Батя

— Проходи, голубчик, не стесняйся! — приветливый господин, скромно и элегантно одетый, широким жестом приглашает Некраса в свой дом. — Да как же я... это... того? — Некрас неловко жмется, указывает на свои сапоги, щедро заляпанные осенней грязью, и вообще всячески изображает робкого, диковатого бортника. — А верно. Девушки старались, полы намывали, — барин озадаченно приглаживает свои темные с первой проседью волосы. Находит в углу веник и сам протягивает его гостю. Как будто веник чем-то поможет! Некрас мысленно поминает недобрым словом ту лужу, из какой пришлось вытаскивать телегу, и, кряхтя, скидывает сапоги. Вроде умом понимает, что сопрут вряд ли, но привык уже дорожить ими не меньше, чем боевыми ножами. Фёны частенько утягивают пояса, не знают излишка ни в еде, ни в одежде, ни в чем ином. Однако оружие, обувка и стеганки, которые и греют, и защищают в драке, у них добротные. — Не бойся! — барин правильно толкует его взгляд и дружески хлопает по плечу. — В моем имении не воруют. Эта усадебка в последний год и впрямь славилась на всю округу. Собственно, Некрас надеется не столько продать отцовский мед, сколько выведать: что да как у здешнего чудного хозяина. Чудеса начались едва не от ворот. Некраса встретили сытые, спокойные, довольные, если не сказать, самодовольные слуги. После вышел барин собственной персоной, попробовал и мед, и медовуху, велел расплатиться за товар, не торгуясь, и запросто пригласил бортника к себе в дом — отдохнуть перед дорогой, кваску испить. В доме внезапного гостя принимает необъятная, суровая на вид старуха-служанка, которая кажется еще больше из-за пышных юбок и затейливо повязанного на голове платка. Впрочем, усаживает она Некраса в уголке вполне ласково. Подносит ему высокую глиняную кружку, доверху наполненную квасом, и ломоть белого хлеба. Бедняга аж на миг забывает о своих обязанностях фёна: такое лакомство он пробует впервые. Пушистая, необыкновенно свежая мякоть занимает не только рот, но и все мысли, все его существо. Некрас блаженно жмурится, смакуя хлеб — и тут его возвращает с небес на землю дружный хохот. Он еще на подъезде к имению приметил множество следов. Знать, у барина нынче прием. И верно, у камина стоят, сидят и даже валяются на медвежьей шкуре гости познатнее заезжего бортника. Смеются над шуткой, а может, байкой хозяина. Но весело не только аристократам. Хихикают две служаночки у распахнутого по случаю погожего дня окошка, хмыкает бородатый детина, который подбрасывает дрова в огонь, и даже у суровой старухи колышется от смеха внушительная, а то и вовсе пугающая грудь. Не сразу примечает Некрас единственного человека в комнате, который даже не улыбается. У самого дальнего от него окна, тоже открытого, вышивает служанка. С такого расстояния не разглядеть ее лица, но во всей позе, в каждом плавном, круглом движении видна увлеченность работой и только работой. — Ксана, милая! — окликает ее хозяин. — Ты заработалась. Ничего, рубашка подождет, не завтра мне к брату на свадьбу ехать. Иди к нам, сыграй, пожалуйста! Девушка аккуратно откладывает шитье, столь же плавно, мягко поднимает свое словно бы и не полное, не слишком высокое, но крупное тело. Она берет протянутый барином музыкальный инструмент, и, судя по ухмылочкам гостей, не только Некрас понимает: любовница. Инструмент он узнает по описанию бати: должно быть, скрипка. Точно, на плечо положила, значит, скрипка, а не виола. Служаночки у ближнего окна переглядываются, презрительно кривят губы. Замечают кулак необъятной старухи и скромно опускают глазки. Бородатый детина хмурит брови и, прихватив какую-то пустую миску, покидает комнату. Гости у камина натягивают вежливые улыбки, а самый молодой прячет в кулак смешок. Некрас второй раз в жизни по заданию бати наблюдает общество благородных. Не успел шибко выучить их вкусы и нравы, но догадывается, что крупная, на лицо простоватая и невзрачная девка на их взгляд нелепа с этой хрупкой скрипочкой в больших руках. Воздух пахнет осенью, теплой, прелой, унылой. В окошко смотрит кусочек высокого лазурного неба. Все это было, и вчера, и нынче утром, и полчаса назад, но Некрас не замечал этой ласковой свежей тоски, думал о деле... … пока не услышал такую же прозрачную, тоскливую скрипку. Смычок не пиликает — плывет по струнам. Длинная светлая коса блазнится неторопливым лесным ручейком, круглая, пухлая щека по-матерински нежно придерживает инструмент, и музыка льется, льется... Аж горло перехватывает. После Некрас не мытьем, так катаньем узнает о порядках в чудной усадьбе. Крепостных не секут, слуги у барина как у святого за пазухой, лекарь есть в каждой деревне, да не бормотун-самоучка, а самый что ни на есть профессиональный. Вон, школу для ребятни открыли, хозяин лично детишек читать-считать учит. Может, и правда выйдет с ним задружиться? Фёну ведь не только среди крестьян поддержка нужна... А в голове плачет и плачет скрипка, а перед глазами невзрачное, спокойное, ровно нездешнее лицо Ксаны. Что б те аристократы с кривыми от вежливости рожами понимали? Ой, Кахал бы, разинув рот, слушал! Вилли и Лешек слова бы ладные к ней подобрали, а Зося бы своим малькам пела. Да чего уж! Всем бы гуртом слушали. У костра ночью, когда товарищи в сборе, и травами от котелка пахнет... Нет-нет, а Рашид на мизмаре сыграет, но там тоска другая, колючая, душу вынимает. А скрипка у Ксаны — и слезная, и сладкая. С ней хорошо печалиться. Эх! *** Немочь прихватывает аж до слабости в руках и в ногах. Чистая простыня выскальзывает из рук и стекает на пол. Ксана опускается следом за ней, придерживая живот. Подпирает измученной спиной кровать — нету сил, чтобы дойти до софы. Седьмой месяц на исходе. Еще два потерпеть, и будет качать на руках свое дитятко. Кто же ты, парень али девчоночка? Постылая муть перед глазами все висит и висит, а Ксана гладит живот и чувствует малыша. Кажется, ладошка. Ей-ей, ладошка! Будто маленький понимает, как маме тяжко, будто говорит ей, мол, ты держись, родная. — Солнышко ты мое, — шепчет Ксана и не может унять вдруг набежавших слез. Что-то ждет ее ребеночка? Была ли любовь? Пожалуй, что и была. Добрый, внимательный барин, который к простому люду с уважением — как не прикипеть к нему всей душой? Да и не только. Сам он был ей люб, вроде седина, морщинки первые, чай, не мальчик, а сердце у него мягкое, не загрубелое. Как подсолнух к светилу поворачивается, так и он — к людям, к скотинке, к музыке. А она, выходит, к нему потянулась. Девичий стыд потеряла, позабыла наказы покойного батюшки, господского скрипача. Пошла к барину в любовницы. Что у него к ней? Любил? Нет, он врать не хочет и не умеет. Любил. В первую ночь как нежил, руки целовал, слова шептал, от каких в пору не то что разум потерять — землю с водой да день с ночью спутать. Куда ушло? У него к молодой барышне, тут и к бабке не ходи. Наверное, Ксана с самого начала знала. Каких бы слов ей барин ни дарил, да разного поля ягоды. Покушал он лесной мелкой землянички, а после на крупную садовую потянуло. Уж как на роду написано. А у нее куда? То ли скрипкой по миру развеяло, то ли дитятко себе забрало... Богам ведомо. И вроде бы барин обещал кровиночку свою признать, в завещании четверть имения отписать ему... Да тревога треклятая гложет, гложет... — Гляньте-ка на нее, ба-а-арыня! — раздается одновременно со стуком двери. Ой, девчонки, неймется им. — Тебя хозяин от всякой, почитай, работы освободил, а ты уж и постелю ему поправить ленишься? — Поправлю, — отвечает Ксана. — Не бойтесь, милые, на голые доски он спать не ляжет. — К ночи поправишь, как он с охоты вернется? Хорошо, коли барин обрюхатил! Наши-то мамки с пузом в поле спину гнули, а ты... — Что? — муть вроде ушла, и она медленно, аккуратно встает, прихватывая заодно простыню. — Кому-то праздник не когда себе корову купил, а когда у соседа сдохла? — Чего-о-о? — обе подружки упирают руки в боки и пытаются разом пролезть в дверь. Сцепляются локтями, поминают чью-то матушку. Снаружи летит жалкий, страшный крик: — Ой, бари-и-ин! Ой, светик наш! Убилси-и-и! *** Тяжелые, то и дело отекавшие за время беременности ноги едва держат на скользкой весенней земле. Полям радость — прошел давеча долгожданный дождик. А ей, Ксане, каждый шаг что ступенька в преисподнюю. Бежала ночью, когда добрая старуха прикатилась к ней и сказала, мол, подслушала она разговор. Братьям да сестре выходки покойного барина завсегда были что кость в горле, а нынче вовсе зло их взяло: он завещание честь по чести оформил! Имение на четвертушки разделил, три части родственникам, одну — дитю незаконному. Завещание не оспорить, но ведь всегда можно отменить самого наследника... Ксана и бежала. Старуха, дай боги ей долгих лет, подсказала, как связаться с теми, о ком Ксана со своим хозяином спорила. Лошадку ей, конечно, никто бы не дал, но ничего, седьмой месяц, она надеялась уж как-нибудь добрести до того домика, о каком лишь она да милый ее покойничек ведали. Даром что грамотная, подробно написала фёнам, как ее найти. Они тайники вроде раз в неделю проверяют, а то и чаще. На крупе, на картошке протянет, ничего... Только дюже в животе прихватывает, перед глазами та муть проклятущая... А, нет, домик видать! Вот он, солнышко, мы дойдем, дойдем! Исподняя юбка вдруг становится мокрой. Ксана испуганно щупает себя между ног — нет, не липко. Не кровь. Всего-то седьмой месяц на исходе, а у нее воды отошли... Башмаки елозят по земле, и Ксана падает на колени в двух шагах от двери, валится на бок, но успевает сберечь два своих сокровища: живот и скрипку. *** — … пока воду грей, а там, коли понадобишься, помогать будешь. Женский голос, чистый и чуть насмешливый, вплывает в нее вместе с туманом. Ксана вздрагивает, вслепую тянет руку к животу — шевелится! — Ксана. Ксана. Все хорошо, милая, все идет как надо, ребеночек твой на свет помаленьку топает. Потерпи, ласточка, потерпи. Сухих губ касается мокрая тряпица. Ксана жадно всасывает воду, будто от роду не пила, и наконец-то открывает глаза. Ей улыбается молодая женщина, на вид ее ровесница. Только в улыбке и ласковых зеленых глазах горит ровный, мягкий материнский огонек. — Худо мне... Дитятку не опасно? — еле-еле шевеля губами, спрашивает Ксана. — Непростая у тебя беременность. Вон, руки-ноги отекли, под глазами пасмурно. Но так-то опасности я не вижу. Схватки как положено, ребеночек правильно лежит, ничего страшного нету. Коли кровить шибко станет, мы тебя травками подлечим. Ну, дышать знаешь как? — Лекарь об... объяснял... — Покажи. Так... так, хорошо! Как чаще пойдут, будешь дышать, вместе будем. — Зося, вода на огне, что еще прикажешь? — спрашивает немного дрожащий мужской голос. Зеленоглазая крутит головой, и Ксана примечает, что у нее тоже светлая коса. — Надеешься роды пропустить? Эх ты, командир! От любопытства Ксана забывает о боли, тревоге, женском стыде и даже чуть привстает на локтях. Надо же, сам командир Фёна ее выручать пришел! Над затылком Зоси появляется зеленоватое лицо с очень большими голубыми глазами. Ксана прыскает в мокрую тряпицу. Нет, не ей в этом домике страшнее всех. *** Возле костра происходит какая-то свалка. Кахал выцепляет в куче-мале хитрющие зеленые глаза Али, который с какого-то перепугу слывет самым тихим ребенком в лагере, дрыгающиеся руки и ноги Саида, шального от щекотки, острые локотки Инги и широкие не по годам плечи Милоша. Даже его втравили в потасовку, бесенята! Эмиль сидит в двух шагах от местного светопреставления и сосредоточенно возится с каменно-шишковым богатством. Как в первую минуту жизни не заплакал, а деловито сообщил о своем появлении, так до сих пор укладывает взрослых в поленницы своим серьезным, временами отрешенным видом. Вот и сейчас... Аж тревога отпустила. Ну что такое очередная прореха в бюджете по сравнению с думами двухлетнего мудреца? За плечом раздается тягучий голос Ксаны: — Батя, возьми. Дорого продать можно. Кахал оборачивается и на миг теряет дар речи. Ксана протягивает ему скрипку. Ту самую скрипку, которую восторженно описывал Некрас, ту, что уберегла вместе с ребенком, когда падала на скользкую весеннюю землю. — Ты с ума сошла! Ксана, это же... Нет, что ты, Горан работу нашел, Иржи с Отто заказ вот-вот получат, я в город нынче еду... Нет, ну нельзя же, моя хорошая! — Продай, — повторяет Ксана. Тихо, кругло... Будто огромный гладкий камень с горы катит. — Когда вам еще заплатят, а деньги сейчас нужны. Сколько раз Кахал стращал своих парней, чтобы не смели воровать и в самой острой нужде. А теперь сам готов украсть, лишь бы не продавать скрипку. Лишь бы не продавать память об отце Эмиля. Любовь, не любовь у них была... Все одно память. — Нет. Ксана, ты еще сыграешь! Пусть ни разу не касалась инструмента в лагере. — Не сыграю. Продай, — милые пухлые женские руки твердо вкладывают скрипку в его ладони. Оружие, лишняя одежда, деньги из личных сбережений? Нет, он из дурной гордости не берет ничего, кроме самого необходимого, когда бежит из дома. Он не в силах расстаться с кларсахом. Богатым кларсахом с декой, усыпанной сапфирами, подарком отца. Как непохожа его вычурная арфа на скромные инструменты островитян! Но Кахал просто не в состоянии оставить дома то, что рождало музыку под пальцами его мамы. Те струны, которые в его руках звучали для нее. Понимает, какой это лакомый кусочек для воров, и всюду засыпает с ней в обнимку, работает, не выпуская из виду чехол. Так и не притрагивается к ней, потому что прилюдно нельзя, а в одиночестве страшно. Через полгода продает ее, чтобы не умереть с голоду. Почему он не хочет умирать? *** Первая за две недели звездная ночь не выманивает бойцов из землянок. Бойцы наконец-то сытые и спят. У костра остаются лишь Ксана и Эмиль, который в теплую погоду дрыхнет во время дежурства рядом с мамой. Ну и Кахал никак не может загнать себя в постель. Вроде бы последняя подработка вымотала порядком, а не спится. — Они звучат сейчас, — шепчет Ксана и поправляет одеяло на плече Эмиля. — Кто? — удивляется Кахал. Ельник сегодня на редкость безмолвный. — Мои струны. Пальцы сами собой, в обход сознания, перебирают воздух. — А знаешь... Мои — тоже.