Батя

Тепло. Это единственное слово-ощущение-явление, которое присутствует в Кахале. Впрочем, есть кое-что еще. Огромная, прямо-таки вселенская любовь — к тесной обеденной зале постоялого двора, медлительному хозяину, очагу, к которому его пустили еще до всякой просьбы, видно, сжалившись над мокрой курицей. И к Зосе. Командир Фёна, два часа назад изъявший судебные бумаги у троих воинов ордена, здесь и сейчас пламенно любит свою подругу за то, что она положила в его сумку запасные портянки. Несчастные тряпочки, которые слегка пострадали в снежной слякоти, висят у очага, а сам Кахал блаженствует в сухих — боги, которых нет, сухих! — портянках. Тепло гороховой каши и густого, хоть ложку ставь, киселя примиряет Кахала со всем миром. Даже если этот мир не желает мириться с ним. Дверь, ведущая во двор, широко хлопает о стену, и на фоне мокрого снега возникает знатная пьянь. Что знатная, сомнений нет, Кахал чует родную голубую кровь за милю, даже если она облачена в крестьянскую рубаху с чужого плеча и криво подвязанные штаны. Собственную одежу, поди, пропил. Темные, маслянисто сверкающие глаза шарят по зале в поисках приключений. — Ты! Ты, брат мой! — возвещает пьянь и грозно простирает чернильную длань к Кахалу. Тот мысленно перебирает варианты: писака, чиновник, студент? — Ведомо ли тебе, какое зло приносим мы в эту юдоль скорби? Младший жрец? Истово верующий? Шко... — Школяр, ваша милость, школяр, перебрал по молодости, простите, не сердитесь, — шепотом умоляет хозяин. Видно, разобрал, которого из двух благородных мудаков стоит опасаться сильнее. Хотя и второго тоже надо бы, даром что его встречают сладкими улыбочками, а не зубоскальством или зуботычиной. Кто их разберет, воспитанников жреческих школ? Вроде не меньше трети из них после выпуска пополнит ряды работяг или забулдыг, еще треть, а то и больше, осядет в младших жрецах, и лишь избранные обретут всю полноту власти служителей ордена Милосердного Пламени. Но побаивались на всякий случай всех. Кахал, теплый и сытый, подмигивает хозяину, а после обращается к школяру: — Просвети меня, дорогой друг. Прости, я не расслышал твое имя... — Ма-а-а-рек! Марек, младший сын высокородного! Пусть небогатого, но вы-со-ко-родного! — имя родителя, вероятно, одного из обедневших рыцарей, тонет в кружке, заботливо поднесенной хозяином. — Да-да, Марек, и какое же зло мы творим? — участливо переспрашивает Кахал. Пальцы ног, согретые сухими портянками, наконец-то шевелятся. Темные глаза полыхают, соперничая с головешками в очаге. Льняные кудри, когда-то ухоженные, грязным ореолом окружают несколько бессмысленное лицо. Марек опускает себя на лавку, расправляет плечи и значительно вздергивает подбородок. Изрекает: — Великое! — и падает в остатки гороховой каши. «Что ты знаешь, птенчик, о великом зле?» — почти не мрачно думает Кахал и сует ноги в сапоги. — Куда его, хозяин? — Ох, ваша милость, за здоровьице ваше молиться буду, ох, сюда! Третий день куролесит, дай боги батюшке его сил и радости, вон, только что душу не пропил! *** «Только что душу не пропил». Из последнего дня своего загула эти слова — единственное, что помнит Марек утром. Ну как, утром. Ближе к обеду. Или уже за полдень? За окном все тот же снег пополам с дождем, что шел и вчера, и третьего дня... Кажется. За окном снег, а во рту у него — пустыня, какая, по слухам, подпирает с юга великие северные королевства. В тех краях не может прижиться всякая нечисть, ибо страшит ее жар, уничтожает пламя. Зато злые пески дали приют столь же злым кочевникам, наподобие кровожадных пиктов, что не так давно склонили головы перед храбрыми рыцарями короны. В храбрости своего отца, участника последней войны с пиктами, Марек не сомневался. Как не сомневался и в том, что, если батюшка не спешит живописать зверства своих противников, то стоит призадуматься. Марек с детства привык думать. О многом. От этой вредной привычки его не отучили ни разорение семьи вместе с потерей библиотеки, ни утомительная, дурная зубрежка в жреческой школе, ни даже прямой призыв учителя: «Меньше думай, больше веруй». О многом размышлял Марек над книгами в храме, над уроками, покуда товарищи играли в камешки, вымачивали одеяние учителя в вонючем растворе и сочиняли непристойные песенки. Он был выше этой суеты. Его волновали вопросы веры, политики, истории. Не то, чтобы он вовсе не участвовал в проказах, драках и прочих увеселениях школяров. Нет. Но... … но помыслить о том, чтобы внимательно глядеть, как старшие товарищи по приказу жреца секут нашкодивших младших, он не догадался. Когда экзекутор в их классе слег с горячкой, жрец велел ему, Мареку, как самому взрослому и прилежному ученику, выпороть местного заводилу, мелкого, но до безмозглости храброго парня. Добрый хозяин постоялого двора, милый, трусливый человечек! Нет, Марек не пропивал свою душу. Потому что нечего было пропивать. Вся его душа утонула раньше, в кровавых полосах на худой прыщавой спине. — Ты что ж по-честному его порол? Ты... А мы думали, что ты... — один из товарищей презрительно сплюнул на пол и помог двум другим отнести на кровать беззвучно плачущее тело. — А как надо было? — растерянно пролепетал Марек. — Смухлевал бы! Дурак! Вот и вся твоя привычка думать, первый ученик, благородная кровь... Вот на что сгодилась. *** Кахал с ужасом в третий раз перечитывает послание в тайнике. Через его плечо в бумагу, испещренную изящным кривым почерком, глядит Ганс. Ровное дыхание подчиненного подбадривает командира Фёна. — Как думаешь, сколько лет этому благодетелю? — спрашивает Кахал у Ганса, когда они направляют лошадей к ближайшему городку. — Коли по письму судить, так молоко на губах не обсохло, — пожимает плечами Ганс. — Но если не дурак, можем и справиться. Ага. Конечно. Нет, фёнам не впервой вызволять осужденных на костер из милосердных когтей ордена. Но вдвоем? Ладно, вдвоем с четвертушкой? Из города? Четвертушка устремляется к десятой части, когда Кахал видит, кого несуществующие боги отрядили им на подмогу. Льняные кудри, посеребренные снегом, опрятно уложены, темные глаза трезвы, но Кахал сразу же узнает в авторе записки Марека. Того зеленого птенца, который упился до положения риз и вещал о великом зле. — Вот план тюрьмы, — после короткого обмена паролями говорит Марек и сует Кахалу с Гансом вполне приличный чертеж. — Здесь хранятся ключи от камер, здесь — от ворот. Когда дежурный сдает свою смену, они с напарником по очереди расписываются в тюремной книге. В этот момент, если очень быстро прошмыгнуть сюда, можно стянуть связку, снять нужные ключи, вернуть связку на место. Дальше... … дальше Марек достаточно кратко и вместе с тем ясно излагает план. Смена стражи, темные закутки, ключи, два удачных места за пределами тюрьмы, где можно схорониться... От Кахала и Ганса по большому счету требуется лишь скорость, ловкость и, вероятно, парочка драк. Уже у городских ворот. — Ну, этого вот можно оглушить, — Марек воинственно тычет в очередной крестик на чертеже. — Зачем глушить? — Кахал мысленно любит Раджи и достает из-за пазухи крошечный пузырек с мощным снотворным. *** Удирать и прятаться по свежему снегу, как выясняет Марек, то еще приключение. Двое фёнов путают следы, заманивают преследователей в укрытые лапником ямы, отгоняют псов огнем, а Марек уводит беглецов как можно дальше. Следующие сутки слипаются в огромный снежный ком, который катится, катится с горы... Как вся его прежняя жизнь, и милая сердцу, и горькая. Они устраивают спасенных, чинят стеганки, немного пострадавшие от огня, готовят из ничего перекус на шестерых. Этот перекус почему-то восхищает Марека больше, чем чудо святого, который накормил двумя куропатками целую толпу. Когда остаются втроем, на него падает прохладное, пушистое, чистое-чистое небо. — Не дурак, — весело замечает младший из фёнов, Ганс, и подмигивает своему товарищу. — Он — да, — легко соглашается старший, Кахал. — А я сглупил маленько, когда впервые повстречал Марека. — Мы встречались прежде?! — ахает Марек. — Ты ничего не хочешь об этом знать, — не то язвит, не то приказывает Кахал.