Батя

— Задание всем ясно? — Кахал оглядывает новобранцев, яростно чешущих затылки. — Приму через неделю. Вообще-то в первые годы существования Фёна он старался проводить уроки математики хотя бы два раза в неделю, тем более что вскоре ему начал помогать Иржи, а за ним и другие способные ученики. Здесь, в горах, куда они бежали почти два с половиной года назад, борьбу начали практически с нуля. И если на равнине у них были связи в среде крестьян со времен мятежей, то на новом месте новым было абсолютно все: лагерь, ландшафт, природа, временные пристанища, бойцы, сторонники, за каждого из которых боролись, не жалея сил. Безусловно, в этих относительно вольнолюбивых краях имелись предпосылки для подпольной деятельности, однако авторитет и доверие с наскоку не заработаешь. Вот и занятия в лагере шли нерегулярно. Особенно зимой и ранней весной, когда подступала неумолимая бескормица. — А... а зачем эти задачки-то? — спрашивает один из новобранцев. — Ты слушал, когда я объяснял? — Слушал. — А понял? — Не-а. Ну что с ним делать? Сказать, мол, реши сначала, опосля поймешь? Или повторить еще раз? Кахал открывает рот не знамо для какого ответа — и слышит шум на въезде в лагерь. Ого! Вернулись Раджи и Ждан. Гад ползучий и хитрый тихий лис. Шумят?! — Мой командир! — Батя! — Там! — Шайка! — Стоп, — Кахал жестом велит Берту расседлать коней и обращается к Ждану с Раджи: — Бежать куда срочно надо? Нет? Тогда по порядку. Чья шайка, что произошло? — Да те падлы, какие Перепутье разорили. Знак их, гвоздодер в переносицу, помнишь? При них мы нашли штук пять, — захлебываясь, отвечает Ждан. — Их убили, всю дюжину, — с трудом выравнивая дыхание, продолжает Раджи. — Один человек. Дюжину. — Благодетель объявился, вероятный сторонник? С чего взяли, что один? — Лучник он. Из укрытия стрелял. А укрытие в чистом поле одно — дерево, — восхищенно тараторит бывший воришка Ждан. — Один труп от него в ста шагах лежал, не меньше. — Стрел мы не нашли. Зато я осмотрел отверстия. Толщиной с большой палец, — Раджи эффектно замолкает, подняв изящную бровь, а после говорит одно слово: — Горана. Большой палец любовника Кахал знает вдоль и поперек. И мысленно прикидывает, какой квалификации стрелок может попасть со ста шагов из настолько мощного лука. — Это нам надо. Тушкой, чучелом, добровольно или принудительно, но это нам очень надо. *** Весенняя земля с грюнландской стороны Черных Холмов холодна, неприветлива. Две страны разделяет всего лишь горная гряда, а весна такая разная. В Ромалии кивают на магию, жители Грюнланда, как успел выяснить Арджуна, полагают, будто Волчьи Клыки на севере — обитель демонов, и здешние края давно замело бы снегами, если бы не дарованное богами Милосердное Пламя. Впрочем, большинство не волнуют климатические загадки. Большинство крестьян не покидает свои деревни, своих хозяев, а ремесленники и чернорабочие — свои крошечные, убогие городки. Весенняя земля будто нехотя выпускает на волю мелкие слабые цветы и скудно дарит силы деревьям, на которых едва-едва распускаются первые листочки. А в родном имении Арджуны миндаль красуется в шапках бело-розового снега, рододендрон покрывает поля сплошным лиловым ковром, и даже крестьяне, пусть тоже крепостные, словно расцветают на солнце. И все же он здесь. Прислушивается к местным диалектам всеобщего, ест кислую капусту и пьет вместо вина или чая мед, вдыхает едва уловимый, но удивительно тонкий, хрупкий аромат первоцветов. Инстинкт лесного эльфа зовет его укрыть, защитить белые, бледно-желтые, пушисто-лиловые и нежно-голубые венчики. Кто защитит простой люд от поборов, разбойников приграничья, костров ордена Милосердного Пламени? Ну, расстрелял он однажды целую шайку. Дальше-то что? Среди новых для него слов Арджуна как-то уловил слово «фён». Был теплый, но ветреный день, снега нехотя отступали под натиском ручейков, а хозяин постоялого двора объяснил ему, что, мол, фён — это и есть ветер, который дует по весне с гор. Спустя неделю он узнал, что Фёном некоторые крестьяне зовут загадочную группу людей. Вроде они есть, а вроде и нету, никто не видал, а, бают, помощи у них попросить можно. То ли вера голодного весеннего человека в чудо, то ли сказки, сочиненные у печи в долгие зимние вечера. То ли — правда. Арджуна боится поверить, что правда. Сегодня вновь тепло и ветрено. Почти настоящая весна. Березы вдоль подсохшего тракта кокетливо кутаются в прозрачные зеленые палантины, переливчатые песни скворцов заглушают противный скрип колес. До деревни, где он хочет переночевать, не больше получаса пути. По совету возницы Арджуна просится на постой к вдовой старушке. Не то чтобы ему знаком деревенский быт, но в благодарность за кров починит, что сможет. И впрямь приветливая вдова угощает его квасом и главной новостью, мол, так и так, скоро на деревенской площади жрец дела разбирать будет. Кому гореть, кому не гореть. Пока Арджуна идет на площадь, мужчина, который, как здесь говорят, «не вяжет лыка», зазывает его «покирять», некто, облеченный властью, интересуется, кто таков и зачем пожаловал, беременная женщина средних лет загоняет взрослую дочку в дом, «не то эльф охмурит», а нервная черная собака норовит цапнуть за ногу, но затихает, услышав его голос. Перед храмом — квадратный в сечении сруб с красной крышей и коваными знаками пламени — на возвышении стоят резные стулья и покрытый красным бархатом стол. Некто, облеченный властью, шепчется с красивым полноватым мужчиной. Судя по меховому воротнику и золотому перстню, — старостой. По крайней мере, селяне с неприкрытой ненавистью обсуждают этот перстень. Воины ордена, что стоят по обе стороны двери храма, приподнимают красные портьеры, и на площадь выходит высокий жрец. Его лицо выражает полную отрешенность от мирских забот и ежечасное погружение в молитву. Два серебряных перстня, один с сапфиром, другой с жемчугом, подчеркивают означенную отрешенность. Люди смолкают. Глядят на представителей власти со страхом и любопытством. Суд — он ведь потеха, если касается не тебя и не твоих близких. После ритуальных приветствий, напутствий, обещаний, прощений и прочих -ий серебряные перстни передают своему золотому собрату тонкую стопку листов бумаги. — Вот, господин староста, смиренно вручаю тебе документы, в которых добрые наши селяне рассказывают о недобрых делах несчастных, кои впали во грех и якшаются с нечистой силой. Я проверил эти сведения, не нашел в них лжи, а потому прошу отправить их в город к старшим жрецам, чтобы те расследовали и вынесли... Монотонная речь жреца звучит жутко. Арджуна не видел еще ни одного костра, но иногда не обязательно видеть. Он поглядывает искоса на людей вокруг — те старательно делают каменные лица и, чудится, как и камни, не дышат. Староста горестно качает головой, принимая доносы. — Где моя рука, там я записывал со слов не разумеющих грамоте, — проговаривает жрец очевидную истину. — А это чья рука? — дрожащими от ярости губами вопрошает староста. — Л-лекаря... кажется, — бормочет служитель, а глаза его круглые, будто впервые увидел бумажку. — Лекаря-лекаря, — услужливо подтверждает некто. — Моя?! — тонкий седеющий мужчина в неопрятном бархате и золотой цепочке вскрикивает так, что чуткие уши эльфа аж закладывает. — Твоя?! — бешено, староста. — Твоя? — полуобморочно, жрец. По толпе крестьян прокатываются истерические смешки. — О как, милок, — приветливо шепчет вдовая старушка, которая подкралась к Арджуне так, что он — он, лесной эльф, пусть и полукровка! — ее не заметил. Старушка подмигивает и повторяет: — О как, милок. Посадили трех гадюк в одну крынку. Загадочная бумажка оказывается пространным доносом на самого старосту. — Ты, хрен смердящий, ты не нашел в этом лжи? В том, что я... — староста запинается и багровеет. — Не хули служителя богов милостивых! Не согласен я с этой дрянью! — жрец тычет в лекаря сапфиром, а жемчуг воздевает к небу. — Ошибка вышла! — Это я дрянь? Это я тебя лечил, не покладая рук... лечил — и вся благодарность? Не писал я ничего, что ж я, тварь какая али дурак набитый! — мечется между гневом и ужасом лекарь. — А что с другими? — кричат из толпы. — Тоже ошибка вышла? — Что ж там про тебя пишут-то? — Другим вера есть ли? Староста цепко оглядывает толпу. И только открывает рот... — Я этого не писал. И тут ошибка. И тут, — жрец берет себя в руки, возвращает себе смиренный вид и жестом отдает распоряжение прислужнику. Вскоре на площадь выносят чашу с огнем. Жрец поворачивается к старосте и просит: — Не держи на меня зла. Демоны попутали. Сожжем их бумажки богомерзкие, чтобы духу их в нашем честном селе не было? — И ты меня прости, — криво улыбается староста. — Сожжем, сожжем. Очередной крепкий порыв ветра разносит по площади пепел и почерневшие ошметки доносов. — Ох, фён! — восклицает кто-то позади Арджуны. Это о ветре? Или?.. Арджуна и жаждет, и боится поверить в это «или». *** Второй раз за всю тринадцатилетнюю историю Фёна Кахал проводит столь жестокое испытание. В первый раз он инсценировал плен и допрос, когда принимал Раджи. Но Раджи, хоть и обладал зловещей репутацией отравителя и лицедея, все же был тогда открытым потерянным ребенком, а притворялся, в основном, чтобы выжить. Арджуна относительно юн по эльфийским меркам, но, если отбросить разницу между народами, то он всего на пять лет моложе Кахала. Он мастерски стреляет из лука, блещет умом и восхищает колючками, которые, кажется, не то что хранятся — растут у него под языком. О своем прошлом старательно умалчивает, но даже если бы поведал — что толку? Уж он-то соврет гладко, не моргнув глазом, а у Кахала нет возможности смотаться в Ромалию и проверить его сведения. Значит... Инсценировка плена и допроса. А какой допрос без физической боли? Но все издевательские вопросы, угрозы и насмешки, все удары, пусть и не в полную силу — будто не трогают эльфа. Голодный, потный, мокрый от собственной мочи, с разбитыми губами, он по-прежнему улыбается холодно и высокомерно. Темное золото коротких блестящих волос висит над повязкой на глазах грязными сосульками, мощные плечи лучника не каменные, они устали от веревок, но из последних сил держат королевскую осанку. Так не держатся на первом допросе. Уж на что Раджи и в молодости был силен, а поначалу слегка впал в панику. Где тебя допрашивали, где били, золото? Кахал переводит дух и думает, что надо плюнуть на все, сократить испытание, даже если Арджуна не догадается... — Бей, не бей... Ты портишь только красоту внешнюю. Но ценность имеет иная красота, — презрительно бросает эльф. — Мой командир, знакомься, это — Арджуна. Раджи складывает перед лицом ладони, а Кахал теряется. За свою жизнь он повидал немало прекрасных эльфов. Да что там, он дружил с серебряным эльфом-целителем и эльфийкой, чьи жаркие очи согревали в самую лютую стужу. Но он теряется, когда видит убийственно надменного эльфа с непривычно короткими золотыми волосами. Глаза — будто замороженные вишни, движения дикие, однако не плавные, как у лесных, а хищные. Да что в нем?.. — Что же ты язык проглотил, грозный командир? — фыркает Арджуна. — Ты красивый, — ляпает Кахал, забыв связать язык с мозгом. — А к вам в боевой отряд принимают по этому признаку? — Да, у нас все бойцы очень красивые. Не обязательно телом. Точнее, вовсе не обязательно. Повязка слетает с глаз Арджуны мгновенно. Кахал поздравляет его, сыплет шутками и торопливо разрезает веревки. Арджуна медленно открывает глаза — и Кахала просто сносит волной страшной душевной муки. Прекрасное лицо эльфа по-прежнему спокойно, освобожденные руки почти не дрожат. — Пойдем, в соседней комнате есть вода... Ты уж не серчай, но с твоими способностями... Знаешь, попади к нам в качестве шпиона такой, как ты... Ну, было бы малость... — Не оправдывайся. Ты все правильно сделал, я полностью согласен, — снисходительно говорит Арджуна, а самого ведет, ведет... Кахал балагурит, подхватывает эльфа, доводит до бочонка с водой. Вишневая боль дрожит в подтаявших льдинках. — Мой хороший... Где же ты познакомился с этим? — У вас что, храм или религиозная община, что ты ждешь исповеди? — Нет, не жду, но... — Выйди, командир. Дай отмыться. *** Гибель Йона и Лады укрывает лагерь невидимым белым саваном. Нет, нет, это всего лишь снег, и миновало уж два месяца, и бойцы не могут носить траур постоянно. Они готовы погибнуть каждый день, а потому дороги часы, минуты, мгновения, когда хорошо, когда просто рядом. Вот, нового товарища приняли, Мариуша. Ученики Арджуны стреляют с каждым днем все лучше. Туда-сюда, и станет отряд армией, как все они в глубине души давно мечтали. Это просто снег. Кахал возвращается в лагерь с очередного дела и ныряет в свою пещеру, чтобы перевести дух и с новыми силами выйти к общему костру. Из-под подушки торчит сложенный вдвое листок. Они время от времени переписываются с Гораном, но сейчас Горан восстанавливает здоровье у Рашида... Что это? По грубой бумаге струится каллиграфический почерк Арджуны. «Прости, командир, я не умею говорить о подобном вслух. Но поговорить необходимо. Кахал, твои подчиненные зовут тебя батей, и чем дальше, тем яснее я понимаю, почему. Подозреваю, что ты знаешь их биографии вдоль и поперек, знаешь все их сильные стороны и старые мозоли. То и дело ты порываешься расспросить и меня. Сначала я наивно полагал, будто двух-трех резких отказов тебе достаточно, однако твой Горан прав: ты кого угодно достанешь. Но слишком многое произошло в последнее время. Кахал, тебе более, чем достаточно, только смерти твоих старых друзей, тем более таких, как Йон и Лада. Они были мирными воспитателями, вы много лет защищали их приют, оберегали их воспитанников и вы не можете не винить себя за то, что не уберегли их самих. Вы знаете, что не могли уберечь, но кто мешает мучиться, правда? Только этого было бы достаточно. А у нас впереди реорганизация Фёна, у нас новобранцы, среди которых Мариуш. У нас и прежде всего у тебя. Куда тебе еще мое прошлое? Поверь, в нем нет ничего такого, что помешает мне быть командиром стрелков, просто быть вашим товарищем, просто жить. Прошу тебя. Ты не отстанешь, ты хуже любого репейника. Но, прошу, давай подождем? До тех пор, пока не станет легче, не появится больше времени. Пожалуйста. Я надеюсь, временное отсутствие информации о моем прошлом не помешает нам друг...» — Командир, ты занят? — равнодушно интересуется Арджуна. — Проходи. Кахал быстро дочитывает последние несколько слов и протягивает невыносимому эльфу руку: — Нет, Арджуна, не помешает. *** О немых струнах фёны вслух, в общем кругу, не говорят. Группками и парами тоже не обсуждают. Просто знают, что они есть. Проданная скрипка Ксаны, которая так и не зазвучала в лагере. Кларсах Кахала, тоже проданный задолго до образования Фёна. Этих струн никто не слышал — и все-таки они звучат. Эльфам на роду написано брать в руки музыку чуть ли не в колыбели. Флейты, лютни, скрипки, арфы, кифары — выбор богат, и нет нужды ограничивать себя одним инструментом. Эльфы живут очень долго, тонко чувствуют красоту и обладают безупречным слухом. Арджуне — пятьдесят два. Он впервые берет в руки флейту. Дерево гладкое, теплое, ласковое. Льнет к его губам, будто ждало их всю свою жизнь. Только он совершенно не представляет, как играть. Усмехается и дует на пробу, прикрывая пальцами отверстия. На первые несмелые звуки флейты откликаются немые струны.