Батя

В курятнике пусто. Последних несушек рано по весне продали, когда нужда за горлышко прихватила, а нынче отец и насесты убрал. Кажется, будто все убрал, до самой тощей щепочки. Вон, солому оставил, одеял не пожалел, тулуп единственный дочке отдал, чтобы ночью не замерзла. А больше — ничего. Грета в который раз обшаривает со свечкой все закутки. Ничегошеньки! Разве что из глиняной стены тонкая веточка торчит. Как родители обед приносили, так мама вздыхала-причитала, мол, доченька крошки в рот не взяла. Захотела оставить миску с кувшином, да отец запретил. Пообещал заглядывать почаще, воду приносить, но чтобы посуду какую Грете в руки дать — этого не допустил. А прав был батюшка. Она бы тут же посудой этой под стену копать стала. На волюшку выбраться. За милым пойти. — Куда ты за ним, на костер?! — в два голоса кричали родители. — За ним, — тихо отвечала Грета, а про себя думала: «Хоть бы и на костер. Лучше с любушкой на костер, чем к проклятому барину в невольницы-полюбовницы». Вот и заперли ее в курятнике, как только соседи прибежали-заголосили, мол, жрец велел Руди схватить и в город везти. Вроде за колдовство, но полдеревни понимало, в чем тут колдовство: не давал Руди свою невесту барскому сынку в лапы, аж биться за нее на кулаках звал! С Руди. На кулаках. А перед глазами — он, родимый, как на заре видела. Ох, и высок же! Волос темный, густой, все на лоб из-под очелья падает. Не удержать волос ни льном, ни кожей. На лбу — складка упрямая, под бровями вразлет глаза карие полыхают, никакой свечки с ними не надо. Грудь широкая вздымается, как у коня славного бока ходуном ходят. И весь Руди на коня похож. Не на тех квелых кляч, с которыми крестьяне в одной упряжке помирают. Нет, на норовистого гнедого скакуна! Кулак сам собой бьет в утоптанный пол. Выйдет отсюда Грета. Пальцами землю рыть будет, зубами грызть, а выйдет на свободу. Лошадь украдет, после до города как-нибудь... А вдруг еще приговор не вынесут? Вдруг успеет? Что успеет-то? Эх... Плотная земля трудно поддается девичьим, пусть и крестьянским, рукам. Грета ставит свечу на чурбак, подгребает поближе соломы, чтобы, коли родители заглянут, быстро прикрыть свою работу, и сковыривает почву там, где она чуток мягче. *** От белой, большой, только с краешку надкусанной луны в деревне светло, словно и не ночь вовсе. Плохо. Грета и так-то поздно выбралась, а тут еще по дороге не пройти. Остановились на ней двое и балакают. Неужто не нашли другого места? Земля поддавалась ей с трудом. То вроде мягко, а больше твердая, не земля, а каменюка настоящая! Грета обломала ноготь, привалилась к стенке, едва дыша от боли — и тут услышала тихий хруст. Не сразу поверила своему счастью. Трещина! Чтобы родители не заходили к ней лишнего, Грета съела весь ужин. После ее беспокоили еще два раза, приносили воды, утешали. Не ведая, что настоящее утешение — там, в потемках, где старая глиняная стена потихоньку давала слабину. Ну вот и волюшка. Грета прихватила на всякий случай топор и тихонько, дворами-дворами, прокралась к деревенским воротам, от которых дорога вела прямо в город. Лошадку выкрасть не сумела, зато ее саму не словили. Правда, будто бы тень какая мелькала в стороне. Может, со страху поблазнилось? И все бы славно, да только ночка лунная и двое соседей прямо у ворот пройти не дают. Отсюда дорогу далеко видать, а один из мужиков на телеге. Живо ее сцапают! Грета крепче сжимает в руке топор, шепчет короткую молитву богам, просит у лешего милости и, дрожа от ужаса, ныряет в лесок. Вроде пройти немножечко, а там дорога поворачивает и через поля... … А черные деревья скрипят-поскрипывают, в дупле кто-то щелкает, в кустах шорох... Ой, кабы уж был! А ну как лиса бешеная? Или, того хуже, упырь? Ох, боги милостивые! Не упырь! Блудичка! И болото недалече, как есть блудичка! Вон, огонек промеж елями разгорается... Вспыхивает! Грета стоит ни жива ни мертва, держится за топор. Блудичка, не блудичка, хоть сам демон, а она должна пройти. Должна успеть к Руди! Пламя разгорается само по себе, а из жуткого стонущего-шепчущего мрака выступает лицо. Над густой бородой нечистого духа сверкают алые страшные глаза. — Уйди! Добром прошу, уйди, не мешай, — лепечет Грета и вытягивает перед собой топор, который так и норовит выпасть из рук. — Хороша-а-а, — довольно гудит нечистый и усмехается в бороду. — У Руди губа не дура, — хохочет кто-то сзади. — Под стать себе девушку выбрал. Боевая! Грета оборачивается и едва не падает. Костра хватает, чтобы разглядеть у другой нечисти острые клыки упыря. — Ох, прости, Грета! — упырь прикрывает губами зубы и протягивает ей руку. — Давай топор, девочка, ноги ж вот-вот себе оттяпаешь. Фёны мы, твой Руди нас за тобой прислал. Все мысли о лесной нежити улетают прочь. В сердце стучит-клокочет единственное: — Ру-руди? Живой? — Живой! — рука упыря оказывается очень даже теплой и ласковой. Могучие и тоже теплые руки красноглазого заботливо поддерживают ее за плечи. Упырь улыбается, старательно пряча клыки: — Тут в получасе ходьбы шалаш. Переночуем и утром к Руди отправимся, мы его надежно спрятали, не переживай! А с твоими родителями позже поговорим. — Не бойся, девушка, — низкий, мягкий, что мох, голос баюкает, успокаивает... Белая луна в просвете между черными костлявыми деревьями печально глядит на девушку, которая, кажется, совсем повредилась в уме. Но Грете отчего-то больше не страшно. *** Вода в ведрах плещет легко, прозрачно, словно Грета смеется. Руди отчего-то ставит ведра на землю и подпирает спиной лысый еловый ствол. Ель напротив тоже стара, но еще хороша в своем колючем темном сарафане. Солнечные лучи гладят почерневшую от света хвою, а Руди с умом вовсе не в ладах. Как полюбил, так всюду она. Ручей журчит, мелкий дождик накрапывает — Грета смеется. Медуница на губах нежная, сладкая, ровно кожа девичья, и розовая — румянец на милых щеках цветет. Солнце в еловой паутинке запуталось — что ее волосы. Вроде черные, смоляные, а нет-нет золото в них поблескивает. А уж коли он в кузне на миг задумается... Как молот опускает на заготовку, тяжело, сильно, так и в нее однажды... Свадьбу честь по чести в подпольном лагере не сыграть, так хоть по обычаю до осени... Руди встряхивается, прогоняя стыдный морок и сердито усмиряя свой елдак. Подхватывает ведра и решительно идет в лагерь. Горан, поди, в кузне заждался, и вообще. Нечего. Ишь, каков жеребец! То не вода в ведрах, то Грета... … в самом деле смеется. Лежит в траве, хохочет, пытается уйти от щекотки — да попробуй сбежать от командира! Рубашка из-под пояса выскользнула, кожа на животе до рези в глазах бела. А Кахал, сволочь... Щекотать бросил да лапу свою бесстыжую убрать не спешит. Обнимает, сука, его, его Грету! Каким-то чудом Руди ставит, а не швыряет ведра на землю. А после, уже не помня себя, бросается к командиру, сдергивает его за шиворот с Греты... … и встречает затылком землю. — Ты с ума сошел! — Кахал протягивает ему руку. Руди отбивает ее, вспоминая, как наглые пальцы гладили кожу любимой. Командир закатывает глаза: — Горе ты мое. Руди, никогда, слышишь, никогда так меня не хватай! Я же бывший наемник, убийца, я сначала бью, потом думаю. Это уже в крови. Покалечить же могу, ну что ты... — А ты руки не распускай, — зло отвечает Руди. — Думаешь, коли ты командир, так чужих невест лапать дозволено? Кахал молча открывает и закрывает рот. Надо же, глаза как у дитенка, будто не творил только срамоты! — Руди, что ты, ну что ты, родимый мой, — щебечет Грета, вставая между двумя мужчинами. — Я же твоя невеста! Разве ж я с кем, кроме тебя? Ничего плохо ведь, мы так, в шутку... То тренировались, а то вон, батя пошутил... Непривычное пока слово «батя» странно приглушает охоту разукрасить растерянную морду командира. В темных, теплых глазах Греты столько честности и чистоты, что у Руди духу не хватает с ней спорить. Ревность ядовитой гадюкой вползает под сердце. Вроде и спряталась, не видать. А лежит. От кузни слышится низкий голос Горана. — Руди, Кахал! — Идем? — Кахал трогает его за плечо, а Грету гладит по щеке... Да сволочь! Руди отшатывается в сторону и оттаскивает с собой любимую. Командир вздыхает, качает головой и бежит к кузнице. — Не сердись на него, он не пристает ко мне, клянусь! Он и с Зосей такой, ты разве не видал? — Грета ластится к нему, заглядывает в глаза, нежит пальчиками его лоб. Руди вздыхает еще тяжелее, чем только что Кахал, и бурчит: — За Зосей пущай Раджи присматривает. А ты — моя. — Твоя! Родное сердечко стучит быстро-быстро, горячо, близко... И Руди верит. Не может не верить. Да только в кузне работа из рук валится. Он едва начал осваивать кузнечное ремесло, Кахал вроде бы давно у Горана в помощниках, уже прилично ковать умеет, однако не всякую вещь скует сам. Сегодня Горан учит обоих. Заказ хороший, платят за него золотом, а спешки нету. Мечи не боевые, а... как их... па-рад-ные. Руди и Кахал вместе со сталью управляются, а Горан следит, подсказывает. У Горана славно учиться. Очень уж молча, но это Руди переживет. Иной раз, правда, кузнец всю душу вынет, наизнанку вывернет, а потом выбьет напоследок. Требует серьезно. Семь потов сойдет. Но и это пережить можно. А как пережить совместную работу с командиром? Руди ревнует, злится. Его Грета нежная, доверчивая, она ж и впрямь в самое доброе верит. А Кахал... Что Кахал? Вместе с Гораном и Раджи его, Руди, от верной смерти уберег, сам ранен был, вон, след чуть пониже локтя до сих пор виден. Эх... — Стоп, — Горан отгоняет обоих от заготовки, подхватывает ее клещами и сует в горн. — Вы сегодня не работники. Идите оба. — Горан, прости, я задумался. Прости, все, я здесь, — торопливо говорит Кахал. — Мне дважды повторить? — Горан, это я виноват, — хмуро гудит Руди. — Я, со своими... — Оба. Вон. У костра Грета не одна. И снова обнимается. Но сейчас Руди не ревнует. Скорее, мечтает... Его любимая положила голову на плечо Зоси и мягко гладит ее живот. Обе девушки хихикают, видно, малыш, которого ждет Зося, очень уж лихо пинается. Руди как-то совсем неприлично для мужика млеет и мечтает: однажды Грета будет носить под сердцем его ребенка. — Ну, раз уж нас выгнали... Что-нибудь еще полезное сделаем и поговорим заодно? — предлагает Кахал. — Да я собирался не сегодня-завтра в лес, деревья подходящие поискать, — неуверенно отвечает Руди. — Нам бы закуток свой скоро... — Идем! Грета вскакивает и кричит испуганно: — Вы куда?! Зося звонко хохочет на весь лагерь. Вслед за ней всхрюкивает Кахал. Руди удивленно глядит на девушек, на командира, на себя... На топоры в руках обоих... Да, после их ссоры, едва не драки — чего только не подумаешь. — Мы деревья валить, ничего плохого не будет, я тебе обещаю! — Руди обнимает-целует, успокаивает Грету, которую бьет мелкая дрожь, и сгорает со стыда. *** Отдельной кучкой лежат ветки на растопку. Рядом — отличные бревна на перегородку. Рядом — топоры. Кахал до сих пор не может смотреть на них без улыбки, а еще вспоминает лунную ночь, зловещий лесок за деревенской околицей и тонкую, белую от страха и решительную до отчаяния девушку с топором в руках, которая готова была сразиться хоть с духом, хоть с вампиром. Лишь бы дойти до любимого! Ее любимый, вовсе не тонкий, временами безголово бесстрашный и столь же отчаянный, подпирает спиной живописный, поросший мхом и поганками пень, и угрюмо слушает его, командира, объяснения. — Руди, честное слово, мы тут не звери. Для нас главное — четкое выполнение боевых задач и порядок в лагере. А личные дела каждый улаживает сам, только так, чтобы это не мешало и не вредило другим. В твою личную жизнь никто не лезет, никто не требует и не ждет, что ты будешь... ну, как Раджи, у которого слова «ревность» и «Зося» в одно предложение в принципе не впихиваются. Но... правда, не мог бы ты доверять товарищам хоть немного? — Что б ты понимал, батя, — вздыхает Руди. — Так просвети дурака! — Смеешься? В темных жгучих глазах столько выстраданного, серьезного, что Кахал давится неуместным смехом. — Привычка. Объясни, пожалуйста, чего я не понимаю. — Ты свободный. Родился знатным, свободным, Горан твой тоже крепости не знал. Правда, таких, как вы, грешниками считают, избить могут, убить могут. Но вы... вы все одно свободные. Вас не продадут в разные деревни. — Тебя и Грету тоже больше не продадут. — Аж с весны, — презрительно хмыкает Руди, а Кахал и холодеет потихоньку от понимания, и немного дуется от обиды. Выходит, Фён пока надежным домом для новобранцев не стал, привычки крепостных не перечеркнул? — Что было до весны? Кроме барского сосунка, который на Грету глаз положил, — спрашивает командир. — Что было... Грета моя вон какая красавица. Думаешь, я единственный, кто к ней сватался? Другие парни тоже к ейным родителям подходили, только те отказывали. Они добрые, к дочке со всей душой, видели, что она меня любит. Но то деревенские. Раз приезжал с барином какой-то... Хотел ее купить, да барин цену заломил. Может, сынку своему берег, может, надеялся красивую девушку другому подороже продать. Потом у мельника племянник, богатый, у них гостил, все разговоры с родителями разговаривал. Кабы попросил он себе Грету, думаешь, прогнали бы? Они добрые-добрые, а мельник-то... ему не противятся. Почитай, три года... — Три года ты не знал, продадут ли твою Грету другому как скотину, изнасилует ли ее барчук... Да? Руди молчит. Ломает веточку, хмурит соболиные брови. Молчит. Сильному, гордому, жаркому парню та неволя — что скакуну породистому круглый год в стойле. Нет, хуже. А Кахал, выходит, свободный... Свободный! Сладкое, хмельное, дивное слово подрубает похлеще того топора. Чем Руди и Грета готовы были заплатить за свою любовь, свою свободу? Руди, крепостной, дворянина на кулаки звал, чуть на костре не сгорел. Грета посреди ночи через лес одна-одинешенька к милому шла. Вот оно, живое, пылающее, то, что не удержит никакая подлая крепостная зависимость. А он, Кахал? Аристократ по рождению, пусть и младший сын в семье, а все равно вроде как свободный. Потерял всех своих любимых женщин и даже не пытался удержать. Пожалуй, маме он, десятилетний пацан, не в силах был помочь. Но подруга его, сестренка его, Мэрид? Стоял и смотрел, как над ней измываются... Как ее убивают. И сам, своими руками убивал свой остров, свою родину, свою... мать. Рубил, палил, вытаптывал. Не грабил, не насиловал? Эка доблесть! Вторую свою родину, родину отца, просто покинул. Струсил, сбежал. Бежал, все куда-то бежал... А любимые женщины, преданные женщины — остались позади. — … бать, — смущенный голос Руди вытаскивает из невеселых дум. — Это... Правда, разнылся я, тоже еще, боец. Неволя — она была. А вы нас от нее спасли. На волюшку вывели. Кахал вздрагивает. Просто отказывается верить в то, что упрямый, колючий Руди осторожно трогает ожог чуть ниже локтя. И на пределе слышимости шепчет: — Спасибо.