Батя

Зося цветет. Кахал то и дело поглядывает на подругу, усердно скребет по сусекам памяти, подбирая точные метафоры — и ничегошеньки не находит. Ни в стихах, ни в прозе. Она просто есть. Светлая коса, румяные загорелые щечки, пышная грудь кормящей матери под сарафаном. Солнце на самом кончике чуть вздернутого носа. Бескрайние луга в глазах, шальных после скачки. Едва лесные угодья князя остались позади, они пустили коней в галоп. Через пожарище, где росли молоденькие деревца. По кромке шелковисто-предательской чарусы, что скрывала под зеленым ковром коварные топи. Вперед, вперед, через пестрый звонкий луг в сторону родного ельника, чернеющего на горизонте. Перешли на шаг. Лошадки и без того поработали на славу, незачем их утруждать забавы ради. Легкий ветерок чуть треплет гриву Мурки и сарафан Зоси. Кахал с откровенно мужским удовольствием любуется крепкой ногой подруги, всем ее ладным, наливным телом. И когда его милая старательная девочка успела стать женщиной? Ну, ясно, когда. Милоша под сердцем выносила, грудью выкормила... а теперь потянуло Зосю на волюшку. Вот Кахал и взял ее с собой на объезд тайников. Нынче в княжестве относительно тихо, опасности для мамы не видать, а, если что он, как самый опытный в отряде, за ней присмотрит. Загрустившую в лагере жену взял на задание, а мужа, который по совместительству был буйнопомешанным отцом, оставил с детенышем. — Ох, батя, чтой-то вид у тебя самодовольный! — подначивает Зося и шутливо щиплет его за щеку. — Ну я же молодец? — Кахал прижимает к губам пальцы подруги. — Тебя развлек, отдал Милоша в полное распоряжение Раджи. Хорош у тебя командир? — Хоро-о-ош! Главное, договариваешь ты хорошо. О своей выгоде сказать не забываешь. — О своей?! Звонкий смех разливается над лугом, споря с жужжанием пчел и прочей шумной мелочи. В последней из деревень они заглянули в гости к одному крестьянину. Его отец участвовал в мятежах пятилетней давности, тогда и погиб. Самого крестьянина разрывало пополам. Воспитанная в нем с детства жажда справедливости не умерла вместе с родителем, но к подполью он относился настороженно, если не сказать, с подозрением. Женатого мужчину, отца тройняшек, никто и не думал звать в боевой отряд. Однако сторонника, пусть не очень активного, но сердечного, фёны заполучить хотели. Кахал подбивал к нему клинья и так, и эдак. Их беседы качало, будто неустойчивое суденышко на волнах, но все же в верном направлении. Нынче командир привел с собой Зосю. Та одарила хозяюшку вкусными травами, разговорилась с ней о бабской доле, потетешкала тройняшек, повеселила хозяина байками о собственном сыне... И как-то так вышло, что через два часа крестьянин внимательно слушал Кахала, запоминая пароли. — Да я бы сам его достал... однажды. — Как там Горан молвил? Будто ты кого угодно достанешь? — А ты — нет! — Кахал, забыв про свои тридцать с гаком лет, в мальчишеском азарте тычет пальцем в липу прямо по курсу. Липа та — солидная. — Ну, малышка? Соберешь гостинец товарищам? Только, чур, не со стремян. В озадаченной зелени не сразу, но мелькает мысль. — И не с седла! И вообще, отдай мне животное! Лошадки с удовольствием жуют внеплановый обед, изредка косясь на двуногих. Пусть хоть скачут, хоть в траве валяются. Лишь бы всю не помяли. — Что, батя, богатый гостинец? Вот тебе его и заварю, — Зося протягивает в ладонях несколько цветочков, которые сорвала, подпрыгнув раз десять. — Не дерзи старшему, не то повыше дерево найду, — Кахал быстрой подножкой роняет подругу в клевер и отмечает, что она не растеряла сноровки. Сгруппировалась, упала, как надо, и даже добычу не рассыпала. — Ой! Погоди-ка... Да ведь на тебе ни седла, ни стремян! Суровый командир мысленно машет белым флагом и сминает коленями белые головки, подставляя спину несносной паршивке. А когда душистый липовый цвет наполняет первый мешочек, до Кахала доходит. — Ах ты, ведьма! Оседлала! Теперь до смерти загоняешь? Теплые губы снисходительно чмокают его в макушку. Кахал бессовестно пользуется абсолютным доверием Раджи и задирает голову, чтобы поймать поцелуем круглый маленький подбородок Зоси. С липы самостоятельно падает своенравный цветок. *** Фёновскую потеху «подари командиру цветы» изобрел, сам не ведая, что творит, Горан. Впрочем, не исключено, что очень даже ведал. Знамо дело, ведун! Второй букет, порешив, что вместе не шибко страшно, бате вручили Раджи и Зося. И понеслось. Пролеска, цикорий, незабудки, лен, колокольчики, васильки... Кахал бесился, пылал и прятал голубые очи. Бойцы ржали и на всякий случай готовились драпать. В последнюю неделю фёнам не до смеха. Дети чувствуют настроение взрослых. Пятилетний Милош не шалит вполне сознательно, Али подражает старшему брату и даже проказник Саид ведет себя тише воды, ниже травы. Козы недовольно оставляют сочную траву, которой в последний месяц лета негусто. Но время позднее, и Зося гонит их в лагерь. Милош подбадривает отставшую козочку, Али и Саид молча бредут рядом с мамой, то и дело поглаживая животинок. Позади так же беззвучно трусит пес. Угрюмый ельник, будто в насмешку залитый предзакатным солнцем, навевает тревогу. Что Раджи еще нет, она знает наверняка. Уехал из лагеря позже всех, едва оправился от горячки. Вернулся ли Кахал? Расскажет ли, что да как? На пригорке между двумя елочками удивленно белеет, наверное, последняя во всем княжестве сныть. — Подождите-ка, мои хорошие, — просит Зося сыновей, коз и пса. Взбегает на пригорок и непонятно зачем рвет облезлый, но все еще душистый цветок. У костра она видит командира, семерых товарищей, что явились вместе с ним, и еще двоих, Ксану возле котелка и Грету с маленькой Витой на руках. Инга и Эмиль чуть поодаль строят юрты из веточек и лопухов. Зося отправляет сыновей поиграть в скифов, хотя мальчики явно рвутся к взрослым, а сама поспешно устраивает коз. Издалека по лицам и жестам понятно, что вроде бы обошлось без жертв, но... … но разве беда, да что там, горе от этого — меньше? Среди своих сторонников они по случайности обнаружили предателя. Другой сторонник из той же деревни обратил внимание на странную обмолвку. Еще сомневался, вызывать фёнов или сначала самому проверить. Вдруг поблазнилось? К счастью, вспомнил инструкцию: лучше перебдеть, чем потом кровавым слезами плакать. К счастью, предатель только-только успел донести на двух своих товарищей и раскрыть кое-какие секретные сведения. Однако кутерьмы было... Перво-наперво — эвакуировать обоих своих сторонников вместе с семьями, затем сменить пароли, тайники, перехватить письма в город, понять, что кому известно, замолчать одного, подкупить другого... Фёны в мыле скакали по княжеству целую неделю. Кахал только передавал в лагерь новости и приказы, а сам не бывал дома ни разу. Ну вот, приехал. Значит, основная работа закончена. На умытых, но серых от недосыпа лицах читается: все свои живы. Радость. Но радость эта не отменяет боли. А кроме того... — Суд утром будет? Вроде не к спеху, — предлагает Горан заморенным товарищам. — Утром. А сейчас всем после ужина спать, — спокойно отвечает Кахал, словно его суд не касается. Между тем судить будут командира. Именно он завербовал в свое время человека, который стал предателем. Зося не сомневается, никто не сомневается в том, что Кахала оправдают. Суд — лишь формальность. Оправдает ли он себя сам? — Это вместо ужина? — фыркает Кахал, когда Зося протягивает ему сныть. — Это вместо завтрака, коли ты со всеми за компанию спать не ляжешь. — Ведьма. — Да куда уж с вами! — Зося разминает плечи своего командира и на правах жены лекаря скользит взглядом по лицам товарищей. Не хворает ли кто, кому каких трав заварить, кому спину поправить надо. Кому — голову. — Кажись, батя, эта сныть тебя дожидалась. Везде отцвела, а тут чего-то вдруг... — Почему? — скорее по привычке, чем в самом деле ожидая ответа, спрашивает Кахал. — Кто разберет! Что в лесу, что в поле растения порядок знают, но иной раз... Вроде загадаешь, все для урожая богатого сделаешь, а вдруг небо прохудится или, наоборот, засуха, или бес его разберет что — и плакали труды. В голубых глазах сплошное недоумение. Совсем убегался, коли своих любимых аллегорий не понимает. Ладно, скажет ему прямо. Потом, не при всех. Еще Горан добавит, уж он-то расчуял. *** Шея сама собой отворачивает голову от косы и точильного камня. Кахал убеждает себя, что коса никуда не сбежит, и до ярмарки еще неделя, а несусветное творится прямо сейчас. Саид и Али ссорятся. Саид что-то прячет за спиной, Али настойчиво просит. Или уже требует. Или они уже сцепились бы, если бы Милош не удерживал двойняшек на расстоянии своих вытянутых рук. Кахалу жуть как любопытно, во-первых, из-за чего сыр-бор, во-вторых, дойдет ли до тумаков, или же Зося вмешается раньше. Милош не зовет маму на подмогу. Уговаривает Али, потом Саида. Саид уворачивается от ладони старшего брата, и Кахал замечает у него за спиной роскошную расписную окарину, подарок одного сторонника. Ну да, все верно. Остальные дети не участвуют в битве за инструмент лишь потому, что два дня назад поехали в гости к приютским. — Что за шум, а драки нету? — шутливо спрашивает Зося. Она выходит из землянки, оставляет у костра корзинку с рукоделием и направляется к детям. Ни Раджи, ни Зося никогда не отчитывают своих детей при товарищах, а потому Кахалу остается еще сильнее тянуть шею и угадывать по лицам, как именно ведьма приводит в чувство своих бесенят. Милош вздыхает, Саид с довольным видом прижимает к груди окарину и топает прочь, Али послушно бредет к костру месте с мамой. Зося что-то ласково шепчет сыну, протягивает ему едва начатую вышивку и бересту с палочкой. Кахал не выдерживает и, вооружившись едва наточенной косой, идет пытать подругу. — Видишь, батя, какой у меня помощник растет? Узор мне рисует, образец для вышивки, — весело говорит Зося, а у самой в глазах паника. — Отличный помощник, настоящий мужчина! — Кахал отмечает, что Али улыбается. Значит, все слышит. Пытку придется отложить. — Кахал, ты не занят? Спросить можно? — Коса трепаться не мешает. Чего ты хотела? — Расскажи что-нибудь о своей маме. Как она тебя учила, как воспитывала. Что? Вот так просто, в лоб, спросить о давно умершем человеке, любимом его человеке? Да, Кахал яростно ненавидит фальшивую вежливость людей своего круга, но деликатность в подобных делах очень даже уважает. Однако и подругу в черствости не заподозрить. Кахал внимательно смотрит на Зосю. Откинула за спину косу, вдела нитку в иголку, взяла в руки рубашку. Вышивает неторопливо, мягко. Чуть склонила голову, как видно, ждет его ответа. Стежок за стежком вьется узор. Сплетает узор цветы и листочки, потерю и радость, прошлое и настоящее, жизнь и смерть. Что значит для Зоси смерть ее собственной мамы после родов, такая несправедливо ранняя и такая естественная? И Кахал рассказывает. И неожиданно чувствует, как легко смеяться, вспоминая милые и забавные эпизоды, как светло грустить, будто заново проживая печали и огорчения. У самой Зоси не было мамы, и у кого же ей учиться, как не у других мам, даже если кого-то из них нет на свете? *** Кажется, впервые Зося осознала собственную неопытность, когда к ней за советом прибежала Грета. В первые два года жизни Милоша и потом, с рождением двойняшек, Зося просто купалась в любви к своим сыновьям. Тревожно следила за ними, когда чуяла недомогание, радостно ловила первые улыбки младших, первые слова старшего. Но когда Грета посоветовалась с ней по поводу первого своего ребенка, Инги, Зося вдруг подумала: «А я-то с чего пойму, как правильно? Мамы не помню, воспитал отец». И она начала беседовать. Прежде всего с Гретой, после — с Ксаной. Расспросила Раджи о его маме, Горана и других семейных товарищей — об их матерях. Потихоньку-полегоньку дошел черед и до Кахала. О семье командира фёны, мягко говоря, знали с гулькин нос: осиротел довольно рано, а отец с братьями рыцарями были. По обмолвкам выходило, что отец Кахала был человеком жестким, а то и вовсе жестоким. А мама? Какая женщина вырастила друга Зоси, нежного и сердечного человека, даже если сердечность эта после тренировок порой расцветала дивными синяками. А сегодня Зосе очень нужно было послушать про Джейн. Они с Раджи, будучи подпольщиками, уделяли детям гораздо меньше времени, чем хотели бы, и пожалуйста! Саид и Али чуть носы друг другу за безделку не расквасили, но это еще полбеды. Больше всего материнское сердце ныло из-за Милоша. До последнего маму не звал, и сегодня, и давеча. Сам, все сам. Еще и семи не стукнуло, а он уже слишком... слишком... Да всюду слишком. Большой, серьезный, ответственный и при этом будто незаметный. О-хо-хо... Нет бы себе эту окарину взять, а ведь яркая, и звук сочный, густой. Разве не хочется Милошу самому поиграть? А возится с братьями... — … ну шутка и шутка, я ж его не бил, подножек не ставил, из рогатки по нему не стрелял. Приклеил к его заднице бумажку со смешной рожицей, чего дурного? А он был самый старый слуга в нашем замке, глуховат, слеповат. Не сразу и понял, что над ним вся дворня потешается. — Это ж сколько тебе тогда было? — уточняет Зося и ушам своим не верит. Чтобы до ужаса щепетильный друг так себя повел? Пять годков разве... — Семь. Немного постарше твоего Милоша, — Кахал прикрывает лицо и покаянно вздыхает. — А мама... Знаешь, она редко меня ругала, может быть, слишком редко. Баловала младшего сына, куда без этого. Но тогда она на меня посмотрела... Потом рассказала. Как старик меня, совсем мелкого, перед отцом выгораживал, как лесными ягодами угощал, сказками утешал, если я с горячкой валялся. Как ему теперь трудно — почти не видеть, не слышать. И говорила таким тоном, что лучше бы накричала или подзатыльник отвесила, честное слово. Зося устраивает голову на плече Кахала и думает. Ей самой недостает спокойствия Джейн. Вон, сегодня могла бы иначе детям объяснить, а что решила? «Саид, не хочешь с Али окариной делится? Она тебе важнее брата? Вот бери ее и дуди сколько душа пожелает. А с Али играть не смей, он со мной идет». Озадачила Али рисунком, тем паче что ему наверняка и от окарины рисунок был нужен. Ну и что хорошего? Не накричала, конечно. Но... — Заря сердца моего, не сменишь ли гнев на милость? — Раджи бесшумно вырастает у костра будто из-под земли. Кладет на землю мешочки с травами, присаживается рядом с Али. — Ты чего это подлизываешься? — Зося привычно раскусывает своего любимого притворщика. — Отпусти Али к Саиду, если Али согласен. — И что же, Саид прощения попросил? Или обещал с братом игрушкой поделиться? — М-м-м... Боюсь, я не в силах передать тебе все своеобразие формулировки... Саид! Саид, иди к нам! Из-за землянки к ним решительно топает Саид. Куда дел окарину — загадка. Руки в боки, моська суровая. — Повтори для мамы, что ты мне сказал? — Мама, отдай мне моего Али! Раджи прячет лицо в ладонях. Кахал только что не рыдает, уткнувшись носом в плечо Зоси. Сама Зося теряет дар речи. — Мама, можно мне поиграть с Саидом? — робко нарушает тишину Али. — Цветы жизни! — хрюкает Кахал. — А впереди ягодки, — умильно добавляет Раджи. На краю поляны Милош внимательно наблюдает за бабочкой, что кружит над белыми звездочками. Зося вспоминает, как Милош впервые произнес: мои двойняшки. Кажется, она переживает больше, чем надо бы.