Батя

Вот только заболеть не хватало. Горан выходит из нужника и, пошатываясь, бредет к костру. Вроде должна быть ночью теплынь, солнце до последнего лучика жарило, а ему зябко. Ну и кто будет доделывать заказ? Руди зелен еще ковать в одиночку, а Кахал после завтрака уезжать собирался... Ну вот, уже и мерещится с больной головы. У костра вместо дежурного Вторака он видит своего любовника. — Сколько счастья Втораку привалило! — а, нет, не подводит зрение. Точно Кахал. — Отмени первое дежурство, и большего подарка парню не надо. — Чего подскочил-то? — Горан подкатывает свободное бревно поближе к огню и устраивается на нем в надежде согреться. В котелке закипает вода. При Втораке ее тут и в помине не было. — Да помстилось, что ты горишь... А, не, не помстилось. Ну, докладывай, как погулял. — Тебе в подробностях описать? — хмыкает Горан. Ох, командир... «Докладывай». — В подробностях ты Раджи опишешь, а если надо, и покажешь, — Кахал шуток не принимает. — Мне достаточно в двух словах. Да чего переполошился из-за пустякового отравления? Но Горан привык доверять своему командиру. Объясняет на пальцах, с чего столько пропадал в известном месте. — Ясно. Пойду будить змейство. Голова гудит, ровно из нее наковальню сделали. Горан ловит руку любовника, чтобы прижаться к ней, хоть немного утишить боль... А Кахал отшатывается и еще жестом добавляет, мол, не трогай. Накатывает жгучая обида. — Мой хороший, ты не отравился. Ты приехал домой когда? Вчера днем? Сегодня мы все ели одно и то же, но остальные-то здоровы. Пока. — Пока? Думаешь, заразно? — Если я правильно помню симптомы той дряни, из-за которой мы на острове на две недели отложили очередную бойню... Раджи подтверждает: память Кахала не подвела. Он уже лечил эту хворь, когда во время войны на севере вместе со своим учителем помогал беженцам. Ночка выдается веселая. Горана лихорадит, кидает от лежанки у костра к нужнику и обратно. Раджи перемывает щелоком всю посуду, пока в котелке булькает гравилат. Некрас выползает из землянки, чтобы принять дежурство, и удивленно хлопает глазами. — Батя, ты куда с лопатой в потемках? — Клад искать, — с совершенно серьезной рожей отвечает Кахал и отправляется копать второй нужник для здорового населения лагеря. «Да хуй с ним, все равно старый зарывать пора». На рассвете Горана вырубает усталость. Или что-то, наколдованное Раджи. Когда он просыпается, то узнает, что есть не хочет вообще, а утром заболели Ждан и Вилли. Зато дети бодрые и свалятся вряд ли, поскольку едят из отдельной посуды. — Там Иржи пополам разрывает, — сплетничает Кахал, попутно помогая Горану переодеть рубаху. — То ли подсчитывать, сколько сэкономим, покуда вам кусок в горло не лезет, то ли вздыхать, сколько с вас как работников потеряем. Лешек, опять же, требует кормить его в два раза больше, коли скоморошничает он теперь за двоих. — Да я завтра встану, заказ доделаю... — Я те встану! Когда Горан опять выплывает из мутной дремы, с чурбака у кровати на него глядят две болванки. На каждой — вмятина и рядом сломанный прут. — Правая, — определяет он одним глазом. Открывает второй, поворачивает голову — и любуется мясницким тесаком в руках командира. — Что, у нас мяса, кроме меня, не осталось? Кахал аккуратно сползает по стенке и пристраивает голову на чурбак. — Ржешь, значит, жить будешь. Как ты? До того оклемался, что нужную сталь спросонья отличить можешь? — Я и не просыпаясь могу. А этот вы с Руди из моей вчерашней выковали? Вроде и ничего. Остаток дня проходит странно, кажется, во всем лагере. По приказу Кахала, которому, как пить дать, нашипел Раджи, на ближайшие две-три недели отменили все вылазки. И что же думать? С одной стороны, фёнов тревожили дети — а ну как подхватят эту дрянь? — да и бледных, горячих, поносных взрослых было жаль. С другой стороны, у бойцов, которые за пять лет привыкли разрываться между подпольными, бытовыми и семейными делами, вдруг появилась прорва свободного времени. Каждый использовал чудной дар судьбы на свой манер. Горан и Кахал не имели права обнимать друг друга, зато трепаться могли — сколько душе угодно. Кахал, как всегда, молол языком, Горан разнообразно кивал. Рядом с обычным чурбачком выросли еще два, на которых лежали в ряд ножи, топоры, лезвия для рубанков и прочий кованый продукт. Рашид завтра-послезавтра заберет часть инструментов на ярмарку, а пока что они обсуждают, сравнивают... … в открытое окошко под самым потолком влетает гусячий гогот. — Я мигом! — Кахал вылетает за дверь в поисках новой сплетни, на худой конец, байки. Возвращается с очередным отваром, для разнообразия — ромашкой. — Там Берт ультиматум выдвинул. — Хм. Серьезно. — А то! Говорит, что детей беречь — оно, конечно, в первую голову. А во вторую — непременно Уве. Потому как если Уве перестанет есть... Воображение рисует Горану длинный скелет почему-то с моргенштерном в руках, а вот память подбрасывает еще более неожиданный образ. — Было как-то... Через год после смерти отца. Приехал наш дядька с ярмарки, привез гостинец. Я в кузне был, он и отдал Славко двух петушков на палочке, мол, тебе да брату. А Славко сложил оба леденца в миску, еще и припрятал подальше. Говорит: оба Горану, он много работает, ему много надо. Кахал улыбается, морщит лоб, спрашивает: — Это Славко тогда одиннадцать стукнуло, да? Ох, Горан, вот мы и раскрыли твою тайну, откуда ты такой широкий в плечах да могучий. Тебя младший братец откормил! — Откормленный что твой боров, — Горан с удовольствием потягивается, провожая отступающий жар. — Вот, худею теперь. В озорных голубых глазах прячется вороватое, даже робкое. Ну, чего натрындеть собрался? — Везет вам с Уве. Какие братья заботливые. Далекий каленый полдень семь лет назад. Презрение в родных серых глазах младшего. «На баб не тянет. По мужикам пошел». — Очень. Некоторые особливо о моей личной жизни заботятся. — Горан. «Горан, что скажешь?» — еще по-отрочески длинные, худые, не всегда ловкие руки протягивают первый самостоятельно выкованный инструмент. Кухонный нож для мамы. «Вроде и ничего» — отвечает, пробуя лезвие на сгиб. — Что? Он в последнем письме про тебя спрашивал. Жив ли, здоров. По правилам Фёна, если письма можно сжечь, то их обязательно сжигают. Не перечитать, не провести рукой по бумаге, которой касалась родная рука. — Напишу ему. Помирюсь я с ним, Кахал. Обидел Славко меня крепко. Тебя, не знаю, примет ли... А все равно — семья. *** Старые ели в тяжелых белых шубах стоят важно, солидно, будто и нет над ними праздничной лазури неба, и не подмигивает им солнце, обещая, что с каждым днем начнет просыпаться все раньше и раньше. Как же бесит это несносное солнце! Кахал направляет лошадь по самой мрачной тропке, и его одолевают не менее мрачные думы. Не то чтобы парни натворили дурное или глупое. Только сколько же раз говорено-проговорено — об уважении к труженику, о том, что это они, мы, фёны, для крестьян, а не наоборот! Кахал беззвучно матерится, прежде чем выехать на поляну... и аккурат в рот ему прилетает снежок. — Батя, вкусно? — заботливо спрашивает Зося и принимает из ручонок годовалого Саида новый снаряд. — Сразу видать, когда мать семейства кашеварит! — отплевавшись от снега, отвечает Кахал. Спрыгивает в сугроб — да кто их понаставил? — и ведет лошадку в лагерь. Не только у лазурного неба нынче праздник. В кои-то веки все дома. В котелке закипает необыкновенно ароматный сбитень, в мисках лежат румяные тугие пирожки, а чуть в стороне от огня над всем этим пиром возвышается пузатый снеговик. Шары для второго снеговика катают ответственный Ганс и суровый Руди. Катают сурово и ответственно. Остальные ребята от мала до велика без дела не сидят. Закидывают друг друга снежками, заливают водой круглый участок, огороженный снежными валами, украшают одну елочку салом, на которое с интересом поглядывают синицы. Ну вот и как прикажете орать на подчиненных? — Горан, зайди, как докормишь, — бросает он любовнику, который потчует с руки наглого жирного снегиря. — Случилось что? — спрашивает Горан уже в их закутке. — Ничего, — бурчит Кахал, скидывая вымокшие в снегу штаны. — Только у нас месяц как занятий не было, все дела да дела, а вы херней страдаете. Ладно, Зося с Гретой, им детей развлекать надо! Ладно парни, детство в заднице не отыграло, не у всех детство было! Но у тебя-то в башке мыслей побольше будет, а? Или опять лагерь оставить на тебя нельзя? Так. С «опять» он лишку хватил, уж на Горана лагерь оставлять — надежней не придумаешь. Но остальное-то! Бесит. — Угу. Ты рассказывай, что случилось. Откуда он, сука, такой невозмутимый? Сидит на жесткой постели, как не каждый король на своем золоченом троне. — Не увиливай от вопроса и отвечай командиру! — даже когда он в одной штанине и с мордой, мокрой от снежка. — Командиру — отвечу, — пожимает плечами Горан. Поднимает бровь, кивает на сжатый кулак Кахала. — А коли руки распускать надумаешь, так мы твои кости соберем и собакам вынесем. Им тоже праздника хочется. Злость услужливо уступает место стыду. — Прости. Прости, пожалуйста, — Кахал присаживается на край постели и осторожно протягивает любовнику руку. Тот хмыкает, но пожимает. Мол, принято, мир. — Горан, знаешь, я иногда оглядываюсь назад, вспоминаю, с чего мы начинали, к чему пришли за каких-то пять с половиной лет — и сшибает похлеще крепкого вина. Скольким помогли, как сами выросли. Но бывает... Будто толкали-толкали камень, а он взял да и попрыгал с горы. И лежит себе, гад, на прежнем месте. Сурово сжатые губы едва видны в темно-русой роскошной бороде, а в серых глазах вспыхивают искорки-смешинки. — Ну чего? Дай поточить лясы с дороги! Сейчас по-человечески скажу. Горан, я вчера с тремя нашими сторонниками в Треручье разговаривал. Помнишь, сколько мы их обхаживали? Попросился на постой. А они, так, мол, и так, заходи, командир, не морозить же твою душу, да чтой-то парни твои добра-разума не знают. — Кто в тех краях тайники проверял? Отто, Вилли, Лешек? — Они самые. Старика, который их вызвал и в дом пустил, отчихвостили за то, что он выпимши был. Да не на бровях, а так, чутка принял. Двум другим сказали, что их родственнице они помогут, от суда деревенского уберегут, но, опять же, отругали. Говорят, сами разобраться могли бы, без Фёна. Причем, ты понимаешь, Вилли и Лешек за словом в карман по жизни не лезут. Но Отто? Он куда? — Кахал вздыхает, вспоминая, как обидно было слушать неласковые слова о своих дорогих мальчишках. Но ведь по праву. — А что, дедок правильно поступил, что подпольщиков ждал в подпитии? — Нет, конечно! Но это же... Горан, все наши деревенские ребята говорят, какие дурные бывают зимние вечера. Деревня! И старичок этот один живет. И... — … и Уве ты за пьянку хлыстом приголубил. — Горан! — Как это ты мудрено выражаешься... Двойные стандарты? Кахала аж передергивает. Наелся подобного дерьма на светских вечерах, а сам? А сам — молчит и думает. Ладно, если по совести, честно-честно, то парни верно рассудили. Не полагайся мужики на Фён, спасли бы свою родственницу сами. С другой стороны, ну не облезли ведь Отто, Вилли и Лешек от того, что помогли? Со старичком, опять же, как поглядеть. Да Кахал сам его и просил, чтобы не пил впредь, когда встречает подполье. Для его, сердешного, безопасности. Но деревня... Уставшая, скучная, затюканная хозяевами крепостная деревня. Ну как осудить-то? Ну могли бы парни... — Горан, они бы помягче что ли, а? — Кахал, а с чего? Ох, сколько раз объяснял тебе. Хоть кол на голове теши. Это ты, аристократ, кругом перед крестьянами виноватый и задницы подтирать им готов. Ты. А Вилли и Лешек с ними бок о бок выросли. Кто-то из них мать Отто силком обрюхатил. Ну, горе мое? — Твое. Хорошо, по поводу происхождения я с тобой согласен. Но, во-первых, наши ребята в деревне тоже не так, как сейчас, жили. Во-вторых, теперь-то они с деревенскими не ровня. Опасностей больше, но и радости больше. В серых глазах бесы водят хороводы с русалками. — Потом? — обреченно спрашивает Кахал. — Потом. А то всю радость пропустим. Уже на выходе из землянки Кахал вспоминает слова, что будто бы сказал сторонникам Отто. «Мы ж заместо вас вольными не станем». Оборачивается. — Слушай, ты как меня вообще терпишь? Горан улыбается. Небесно-серыми глазами, чуть шевельнувшейся окладистой бородой, высоким ясным лбом, сильными плечами, всем собой, могучим и добрым. Отвечает, словно отец — несмышленому дитятку: — А как ты меня, когда в кузне попадаешь под горячую руку? — Не под железо горячее, и на том спасибо! Мир за дверью встречает их меткими снежками. *** Умученные уроком истории фёны с удовольствием расползаются по землянкам, но перед этим непременно отщипывают листочек-другой с охапки кислицы, которая белеет в корзинке шапочкой душистого снега. Благодарно кивают ему, Горану, за то, что предложил закончить урок пораньше, говорят Кахалу что-то среднее между «спокойной ночи» и «пущай оса тебя в жопу поцелует». — Батя, — Вторак присаживается рядом. — Это... Хочешь, я вместо тебя подежурю? — Спасибо, Вторак, но не надо. Иди спать, — Кахал сияет, споря с огнем. Но бойцы так легко не сдаются. — Ты только к ужину приехал. Урок вел. Я подежурю, мне не трудно! — Спасибо, правда, но мы с Гораном еще поговорить хотели. — Полночи? — недоверчиво спрашивает Вторак. Хмурит брови, соображает... и вспыхивает ровно маков цвет. Видно, сопоставил то, что командир со своим первым помощником недели две не виделись, и то, что они — любовники. — Ну это. Тогда я пошел. Спокойной ночи, Горан. И тебе, бать. На поляне никого. Только костер, две псины, задремавшие где-то на середине урока, корзинка с кислицей и они с Кахалом. — Обломал ты парню весь подвиг, — усмехается Горан. Однако нынче ночь открытий. Он тоже вдруг кое-что понимает. — А ведь у нас всего один человек не зовет тебя батей. — Почему бы это! Он всего на семь лет меня старше, — ерничает Кахал как всегда, когда пытается скрыть смущение. Горан молчит. Что еще он хочет узнать, спросить? Знал бы. А если бы и знал — не вымолвил. Ну догадайся же, пожалуйста! Кахал мягко, по-кошачьи вытягивается возле костра и ловит рукой пламя там, где оно холоднее. Молочные локоны и ясные голубые глаза впитывают в себя жутковатый огненный свет. И Кахал отвечает на незаданный вопрос. — На кустах зацветает крыжовник, И везут кирпичи за оградой. Кто ты: брат мой или любовник, Я не помню, и помнить не надо. *