Звезда и волк

Сколько прошло лет? Сколько прошло лет с того момента, когда он в последний раз видел её молодой? Имлерит всегда считал года, считал дни, минуты и секунды, ровно до того момента, когда ему пришлось погрузиться в сон. А при его пробуждении она была уже взрослой. Она не была той маленькой девочкой, какую он помнил и какую обещал защищать, какую любил и какая любила его в ответ — она была взрослой, зрелой женщиной, скрывающей свои страхи глубоко внутри, потерявшей львиную долю своей памяти. Женщиной, которую никто не защищал. Сколько прошло лет? Сегодня вечером он обещал себе найти её и поговорить о том, что его обещание, данное ей несколько тысяч лет назад, всё ещё в силе. Она сменила титул, скрыла своё имя, повзрослела и даже связала свою жизнь с другим, её глаза больше не светились доверием, но, он знал, его сестра всё ещё оставалась маленькой девочкой, маленькой пугливой Си... «Синдрит, Пустота побери того, кто придумал эти сумасшедшие правила, утверждающие, что младший класс не может обращаться к старшему по первородному имени!» Имлерит нашёл её в зале. Она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и читала. Он не видел, как скользил по тонким строчкам «Первозданных устоев вселенной» её взгляд, но замечал, как медленно и едва заметно колыхались длинные волосы, мог проследить за тем, как она проводит длинным черным ногтем по одной из страниц. Она не замечала его или не хотела замечать, продолжая смотреть в книгу. «Красивая. Такая же красивая, как и раньше. Но мрачная, уставшая, больная. Пустая. Не защищал» — Ты чего-то хотел? — она задала вопрос раньше, чем повернулась в сторону брата и взглянула на него сквозь тонкие стекла очков в витиеватой оправе. Изящная, аккуратная, она была такой же миниатюрной, какой он её помнил, но теперь уже женщиной. Женщиной, на которую он с самого детства смотрел не как на сестру. Женщиной, которая когда-то была его, его женщиной. Той, которую он обещал защищать. — Вам больно, миледи, — с трудом удерживаясь от того, чтобы обратиться к ней как всегда, Имлерит говорил медленно, контролируя собственную речь. Теперь, когда его сестра была Первой, он должен был обращаться к ней должным образом. Он, всего лишь Четвёртый, не мог звать её иначе. — Я хотел бы уничтожить любую причину, что поселила печаль в ваших глазах. Я обещал, что они останутся чистыми. Она наверняка помнила, каким образом её брат «уничтожал причины». Он сходил с ума, рвал на части, метался в своей ярости, а потом возвращался к ней, весь в крови и времени тех, кого уничтожил. Он прижимал её к себе и говорил о том, что никто и никогда не посмеет её обидеть. Когда-то она пугалась, а потом начала принимать это за истину. Это было нормально, когда её брат убивал людей — убивал, а потом гладил её по волосам, рассказывая о том, какие сияющие у неё глаза. Теперь всё было иначе. Её глаза не сияли, она не ждала того, что кто-то будет защищать её или утолять её печали: она просто смотрела вперёд, спокойно улыбаясь и пряча в своих глазах то, чего никогда не могла спрятать от него. Пожиратели времени, настоящие, не умели плакать, — отсутствие слёзных желез не располагало к секреции слёз — но Имлерит видел, что она плакала. Где-то там, внутри, куда никто никогда не смотрел. Не потому, что не хотел, а потому, что она не позволяла. — Вовсе нет, — размеренным, ровным тоном произнесла его сестра, аккуратно прикрыв книгу, и сложила руки у себя на коленях. — Мне тоскливо, тяжело, но совсем не больно. Много работы и обязательств, но никого вокруг. Почему ты не зовёшь меня по имени? — Я не могу звать вас по имени, миледи, — с уважением склонив голову, Имлерит позволил себе то, чего не должен был — потянулся вперед, накрывая её руки своей ладонью. Наконец-то то, что он был гораздо выше и крупнее ему пригодилось. — Не теперь. Она печально улыбнулась, но так ничего и не ответила. Уставшая и печальная, больная, — что бы она там ни говорила — она с трудом держалась уже сейчас. А ведь титул, полученный ею, не принимает отказов. Она будет носить его до конца, пока сама не погибнет, а он будет медленно убивать её. Совесть и здравый смысл говорили Имлериту о том, что он не должен оставлять её одну. Поклявшийся защищать однажды, уже не отступает. Но они, в отличие от чувств и ощущений, не требовали сказать ей о том, что на самом деле происходит внутри него. Он мог сказать ей, мог снова сказать ей, что чувствует и насколько сильно хочет ей помочь. Быть рядом, чувствовать её, подчиняться ей. «Сказать сейчас или не говорить никогда», — подталкиваемые решимостью, мысли перебивали друг друга, но сводились к одному. Он сжал её руки гораздо крепче, внимательно заглянул в её темные глаза, стараясь не напугать диковатым взглядом своих же красных, как раскаленные угли, глаз. Внимательно, пристально, трогательно — как не позволял себе смотреть на неё в течение долгих лет. — Я... — в голове постоянно крутилось назойливое «люблю тебя», бесконечно повторяясь, требуя выхода, но у него, у взрослого человека, будто отнялся язык. — Ты всегда был рядом, — её голос, слегка картавый и грубоватый, прервал брата. — Я это ценю. «Я всегда любил тебя», — его собственный голос, внутренний, готов был сорваться и утопить своего хозяина в сожалениях. Сожалениях о том, что он так и не решился сказать — снова, после того, как сказал и показал это почти одиннадцать тысяч лет назад. — Миледи, я... — это было последней попыткой, последним его шансом сказать ей о том, что он чувствовал и о том, что хотел ей отдать. — Всегда будешь защищать меня, — она понимала всё не так, думала совсем не о том, и, наверное, даже не догадывалась, что её брат пытался признаться в любви. Она снова улыбнулась и обняла его. Крепко, трогательно. Как брата. — Я знаю. Он промолчал, только обняв её в ответ. Нагнувшись, крепко прижал к себе и потерялся в знакомом аромате её волос. Он обнимал её не по-братски, прикасался к ней как мужчина к женщине, но она не замечала этого. Не замечала и больше не хотела замечать. А он любил её, всегда любил.