. Об этом не стоит даже и заикаться, если не хочу умереть преждевременной смертью. *** В общем зачёте могу похвалить себя за проницательность, ибо все мои опасения оправдались. После короткого периода радости от встречи после долгой разлуки, расспросов о родных и знакомых, отец наконец задал тот самый закономерный и неудобный вопрос: — Хироки, а что случилось? Почему ты так неожиданно приехал сейчас? Разве каникулы уже наступили, или что-то произошло в университете? — Нет, папа. Просто я был отправлен в отпуск по состоянию здоровья, — промямлил я словно последний двоечник. Отец ещё строже воззрился на меня, а мать поджала губы. — Ты болен? Ты что-то не выглядишь нездоровым. Немного бледным и худым, пожалуй, но чтобы уходить в отпуск... Я хочу напомнить тебе, Хиро-тян, что симуляция есть худшее из зол, ибо она приучает человека к праздности и лени, а от них ко лжи и потаканию своим прихотям. Ну, а там уж недалеко и до преступления! Подумай об этом. Однако, если уж тебе дан отпуск... — Тут он замолк, видимо, даже не зная, что и сказать. О Ками, сколько он ещё будет пичкать меня этим?! Мне ведь уже не шесть лет! И с какой, однако, торжественностью он всё это произносит, словно высший судия! А рядом и мать кивает, как китайский болванчик. Но воспитание и почтительность не дают мне сказать ничего, кроме: — Я помню, папа. Просто переутомление — столько дел навалилось! Поэтому, как на факультете стало чуть спокойнее, мне и дали небольшой отпуск, а я решил провести немного времени с вами. А вот врать так родителям нехорошо. Лицо отца неуловимо смягчается, в голосе звучат тёплые нотки: — Всё же это немного странно... Но мы рады, что ты приехал. Отдохни, раз тебе дали время.***
Теперь я ещё острее ощущаю, насколько зря приехал сюда. В нашем доме отдохнуть невозможно: всё время приходится следить за собой, поддерживая легенду, а кроме того... кроме того, былая тоска ничуть меня не отпустила. Только теперь на меня давит ещё и чувство вины за глупое, неумелое враньё. Едва позавтракав, я стараюсь как можно быстрее сбежать из дома, отговариваясь делами, и просто шатаюсь по берегу океана до самого вечера. Я люблю океан: такой же необъятный и синий, как глаза Новаки... Такой же сильный, как его руки, и такой же неистовый, как его ласки. Такой богатый и переменчивый, такой игривый и... такой опасный, когда сердится. Вот и сегодня я снова бреду по кромке воды, сняв кеды и ветровку. Сажусь на песок и смотрю в небо — яркое, синее, безмятежное — пока не потекут слёзы. Уверяю себя, что это от солнца, но... Это небо — моя память, моё прошлое. Такой юный, чистый, свободный и сильный! Его невозможно не полюбить, и им невозможно не любоваться! Я никогда бы не смог сказать ему этого, потому что слишком закомплексован, зажат и зашорен, слишком косноязычен в самом главном. Новаки больше нет со мной рядом, и это только моя вина. Я так хотел бы, чтобы он вернулся, остался со мной навсегда, понял наконец, как сильно он мне нужен! Но если он разлюбил... Что ж, пусть станет свободным и счастливым, как этот неистовый ветер! В конце концов, кто сможет удержать ураган? Утыкаюсь лицом в сгиб локтя, пряча горькие, глупые слезы. Ведь я, дурак, так люблю его! Но мне никто, никто не в силах помочь. И только синее небо ещё остаётся мне... Погода меняется: небо затянуло свинцовыми тучами, похолодало, море ворочается и рокочет, словно голодный проснувшийся зверь. Мне холодно, но что значит холод тела, когда сердце заледенело от боли? Тучи сгущаются всё больше и больше, гремит гром, волны тяжело и грозно обрушиваются на берег. С минуты на минуту пойдёт дождь, но я не тороплюсь уходить. С глупого и нелепого дождя начались мои беды, и может, если я останусь сейчас под дождём, то мне станет легче, пройдёт чёрная полоса в моей жизни и всё наладится? Мне хочется кричать как безумцу, буйствовать вместе с природой, выплеснуть всё то отчаяние, что накопилось внутри. Я широко раскидываю руки, поднимаю их к небу, запрокидываю голову и... замираю, словно поражённый громом. Какое... прекрасное, дивное пение! Я не знаю языка, не понимаю ни единого слова, но в то же время знаю, что эта чудесная мелодия, этот сказочный, завораживающий голос обещают мне, что всё пройдёт, выглянет солнце, что очень-очень скоро и я наконец стану счастливым... Чудная, непостижимая красавица. Сидя на острых скалах недалеко от берега, она расчёсывает сверкающим гребнем длинные золотые волосы и ласково, чуть насмешливо глядит на меня невероятно синими, прекрасными глазами. Его глазами... — О чем ты печалишься, Хироки? Разве можно грустить в такую погоду? Смотри как весело! Как здорово! Капли прыгают по волнам, словно кто-то рассыпал жемчуг, а волны скачут как резвящиеся морские коньки. Скоро приплывут мои сестры, и мы будем играть, смеяться и веселиться в кучерявых норовистых барашках. Пойдёшь к нам? И тебе больше никогда не будет грустно и одиноко! Иди со мной, и ты станешь моим любимым, моим самым необыкновенным, неповторимым, единственным! И больше никогда не будешь плакать. Я лишь хочу увидеть, как ты улыбаешься! Слабое минутное воспоминание едва колет сердце, но я нетерпеливо шагаю в рокочущие волны, вслед за серебристым переливчатым смехом и зовущим аквамариновым взглядом.