Батя

На постоялом дворе суетно — не протолкнешься. И чего людям дома не сидится? Вроде лето в разгаре, до больших ярмарок далеко. Не то чтобы Ждан ведал, когда что в полях поспевает. Куда городскому-то? Однако ярмарки его интересовали с другого, не шибко чистого бока. Одним воровством он, конечно, не промышлял. Лет с восьми дядька отправил его на заработки, попросту — отдал в прислужники одному трактирщику. Дело того мужика, который считал каждый медяк и зыркал на каждого прохожего, будто именно он этот медяк и задолжал, откровенно говоря, не процветало. Однако Ждан к вечеру валился с ног, потому как бегал одновременно везде: и на кухне, и в погреб, и на рынок, и по обеденному залу. Когда за непочтительное слово трактирщик пнул его под зад, Ждан долго не горевал. Только своровал в тот же день впервые. Чтобы дядька, значит, не серчал на него, что без денег явился. Так и повелось. Был слугой у крикливых торговцев, капризных барчуков, на базаре — мальчишкой поди-подай, однажды на несколько месяцев прибился к храму. Где подработает, где подворует. Худо-бедно, а жил. И дядька куском хлеба не попрекал. И не попрекнет. Ушел давеча Ждан из дому. Из города — тоже. Вроде кой-какие монеты шелестят в кошельке. Думал на постоялом дворе переночевать, а там... Что там — он совсем не знает. И ночевка, видать, не задалась. Разве хозяин в сарай или хлев пустит. Да с чего людей-то столько? Ждан вертит головой, приглядывается, принюхивается. Не с товаром на базар, это точно. Девки да бабы в красных платках, как на праздник положено. О, а вот и преподобный с лошадки спрыгнул! Одежа, должно быть, черная, да под пылюкой не разглядишь, знаки пламени на вороте еле-еле проглядывают. Всего два, выходит, странствующий. И кому бы еще на лошадке разъезжать? У старших жрецов — бричка, а то и целая колымага, с толстыми коврами и шторами из алого бархата. Младшие в праздники по своим храмам служат. Только Ждан все никак не вспомнит, что за праздник нынче на носу. — Ах ты паршивец! — гнусаво гудит старший жрец. Белые холеные пальцы правой руки тычут в лицо надкусанным пирожком с творогом, а пальцы левой, такие же холеные, вдруг больно-больно выкручивают ухо. Ждан лепечет покаянно, перемежает всхлипы с привычным «простите-ваше-преподобие-демоны-попутали-больше-так-не-буду!» И даже почти не врет. Не с голодухи стащил он этот пирожок на храмовой кухне. Просто... сладенького захотелось. За спиной тяжело скрипит кованая калитка. Ждан слышит неровные шаги и молится, истово молится, чтобы младший жрец хромал уже побыстрее. Покуда ухо цело. — Пусти его, пожалуйста! Мальчишка, сирота, ты же знаешь. У дядьки своих ртов хватает, кто за ним смотрит? Холеные пальцы-клещи наконец-то разжимаются. — Огненная Книга учит: прощайте грешников малых, если найдете в их душах великое сожаление. Сожалеешь ли ты, отрок, о двух своих грехах? — О д-двух? Украл — грех это, сожалею, — бормочет Ждан и глядит большими жадными глазами на младшего жреца. Тот украдкой показывает на живот. — Второй... это... ку-кушать... — следит недоверчиво за подсказкой, но как иначе-то объяснить, не понимает. — Кушать много... — Чре-во-у-го-ди-е! — торжественно, как на проповеди, чеканит старший. — Чревоугодие, желание ублажать живот свой также есть грех, весьма постыдный, — белые пальцы крутят несчастный пирожок. — Надкусил, однако... А ну отвечай, только не ври! Что с утра сегодня ел? — Ячневой каши пустой миску, — робко, боясь поверить подмигнувшему счастью, отвечает Ждан. — Доедай уж! В пузе хорошо и полно. Ждан ощупывает языком каждую щелочку между зубами, надеется отыскать хоть крупицу сладкого. И чем это грех? Каменный пол холодит задницу. Лавок в храме не положено, и Ждан, умаявшись топтаться на своих двоих, сидит на плитах и чистит к службе заляпанный воском подсвечник. Он любит это время днем, когда в гулкой высокой башне безлюдно и тихо. Только голуби воркуют. Неровные шаги младшего жреца отвлекают его от странных, непривычных мыслей. — Не надо так, Ждан. Воровство, даже самое пустячное, — грех. Оглянуться не успеешь, как пойдешь по кривой дорожке и не то, что обманешь, а убьешь ради лакомой добычи. — Не буду, — не моргнув глазом, врет Ждан. — Вы только... Можно спросить? — Спрашивай, — кивает жрец и присаживается рядом. Он не брезгует работой вроде полировки храмовой утвари. — Как это... кушать много грех? — Не просто кушать, а так набивать живот, что он по швам трещит. Чревоугодие называется. Понимаешь? — Понимаю, — снова врет, не краснея. Конечно, не понимает! Ни разу так-то не наедался. — Понимаю. А вот старший наш... На той седмице в праздник ел-ел, аж сблеванул на пол. Или то от вина? — Спросил? — едва слышно говорит младший, а Ждана передергивает от страха. — Больше не спрашивай. И думать не смей. Года два назад были у нас такие... Все вопрошали, как могут жрецы грешить, а после читать проповеди и проводить обряды. Все толковали, что нету в тех обрядах силы. Знаешь, где они теперь? — Н-нет... — Одних пожгли на кострах. Другие в темницах сидят. Кто раскаялся, тех только посекли. Из храма Ждан все же вылетел. Не за кражу — за непослушание. Но, как и прежде, не огорчился. Младшего жреца отправили куда-то на восток, проповедовать тамошнему дикому народу. Старший стал чаще принимать на грудь, гонял прислугу и в хвост, и в гриву. А Ждану противно было глядеть, как жрец, пухлый после очередных возлияний, с матерком цеплял на себя расшитый золотыми знаками пламени балахон и шел отпускать грехи. Раз в ногах у старшего валялась брюхатая некрасивая баба. Прелюбодеяние совершила, каялась. Белая холеная рука, отекшая и дрожащая, хлопала ее по затылку. Это мамка Ждана, которую, увечную, замуж никто не брал, тоже так бы валялась, коли бы раньше не померла? Не то, все не то. Правды Ждан не ведал, а по всему выходило: грешный он, во грехе рожден, грехом то и дело себя кормит... А, пропадать, так с песнями! Как ушел Ждан из храмовых прислужников, так ни на праздниках, ни на проповедях не бывал. Только сегодня... тянет его к странствующему жрецу, худому, строгому, с дубленой загорелой кожей, в пыльной, латаной-перелатаной одежонке... Тянет. Надо ему после того, что давеча видал. Моченьки нету терпеть, как душу ровно по кусочкам режут. Дядька гонит из дому. Мол, здоровый парень вымахал, пора бы привыкать к самостоятельности. Ага, старший сын женился, младший сватается, туда-сюда — и дети пойдут. Нету места для Ждана, ну, спасибо на том, что после материных похорон на улицу не выпихнул. Работать Ждану негде. Надо, ох, надо было перетерпеть где-нибудь ругань да побои, но выучить ремесло. Любое. А теперь уж поздно вздыхать. Одна дорога и остается — дружить с настоящими ворами. Они давно звали Ждана к себе. Веселый парень, на морду добрый, легко втирается в доверие к людям. Ловкий, шустрый. Опыт, опять же, неплохой. Ни родителей, ни жены с дитями, вольная птица. Ждан и согласился. Вон, в первый раз на дело серьезное идет. Настоящее... … А потом бежит. Прочь, прочь, спотыкаясь на знакомых с детства крышах, кое-как сдерживая рвоту, не успевая остановить проклятущие слезы... Строгий суровый жрец, величавый в своей поношенной одежонке, стоит на крыльце и печально оглядывает праздничную толпу. Перечисляет грехи, в которых погрязли люди, но как-то тихо, скорбно, ровно свои собственные. А Ждан слушает жадно, чуть не падает на слове «убийство» и не решается спросить: коли ты видел, как человека его же кишками душат, а сам испугался, убег — это грех? Тот, кто сбежал, тоже становится убийцей?.. Родился во грехе, мамка незамужняя его родила. Жил во грехе, в кражах этих, где кошелек, где пирожок. Давеча изуверство видел, а сделать уже ничего не мог... да и струсил попросту... И помрет во грехе. Вон, жрец следом за убийством самоубийство грехом называет. — От того грехи наши, люди, что живем мы в мире, сотворенном демонами. Боги дали нам свет и души, добро дали, любовь дали. А демоны сотворили этот мир, где всякий мучается, в муках живет и в муках помирает. Тяжко человеку, которому голодно, холодно, боязно, от греха удержаться. Вот и грешит он, сердечный... Тяжек труд противления греху. Тяжко покаяние. Но свет нам дан и силы даны, люди... Выходит, есть свет? И не так уж плох он, Ждан? И все еще... будет? Низкий, красивый, будто праздничные колокола, голос прерывает проповедь. Толпа расступается, пропуская высокого старшего жреца. Тот ласково касается девичьих головок в красных косынках и мальчишечьих вихров. — Не вводи, брат, народ в заблуждение, — качает головой старший и сжимает пыльный локоть странствующего. — Ты прав в том, что даешь надежду на искупление грехов. Но на богов милостивых не клевещи. Не могли они допустить, чтобы мир наш создан был демонами. Вспомни слова о сотворении из Огненной Книги. И вспомни, как тяжко пришлось нашему Ордену несколько лет назад, когда братья наши пугали народ и говорили, будто бы таинство, совершенное не слишком благочестивым жрецом, не имеет силы. Они усомнились в силе таинства. А ты не сомневайся в силе богов. — Я тебя понял, — еще печальнее произносит суровый жрец и сходит с крыльца. Голова у Ждана идет кругом. О чем они говорили, в чем правда, как ему быть со своими грехами, да и грехи ли это? Куда ему, темному, понимать... Но есть что-то доброе, хорошее в словах странника, во всей его худой фигуре и строгости... Что-то, что дает Ждану надежду. *** Еловая паутинка вспыхивает с первых искр, и резвое пламя славно перекидывается на тонкие сухие дощечки. Оранжевые язычки вылизывают зарубки, которые кажутся сейчас просто диковинным узором. А вовсе не аналогом долговой расписки для неграмотных. — Ждан, лис ты хитрозадый, ты хоть понимаешь, что сделал? — спрашивает Кахал и заглядывает в глаза подчиненного, где на карих радужках пляшут рыжие искры. — Долговые расписки спер, — Ждан растягивает тонкие губы в довольной улыбке, и вся его острая вороватая мордочка аж светится от счастья. — Видишь, даже твой неприглядный навык может быть полезным. О, еще как полезным. Вдовая сентиментальная баронесса женила своего единственного ребенка. Женила пышно и шумно, так, чтобы почтить память дражайшего супруга, чтобы соседи видели: имение его не пропадает, богатства множатся, наследник свадьбу справляет на зависть самому князю! Ну, крестьяне по такому случаю выскребли все закрома едва не дочиста. Влезли в долги, а чем отдавать-то? А незачем теперь отдавать. Три часа работы бывшего воришки, а нынче — молодого фёна, который учился плотницкому делу — и долговые расписки весело трещат в пламени костра. Хитрая мордочка Ждана вдруг становится вдохновенно-задумчивой. — Вот ведь, батя... Как так? Я помню, крепко от одного странствующего жреца запомнил про грехи-то. Воровать — грех. И ты, парни сказывали, за мелкие кражи гонял их так, что пятый угол искали. Правда? — Правда, — медленно отвечает Кахал, пытаясь предугадать, к чему Ждан клонит. — Мы защищаем интересы простых тружеников, и куда ж годится, если этих самых тружеников мы обкрадывать будем? Но, Ждан, поверь, то, что ты украл долговые расписки... — Знаю, — Ждан отмахивается торопливо, прогоняя слова командира как надоедливую муху. — Не то. Можно сказать, что я хоть немного искупил этим свои прошлые грехи? Опять прогнали. Вроде бы Кахал с детства неженкой не был. Мама научила его готовить, иголкой с ниткой он тоже не брезговал, на острове рыбачил, управлялся со снастями, помогал складывать стены из ракушечника... Белые аристократические руки особо белыми не были. Четвертый месяц, как он бежал из дома. Пятое место, откуда его гонят. Вдруг он осознает совершенно простую, очевидную истину: одно дело — время от времени выполнять какую-то работу, и совсем другое — трудиться постоянно, изо дня в день, не разгибая спины... И ни хуя он не умеет, изнеженный рыцаренок. Материться зато выучился. Молодец, талант! Что сказала бы мама? — Сын мой, ты в беде? Что-то случилось? — участливый голос священника отвлекает от самоедских дум. Кахал поднимает голову и теряется в серебристом сиянии шитья светлой туники. — Что тебя тревожит? Печаль, потеря... грех? Исповедь облегчает муки, поверь... У меня еще час до службы, я мог бы тебя выслушать. Исповедь? Грехов у него достаточно. Конечно, Кахал убивал на острове по приказу своего короля, дрался под командованием своего отца. Его ли вина в том, что терзали и убивали мирных жителей? Не важно... Не важно, как назвать это формально. Ему плохо — его ли вина или нет, грешен он сам или кто-то другой. Но что не так... В морщинистом приветливом лице священника серебра больше, чем на его тунике. Больше, чем в храме, на ветках деревьев, покрытых инеем. Только вдруг, здесь, на ступеньке у двери храма, в морозный голодный полдень Кахал вдруг понимает, как давно он не молился. Ни на острове, когда убил первого в своей жизни человека. Ни после первой битвы, когда его стошнило на обезглавленный труп. Ни в разоренной деревне, когда братья шли насиловать его Мэрид... Не молился, потому что некому и незачем молиться. Бога просто нет. — Благодарю, святой отец, — Кахал встает, зачем-то кланяется священнику и бредет по дороге, оставляя грязные следы на чистейшем снегу. И что ответить подчиненному? — Грех... Грех — понятие религиозное. А я не верю ни в бога своей родины, ни в здешних богов. Вообще не верю. Прости, о грехе мне нечего тебе сказать. Лисенок опускает острый подбородок на колени и засматривается в пламя, доедающее долговые расписки. — Но вот это, Ждан. То, что ты украл эти треклятые расписки. Вряд ли наша милая баронесса оставит крестьян в покое. Она их еще потрясет. Но, как показывает наша практика, вытянет из них намного меньше, чем могла бы. Сегодняшний твой поступок, Ждан — это чьи-то спасенные жизни.