Батя

— Тиль! Высокий, красивый голос отца впивается сразу в сердцевину мыслей, сцапывает их и тащит наружу. Не уйти, не спрятаться. А как благостно все начиналось... В лавке с утра было пусто, почти весь город нынче на ярмарке. Даже отцовы друзья, бумагомаратели, которые мнили себя поэтами, ушли милостиво одарять народ своими, так сказать, творениями. Родитель же, будучи прозаиком, в публичных выступлениях не участвовал, а потому решил отдать свободные часы своему скучнейшему роману. Тиля, правда, отпускать и не думал. Но это не беда. Здесь, в дальней комнатке, которую мальчик научился вскрывать с год назад, его ждали восхитительные запретные миры. Книги, не предназначенные случайному покупателю. Особенно если он — представитель власти, королевской или жреческой. — Тиль! Иди же сюда, будь добр! Страницы с тихим шелестом льнут друг к другу, как порочные девы, что ласкаются на глазах у мужчины, распаляя его желание. Одна из множества историй, сладких, свободных от заповедей богов, человеческой морали и предрассудков. Впервые столкнувшись с этим миром, Тиль буквально опьянел от его свежего, искристого, вольного воздуха. Здесь все было иначе. Со временем пришло понимание... — Тиль! — Иду, отец! … понимание того, что есть нечто неприятное в этой куцей, мелочной свободе. После полумрака дальней комнатки скудный свет основного помещения лавки режет глаза. — Крота выманили из норы? Надеюсь, милый мой, ты только ослеп, а не растерял все представления о вежливости. Поздоровайся с нашим клиентом! И вот теперь он слепнет. Не сказать, чтобы за всю свою девятнадцатилетнюю жизнь Тиль повидал множество улыбок. Строгий надзор отца, привязанность к матери, которой он старался помогать по дому до самого ее последнего вздоха, маленькое замкнутое пространство книжной лавки — все это сводило его опыт общения к минимуму. Но даже этот жалкий опыт нашептывал: такая улыбка — редкость. Светловолосый поджарый мужчина средних лет появляется словно из воздуха. Он поднимает взгляд от книги — рукописного томика стихов одного из приятелей отца — и в ясных его глазах издевательски хохочут сатиры, а в улыбке, предназначенной уже ему, ему, Тилю — все вёсны мира. Сегодняшний весенний день балует горожан безветренным теплом, но в книжную лавку, забитую пылью и дряхлостью словес, врывается вольный ветер. — Здравствуй. Твой отец сказал, что у вас есть книги на саорийском. Не поищешь ли «Трактат об окружности» аль-Каши*? И, кажется, до наших краев должен был добраться Фаиз Ахмад Фаиз, либо в одиночку, либо в сборнике с Икбалом**. — Доброго здоровья господину. Я... постараюсь, господин. Только... — … только мой сын, увы, умом не вышел. Сколько ни бился я с ним, не даются ему языки. Он не знает саорийского. Неси, мой милый, неси все, что есть! Это ты полагаешь, будто я не знаю ни саорийского, ни гномьего, ни древних языков юга. — Постой, — светловолосый посетитель удерживает его свободным и властным жестом, а Тиль приходит в себя и успевает позавидовать гостю. У Тиля тоже светлые волосы, но не струятся они водопадом, а, срезанные рукой родителя, торчат чучельной соломой. Уж сколько просил разрешения носить хотя бы до плеч, как двоюродный брат, но нет же... — Изволите попросить что-то еще? — услужливо интересуется отец. — Вы обучали мальчика саорийскому, следовательно, уж вам-то этот язык знаком. Будьте любезны, принесите сами то, что мне требуется. Так будет быстрее. — Но, господин... — Но? — гость выгибает бровь. Ледяной взгляд и высокомерный голос аристократа буквально сдувают отца в соседнюю комнату. Тиля разрывает пополам. Унижение родителя отзывается в нем едва ли не сладострастной дрожью, но в то же время ему холодно, очень холодно. Он снова хочет весну. *** Ему никто не давал права врываться в чужие жизни и семьи. Вот так, там, где он не командир Фёна, где он появился на день-другой, чтобы завтра исчезнуть навсегда. Но инстинкты сработали быстрее разума. Среагировали на сутулые плечи, покорный испуганный голос, бледные волосы клочьями над тонкой шеей — точно хозяйка в голодный год ощипала последнего петуха. А больше всего Кахала впечатлили бегающие глазки цвета мертвого янтаря. Кажется, он слишком привык к иному. Умному, трепетному янтарю в глазах друга, живому, смешливому — в глазах дочери друга, теплому, ласковому — у Иржи. Ну и что теперь? Уел папашу, а дальше? — Строгий у тебя отец? Не накажет ли за то, что я невольно избавил тебя от работы? — Нет, что вы, господин! — старательно улыбается мальчишка. — Батюшка у меня добрый, он меня не наказывает. — Совсем? Даже за проступки и промахи? — С-совсем, — чуть заикается, глазки блестят ярко и нездорово. — Только учит, но то для моей пользы. Ох, был бы здесь Горан. Тот лишь глянет на собеседника своими невероятными серыми глазами... Кахал изо всех сил пытается скопировать выражение лица любовника. Молчит, ждет. — Как вечером придут к батюшке гости, — едва слышно продолжает Тиль, — так зовет меня и рассказывает, где я ошибся, что сделал неправильно. А я слушаю, запоминаю. Все для моей пользы... — Такие гости? — Кахал поднимает сборник пошлейших морализаторских виршей, которые, по словам хозяина лавки, сочиняет его друг. Тиль кивает. Мертвый янтарь прячет что-то очень горячее. За дверью слышатся торопливые шаги его отца. — Пожалуйста, господин! Уж не взыщите, «Трактата» аль-Каши нету. Ошибся я, простите старика, другой автор. А стихи вот, и Фаиз, и Икбал, полюбуйтесь, какая бумага, какой переплет! Кахал торговаться не намерен. Дорогой друг с янтарными глазами заслуживает самый прекрасный подарок на день рождения, Фаиза он оценит. А другой автор... Одного взгляда хватает, чтобы вспомнить этот местами устаревший, местами попросту шарлатанский текст, знакомый еще со времен далекой молодости, но Кахал не спешит. Стоит у окна, листает, подолгу изучая страницы. Почему-то ему очень важно убедиться в том, что мальчик слишком уж не пострадает по его вине. Впрочем, отец лишь возвращается к теме языков. Тяжко вздыхает, сетует, что сын, с его внешностью, не пользуется славой у девушек, так мог бы очаровывать стихами, знаниями, если бы... если бы... В конце концов он полагает свой родительский долг выполненным и отсылает мальчика прочь. — Беру поэтов, а трактат, увы, никуда не годится, — Кахал возвращает книгу через плечо хозяина и видит, как тот беспомощно тянется к полу ногами, потому что сидит на слишком высоком для него массивном резном стуле. — Простите, что не смог полностью удовлетворить ваш запрос... — Виноваты не вы, а мой запрос! У вас чудесная лавка, много занимательных трудов. Должно быть, вы неплохо зарабатываете? — Не буду гневить богов, на доходы не жалуюсь. — И верно, не стоит гневить богов. Надеюсь, эти деньги, — Кахал расплачивается за поэзию, — станут скромным вкладом в другой, более подходящий вам по росту стул. На улыбчивом, красивом, то приветливом, то в меру подобострастном лице мелькает искренний ужас. Невысокий хозяин делается еще меньше, на миг съеживается, но все же довольно быстро берет себя в руки. — Благодарю за беспокойство. Я зарабатываю достаточно. А этот стул — память о моем добром батюшке. Кахал присаживается на край стола и мурлычет почти ласково: — Столь же добром, как вы? И ваш батюшка точно так же рассказывал при посторонних, какое, увы, жалкое ничтожество его ребенок? Запомните, прошу вас: когда в следующий раз вы начнете смаковать недостатки своего сына, вы будете говорить не о нем. А о себе. Ваш голос — голос вашего покойного родителя, а на месте Тиля — вы, вы, никчемный бесталанный человечек, жалкий и трусливый. Не возражайте. Вы знаете, что это правда. *** Откуда берутся тираны? Влиятельные, могущественные, которые издеваются с размахом, как его собственный отец, благородный Бенджамин О'Фола. Местечковые, мелкотравчатые, но не менее страстные, как хозяин книжной лавки. Десятки, сотни... Сколько из них по каким-то причинам просто любит мучить, подчинять... убивать? Сколько перенимает опыт своих собственных родителей, других сильных и значимых людей? Кахал отлично знает, как насилие уродует душу. Прежде всего насилие физическое. Он помнит Генрика, помнит то, что Генрик выучил под ударами своего папаши: человеческая жизнь иной раз дешевле плесневой корки. Отец Тиля не бьет его, скорее всего, мальчик не соврал. Что творят с ним слова? Что осталось в прошлом славного рыцаря Бенджамина О 'Фола? Кахал смутно помнил бабушку по материнской линии, но родителей отца знал только по рассказам и портретам. Откуда его собственный отец... … Так. Стоп. Еще чего не хватало! Сорок лет скоро стукнет, сентиментальничаем? Кахал жестко обрывает все мысли о собственном родителе. В конце концов, так ли важно, по каким причинам тиран стал тем, кем стал? Причины — это не извинение и не оправдание. Кахал вообще не видит смысла в оправданиях, ведь они относятся к прошлому, к тому, что нельзя отменить, вычеркнуть из книги бытия. Философский вздор сокращает путь, и Кахал с удивлением находит себя у той двери, за которой его должен ждать Раджи. В трактире грязно, кисло и сыро. На улице шальное весеннее солнце сушит лужи, нежит воробьев, что барахтаются в пыли, равно греет суетливых скворцов и нелепо неторопливых грачей. Солнце проникает и сюда сквозь распахнутые окна, но сырость въелась в стены, мебель и самый воздух трактира вернее, чем соленая влага в палубу судна. Только Кахалу нет никакого дела до этой промозглой мерзости. Он смотрит на Раджи, который, с комментариями и шуточкам, записывает в свой дневник то, что услышал давеча на ярмарке. Байки старого лекаря о своей молодости — для Милоша. Спор двух резчиков по дереву — для Саида. Спонтанную лекцию художника-самоучки о сочетаниях цветов — для Али. Кахал превращается в упыря и жадно, торопливо, взахлеб высасывает из друга его бесконечную, на грани буйного помешательства, любовь к сыновьям. Но посреди этого роскошного пира к нему вдруг возвращаются недавние мысли. О том, что нельзя найти прощение в прошлом, потому оно и прошлое — не изменить, не исправить содеянного. Иногда — фатально. Редко, исчезающе редко людям везет так, как повезло ему, Кахалу. А если бы... — Слушай, а если бы Рашид не стал нежитью, если бы я убил его основательнее — ты бы меня простил? Медовый глаз и повязка на пустой глазнице недоуменно глядят на Кахала. Пушистые ресницы моргают часто-часто, кажется, Раджи все же ищет ответ на поставленный вопрос. Ну да, Кахал нашел, с кем обсуждать вину, прощение и прочую нравственную чепуху. — Не то. Раджи, если бы твой отец не стал нежитью, мы были бы с тобой друзьями? Смуглое лицо напротив светлеет мгновенно. — Да, конечно! Только, — тонкие брови слетают к переносице, — только, пожалуй, я бы сделал тебе какую-нибудь гадость. Не смертельную, но достаточно отвратительную. *** Легкие выжигает воздухом до боли. До мутной взвеси в голове. До крика, который вырвался с полчаса назад во время тренировки, вырвался под благовидным предлогом — синяк на плече будет живописный. Но командиру невдомек, что вскрикнул Тиль не от удара. Просто свобода вгрызается в расправленную грудную клетку страшнее, чем сотни едких, ехидно-заботливых слов отца. Ему трудно дышать. Буквально. Прямой позвоночник ноет в непривычном положении, плечи так и норовят свернуться обратно. В голове всплывает эпизод из книги: невинная красавица впервые танцует не только для возлюбленного, но и для его друзей. Мужчины просят ее не стыдится своего очарования, порадовать их видом юного тела. Девушка, умирая от волнения, обнажает белую грудь. Сейчас Тиль прекрасно понимает бедняжку, хотя его собственная грудь, во-первых, мужская, во-вторых, прикрыта рубашкой. И открыта всем ветрам. Летнее солнце — не то уютное светило, что заглядывало в окна в далекий день знакомства с командиром Фёна. Летнее солнце безжалостно, оно словно выставляет напоказ его оголенную душу. Тиль кое-как шевелит руками, дрожащими после тренировки, и штопает рубашку. Сонмы рукописных голосов, среди которых изредка мелькают печатные, роятся в его голове, привычно утешая, успокаивая. Закономерно вспоминает Икбала, и вдруг Тиля озаряет. — Живой? — весело интересуется командир. Батя. Батя... — Да что мне будет? — Тиль горделиво встряхивает головой. Ну, по крайней мере, он надеется, что горделиво. Стихи буквально выпрыгивают из него наружу, и он, не утерпев, спрашивает: — Помнишь «Солнце» Икбала? — Наверное. Но ты напомни. — «Не зная ни конца и ни начала, свободное, свободу увенчало»***. Я раньше не понимал. Пока сидел дома в четырех стенах, не понимал, что это относится не только к солнцу. — А к чему? — Кахал искренне удивлен. Неужели не догадывается? — К нам. К людям. Наши души здесь, в домах, в зависимости, в крепостничестве... в телах, наши души здесь лишь временно, а на самом деле не имеют ни начала, ни конца. Они свободные. Только я не понимал этого на проповедях, из текстов Огненной книги и писаний святых... Надо было, видимо, стать фёном? От упоительного восторга узнавания голова кружится как в детстве после первой прочитанной книги. — Ох, Тиль, — улыбка бати внезапно очень виноватая. — Не знаю, что тебе сказать. Ты веришь, Икбал тоже верил — в бессмертие души, в богов. Для меня же человек очень даже имеет начало и конец. Не его идеи или поступки, а именно он сам, каждый конкретный человек. И разочарование как в детстве, когда отец со вкусом раскритиковал его первое чтение вслух. — А как же... свобода? — А что свобода? Ты хочешь почерпнуть ее из авторитетного источника, из книги, поэтической или религиозной? Изнутри палит. Легкие, наверное, что решето. Солнце в зените, но с ним проще. Тиль прикрывает глаза и думает о том, что ему еще многое надо понять. Может быть, что-то новое откроет учеба у травника Рашида?