Батя

Старые ели, темные и облезлые, кажутся совсем черными под огненно-розовым небом. Словно древние чудовища вышли из болот и застыли, растопырив худые лапы в клочьях свалявшейся шерсти. Стоят, щурят глаза, больно после вековых снов глядеть на закат. Оживут ночью? Кахал неторопливо завязывает штаны, надеясь подольше полюбоваться зловещей ифритовой красотой. А ребята и вовсе ее не увидят. Ну, разве кто еще по нужде выйдет. Несмотря на теплый вечер, фёны набились в землянку что зерна в подсолнух. И не выклевать. Однако причина на то есть вполне уважительная: парни чутко следят за пирогом, который печет Зося. Фруктами и ягодами жизнь их не баловала. Земляники поблизости набирали — кот наплакал, яблок в заброшенном саду и брусники с клюквой ждать и ждать, но вот наконец-то поспела черника! Те бойцы, что собирали чернику, проявили чудеса выдержки: не съели в лесу ни одной манящей, налитой соком ягодки. Принесли полные корзинки, чтобы порадовать товарищей, вернувшихся с объезда тайников. Зато в лагере заморили червячка, съели по горсти сладких бусин и теперь терпеливо ждут пирога. Хотя с «терпеливо» Кахал, пожалуй, погорячился. Из распахнутой настежь двери землянки вырывается жеребячий хохот. За шуткой ждать легче. — О, батя! Хочешь, на тебе фокус покажем? — предлагает Вилли. — Знаешь, самоубийство я на сегодня не планировал, — пожимает плечами Кахал и устраивается на всякий случай подальше от скорых на выдумки неразлучников. — Да ладно тебе, что ж мы, звери что ли? — фыркает Лешек. Сверкает глазами, выискивая другую жертву: — Эй, ребята, кто смелый? — Выручайте, братцы! — корчит жалобную рожу Вилли. — Ну давайте я, — откликается Вторак и зачем-то приглаживает соломенные вихры, которые однова проскальзывают между пальцами и занимают законное, во все стороны сразу, положение. Лешек радостно потирает руки и говорит: — Слушай, какой фокус будет! Значит, выйдешь ты за дверь, так, чтобы я тебя не видел. Вилли мне глаза закроет. И вон еще свидетели, что я не мухлюю. — Угу. А мне чего делать? — простодушно спрашивает Вторак. — А ты, — в серых глазах Лешека притаились младшие братья еловых чудищ. — Ты встань как захочешь. Хоть так, хоть эдак, хоть в узелок завяжись. Да я-то угадаю, точно скажу, как ты стоишь! — Ишь ты! А проверять кто будет, глядеть, как я встал? — Ну-у... Кто самый честный? — Горан! Горан! — вскрикивают одновременно Иржи, Берт и Зося. Горан молча кивает, молча обстоятельно потягивается и так же молча проходит за дверь. За ним следует Вторак. На открытом лице его осторожно светится детское ожидание чуда. Впрочем, Кахал не уступает своему подчиненному. До жути любопытно, что эти два обормота придумали! Снаружи слышен хрипловатый от волнения голос Вторака: — Ну чего там, Лешек не жульничает? — Не! — Зося зорко присматривает и за неразлучниками, и за пирогом. — Дык это... Лешек, ну как я стою? — А как дурак! Землянка не вздрагивает от низкого, могучего смеха Горана только потому, что она — землянка. Фёны устраивают свалку в узком дверном проеме и держатся друг за дружку, любуясь неописуемой картиной: Вторак старательно упирается задранной левой ногой в стену, левой же рукой изображает хвост, пихнув большой палец за пояс штанов, а правой рукой сам себе наставляет рога, которые торчат посреди упрямой стерни его волос. Правый глаз крепко зажмурен, а в левом... в левом плещется недоумение пополам с детской, какой-то несмелой, негромкой обидой. *** Черничный пирог славно, сладко лежит в пузе. Вроде кусочек небольшой, оно понятно, пирог делили вон на какую ораву. А хорошо. Умеет Зося стряпать. Так-то у всех фёнов руки откуда надо растут. Но, видно, у девки чутье верное, в руках секрет хитрый запрятан, и вкуснее Зоси никому в лагере не сготовить! С пирогом и дежурство дюже маетным не будет. Втораку тяжко дежурить первым. Посреди ночи проснуться да солнышко ясное после встретить ему всегда в радость, а с вечера — в голове чугун, зенки ровно сквозь бычий пузырь в мир смотрят. Только бате жалиться без толку. Батя говорит, что боец должен все уметь: и так, и эдак, и в узелок завязаться. Ну, Вторак и попробовал нынче узелком. А Лешек с Вилли его на смех подняли. Обидно! Правда, после подошли, объяснили. Мол, не со зла и дураком они его вовсе не считают. Прощения просили, как он признался, что обида его взяла. Аж покраснели оба. А хорошо у них в лагере! С пирогом да с такими друзьями. Только Вторак сам по себе, без всяких шуточек Вилли и Лешека, знает: голова-то у него мякинная. Еще дома, в деревне понял, а где не понял, там объяснили. Вроде сызмальства старательный рос. На старшего брата равнялся, родителям во всем помогал, за младшими приглядывал. В поле его хвалили, в доме хвалили, но как сообразить самому надо, без подсказки сделать — замирал истуканом. Ну, потом наскребал в своей черепушке чего, да дюже туго. Соседки мамке говаривали: «Добрый сын у тебя растет, хозяйственный. Огорчительно вот, что серенький. Середка на половинку». Дома Вторак шибко не переживал. Ну, перед девками нечем покрасоваться было, приятели дразнили, зато в поле во время пахоты он старшего брата обгонял, а во время покоса стога укладывал так, что и самый крепкий ветер не разметывал. Чего еще крестьянину надо? А здесь, в лагере... Ой, много надо. И не в драке даже, не с ножами — тут он не отставал. И не в учении дело, хотя после уроков рубашку Вторака можно выжимать. Не то. Будто кто дверку распахнул и мир другой открыл. Большой, просторный, пестрый да звонкий, что щеглы в цветущем саду. Борьба за справедливость для бедного люда, дивная ковка Горана, чудные черные кувшины Иржи, опасные, волшебные травы Рашида... Как батя стихи читает, про дальние края сказывает. Горан и Рашид с ним, а с весны и Раджи. Цветные окна, как их... витражи — Вторак видит. Закрывает глаза и видит! Храмы синие, море шумливое, камни переливчатые в степи... — О чем лоб наморщил? — спрашивает Кахал. Садится на соседнее бревно, а с другой стороны Горан котелок над огнем вешает. — Помнишь, Раджи про древние камни говорил, которые от оборотней остались... Как их? — Кромлехи. То, что их установили вервольфы — лишь одна из версий, почти легенда, как и сам волчий народ. А точно никто не знает, зачем они и откуда взялись. Откуда... Какие они, кромлехи? И море, и дельфины... По словам Кахала и Раджи выходит, что бывают серыми. Да то, поди, другой серый. Красивый. А он, Вторак? Есть ли ему место в этом большом мире? Сизые сумерки затягивают небо, кутают ели, стелются по земле... Костерок только светит, золото разливает. Эх! Видать, как был Вторак сереньким, так им и и помрет. Нужны ли серенькие Фёну? — Как, однако, кромлехи тебя печалят, — негромко говорит Горан. — Да не они... — под спокойным взглядом ведуна Вторак вдруг решается: — Я понимаю, Лешек пошутил давеча, меня обидеть не хотел. Но то ж правда... Кахал, скажи, правда? Не успеваю я за вами. Без твоей подсказки задачи не решу, история твоя — слушаю, и хорошо, все понятно! А как ты спрашивать начинаешь, так и все, пусто, — поворачивается к командиру и стучит по лбу кулаком. — Видно, боги ума не дали. Скажи, правда? И хочет, хочет услышать... «Нет, Вторак, что ты, не глуп ты вовсе!» Командир молчит. Подбирает веточку, снимает с нее кору, бросает кусочки в огонь. Щеки красные, от жара ли, еще от чего. Вздыхает, поднимает глаза: — Правда, Вторак. Мы же сколько лет знакомы, еще с тех мятежей. В лагере десять месяцев мы вместе. Не буду врать, я уже не верю в то, что ты однажды догонишь остальных ребят. Сердце замирает и падает в пузо, прямо на черничный пирог. — А зачем тогда меня держишь? — Держу?! — Кахал рвется вперед и краснеет уж точно не от жара. — Ты с ума сошел! Ты вещь, игрушка, забава что ли? Да мы даже собак не держим! Вон, сами приходят, — и командир кивает в сторону пса, который и верно сам прибился к отряду. Лохматый вскидывает ухо, ровно понимает, что его помянули, и резво трусит к костру. — Бать, не серчай... Не умею я говорить-то. Не то хотел... Разве такие, как я, серенькие, Фёну нужны? — Чем тебе серый цвет не угодил? По мне — самый красивый цвет, — командир подмигивает Втораку и кивает на Горана, который разливает по кружкам липу. А верно. Глаза-то у Горана серые! Втораку становится вдруг легко-легко. Улыбается, чешет настырную псину. — Ума тебе, может, и не досталось, — продолжает Кахал. Серьезный. — Того, которым гордятся великие полководцы, философы, изобретатели. А теперь вспоминай, кто меня с грядок погнал, потому что я чуть капусту не угробил? — Ну... Да ты не переживай, батя, не успел ты напортить! — утешает командира Вторак. — Только в другой раз не суйся один, а? И вообще... — … не лезь кривыми руками, куда не надо. Я усвоил. А теперь усвой кое-что и ты. Ум, ловкость, опыт, чутье... Много чего в человеке есть. Одним дано больше, иным — поменьше. Только что с ними будет, с умом или с опытом, если у человека молчит сердце? Ты знаешь ли, сколько блестяще образованных людей с утонченным умом я встречал на приемах и балах в Хаиве? Пиране? Йотунштадте? Людей, чьи выдающиеся способности на хуй никому не сдались, потому что из всех мудрых книг и возвышенных бесед они не вынесли самого главного. Что все мы равны, каждый имеет право на счастье и никто не должен быть другому рабом. А ты это понимаешь. И не просто понимаешь, но и делаешь. Рискуя, между прочим, своей жизнью. Вторак задумчиво отхлебывает из кружки и смакует медвяный липовый дух. А хорошо! Хоть и смущают его ласковые слова командира. — Ты счастливчик, Вторак, — вдруг замечает Горан. — Сколько сереньких, совсем серых осталось в твоей деревне? В моей? День отработал — и ладно. Ночью не помер — и слава богам. Или духам. Пашут от зари до зари, ни мыслей в голове, ничегошеньки. А, страшно? — Да иди ты, на ночь глядя! — вспыхивает Кахал. — Страшно. Безымянные, безликие, один к одному... Вот уж... серость. Но ведь они нужны, Горан, — в стальном голосе командира вдруг слышно жалостливое, просительное. — Не хочу, не могу верить, что все эти века рабства, серости, замордованности... что они зря. Вы оба деревенские, вам виднее... Ведь не зря же? Втораку далеко, ой далеко до Горана. Ума у ведуна ихнего, видать, на дюжину хватит! Вторак не может объяснить, но теперь почему-то точно уверен. И отвечает вместе с Гораном: — Не зря.