Батя

Фёны убивают редко. Лишь в случае самой крайней необходимости. А уж убийства в среде крестьян, городских ремесленников и прочего рабочего люда можно посчитать по пальцам одной руки. Причем пальцы еще останутся. Сегодня они просто не имели права не убить. Кахал и Раджи заглянули в тайник неподалеку от деревни, один из многочисленных тайников, где сочувствующие им крестьяне оставляли свои послания. Чаще всего просили о помощи. Если бы они предпочли горячий обед в трактире перекусу на ходу, помогать было бы некому. В семье главного деревенского самодура от руки «батюшки» не пострадал разве что младенец, ребенок его младшей сестры. Вернее, прежде мужику не приходило в голову что-либо сделать с тихим, на диво смирным комочком. Но вот несчастная женщина имела неосторожность сказать лишнее старшему брату — и прилетело не только ей, но и малышу. А ведь фёны честно предупреждали: еще раз покалечишь кого из взрослых — перебьем руки. Тронешь детей, своих ли, сестриных — пойдешь на тот свет. Формально для старосты, жреца и прочих представителей власти смерть выглядела вполне естественной. В котомке Раджи хранились весьма любопытные яды, созданные его отцом. Но то формально. А так деревенские прекрасно поймут: фёны предупреждали — фёны держат слово. Фёны пообещали помогать — и помогли. Одному — на тот свет прогуляться, другим — вздохнуть свободно. Пришлось повозиться. Кахал накормил домашнего тирана ядом и перетащил труп подальше от дома, в поле, чтобы обезопасить семью. Раджи в это время возвращал к жизни покалеченного младенца. После они вдвоем накладывали лубки на сломанную руку молодой женщины. Дальше Раджи уже привычно разбирался с мелкими, обыденными жалобами, а Кахал долго беседовал во дворе со старшим сыном покойного. Выехали на дорогу в сумерках. На душе паршиво, но Раджи не придает этому значения. Надо — значит, надо. Не привык исходить слезами по поводу неприглядных своих поступков. Кахал напевает какую-то матерную бандитскую песенку. Подобных песенок в его репертуаре достаточно. Раджи прислушивается к повторам в куплетах, припеву — и присоединяется к командиру. У дверей постоялого двора они слегка пугают слугу последними зверскими словами песни и слаженным хохотом. Позже тот самый слуга стоит в дверях номера с подносом в руках и несколько ошарашенно пялится на кувшин с квасом, а не вином, на Раджи с книгой у стола и теплую улыбку Кахала, который принимает заказанный ужин. Наконец-то горячее съедено, и Раджи пытается читать. Он еще очень молодой медик и постоянно читает все, что имеет отношение к его профессии. — Ты бы хоть чешуйками для приличия пошуршал, — ехидничает на кровати за его спиной Кахал. — Что, прости? — улыбается Раджи. — Ты в одну и ту же страницу с четверть часа, наверное, смотришь. — Да вот буквы в слова не складываются. Раджи не слышит, как подходит к нему командир. Не может слышать. Лишь ощущает вдруг невесомые прикосновения к своим волосам. Рука и гребень. — Развернись, — приказывает Кахал. — Мне стоять лень, — сдвигает в сторонку книгу, предварительно заложив шнурок между страницами, и усаживается на стол. Ловкие пальцы быстро, но бережно разбирают спутавшиеся за день пряди, за ними по коже скользят деревянные зубцы гребня, и Раджи плывет. Ему нравится, когда его волосы расчесывают жена или отец, а сейчас, после сумасшедшего дня, он просто теряет рассудок. Настолько, что, разомлев, не сразу догадывается сказать: — Мой командир, позволишь ли поинтересоваться, что ты сейчас творишь? — Косы тебе плету, — абсолютно невозмутимо отвечает Кахал. — Да не смейся ты, сиди тихо! Мешаешь. — Слушаюсь, — покорно вздыхает Раджи. — Ты не сердись, но... довольно занимательное умение для командира боевого отряда. — А ты не знал, что это просто обязательный при моем-то звании навык? Боги, которых нет, и за что мне такие недогадливые подчиненные! Дешевая комнатушка постоялого двора кажется совершенно домашней. Очумевшая за день голова становится легкой-легкой, и в ней порхают бабочки, щекоча тонкими крылышками усталые мысли. Последняя коса заплетена и будто бы затейливо уложена. Кахал достает из своей сумки зеркальце — столь же необходимую для подпольщика вещь, как и надежный клинок — и вот теперь Раджи не знает, то ли складываться пополам, то ли вздыхать от восхищения. Конечно, женская прическа над мужским лицом смотрится весьма нелепо, но командир не врал: он действительно искусно плел косы. — Где ты научился? — все-таки сквозь смех спрашивает Раджи. — Мама научила. Я ж на родине всем подружкам красоту наводил, — беззаботно говорит Кахал. И, пожалуй, можно на время забыть о том, как беспомощно хныкал избитый кочергой пятимесячный младенец — и какими пустыми глазами смотрел старший сын в мертвые глаза своего отца. Единственный из детей тирана, который знал, что произошло, и, более того, сам же и оставил послание в тайнике. *** Кахал еще не успевает продрать глаза, но уже понимает: случилась какая-то внеплановая хрень. Да, конечно, трое суток на ногах практически без сна — это многовато даже для его железного организма, но чтобы вырубиться прямо над книгами? Он обещал своим ребятам урок истории, надо было только подготовиться самую малость, освежить в голове имена, даты... Но факт остается фактом. Уснул. И даже отлично выспался! Сколько же он продрых-то? Под головой — подушка, ноги укрыты одеялом и даже сапоги сняты. От близкого костра тянет ласковым теплом и жареной картошкой, от земли — еловой хвоей и солнцем. Кахал продирает глаза и чувствует на руках что-то липкое... — А-ха-ха, па-а-арни, гляньте-ка, чудище лесное проснулось! … сажа. Кахал разлепляет ресницы, смотрит на ржущих, как стадо полоумных жеребят, подчиненных и трогает свое лицо. Все в саже. Стоп. Больше десятка лет он спит так, что к нему не то что ватага шутников — муха не подберется. А сейчас не заметил, как ему всю морду разукрасили? И тут до Кахала доходит, когда он не замечает в развеселой толпе одного человека. — Раджи, змейство злоебучее, а ну быстро притащил сюда свой хвост! Буду сдирать с тебя шкуру медленно, мучительно и пущу на ремни! Нежное полудетское лицо друга выглядит спокойным и даже безмятежным. Если бы Кахал доподлинно не знал, как крепко поругался Раджи с отцом и насколько болезненны для обоих редкие, но серьезные ссоры, — в жизни бы не догадался. Они отмывают посуду после ужина на берегу реки и заодно разговаривают. Кахал уже выяснил, что в этот раз виноваты не оба, как обычно, а Рашид, со своей трепетной любовью и строгой до фанатизма требовательностью к сыну. А значит, остается только ждать, пока провинившийся отец нашляется по кустам на том берегу, придет в себя и вернется с извинениями. — Послушай, — Раджи вдруг перестает притворяться и вскидывает на него прекрасные, полные муки глаза цвета гречишного меда. — Да, я не самый безупречный человек на этом свете, но со мной не ссорятся ни мои друзья, ни моя жена. Только отец. Я не понимаю... — Так и ты ссоришься только с ним, — пожимает плечами Кахал и зачерпывает пригоршню песка, чтобы как следует поскрести жирный котелок. — Ты такой наблюдательный, мой командир! — Лекарь улыбается и заискивающе хлопает пушистыми ресницами: — А твоей мудрости хватит, чтобы разрешить эту загадку? — Да как два пальца обоссать! Друг мой, ты же медик. Скажи, кто из наших в здравом уме и рассудке будет ссориться с медиком? Тем более, с твоей репутацией. Подмешаешь еще чего в отместку... слабительное, к примеру. А твой папенька — нежить, ему твоя месть что мертвому припарки. Буквально. — О! Восхитительно. А что насчет меня? — А с тобой вообще все просто. У тебя мозги набекрень. Раджи отставляет в сторону миску и хрюкает, уткнувшись носом в плечо командира. Кахал вытирает мокрую руку о траву, шутливо хлопает его по спине и чувствует: кажется, отпустило парня. Успокоился. А в отношения двух близких людей всерьез он лезть не собирается. Пусть учатся понимать друг друга самостоятельно. — Звал, командир? — полудетское личико невинно, аки мордочка только что вылупившегося из яйца ужонка. Раджи прикрывает ладонью распахнутый от изумления рот — будто бы и не знал, как художественно потрудились товарищи на физиономией спящего. — Звал, звал. Скидывай штаны, подставляй задницу под экзекуцию. Какого хрена ты мне в мед подмешал?! — грозно разоряется Кахал. — Хрена — не подмешивал, пророком клянусь! Только снотворное, — рапортует честный медик. Хмурые ели кажутся чернее на закате. Темные, мохнатые, уютные. Картошка уже готова, и дежурный Ганс шустро раскладывает ее по мискам. Фёны лыбятся, тычут пальцами в своего командира, но ложки доставать не забывают. Раджи томно проводит руками по бедрам, словно и впрямь собираясь снять штаны, чем провоцирует новый приступ веселья. Кахал принимает свою миску и не думает смывать сажу. Он просто дуреет, глядя на своих ребят. Раджи подмешал ему мощное снотворное, чтобы он спокойно отдохнул. Другие позаботились, притащили одеяло, подушку. И о гордости его позаботились. Теперь все выглядит как шутка оборзевших подчиненных, которые решили отомстить своему командиру за лишние синяки на тренировках. Боги, которых нет! Откуда, откуда они такие взялись? Добрые, чуткие, удивительные. А ведь у многих судьбы — врагу не пожелаешь. В лагере хмельное почти круглый год под запретом, но Кахал сейчас пьян и без вина. Он пьян своими подчиненными давно и безнадежно. И не собирается трезветь. *** Раджи редко говорит о дороге. О том, как странствовал по родным краям, когда сбежал из дома. О том, что видел на войне, когда впервые пробовал себя в качестве медика. О том, как выживал после. Худенький мальчишка из семьи ремесленников, без гроша за душой, без выдающихся способностей и сил, он научился выживать далеко не самыми красивыми способами. Да и без покалеченных людей, отнятых жизней... не каждая из его историй годилась для того, чтобы тешить ею товарищей поздней ночью у костра. Отца не тревожил. Зачем? Им, влюбленным друг в друга без памяти, и без того трудно давались определенные разногласия. Жена бы все поняла и приняла. Его Зосе хватало собственной безупречности и чистоты, чтобы не воротить нос от грязи других. Но сначала была радость обретения надежного друга, после — крылья за спиной и первые месяцы сладкого узнавания любимой, а потом — с перерывом чуть больше года две беременности подряд. К чему молодой маме лишние волнения? А сегодня, во время ночевки в шалаше в дне от лагеря они с Кахалом разговорились о своих путешествиях. Он провел в дороге шесть лет, командир — больше девяти. Притворство слезает с него с легким шелестом, как старая кожа с линяющей змеи. Можно не лукавить, не умалчивать, не отводить взгляд, рассказывая о том, как научился рисовать на себе краской свежие шрамы, чтобы танцевать, давить на жалость и выпрашивать больше денег. Как бил ножом в спину, чтобы самому не угодить на нож в живот. Как выпрашивал милостыню, когда не находилось иной работы. О величественном рассвете на море, эдельвейсах в горах и чудной породе северных очень пушистых лошадок он тоже говорит, не скрывая умильной улыбки. Можно. Не потому, что у Кахала хватает принятия и милосердия. Нет, просто Кахал тоже всякое повидал в дороге. Умел цинично не рыдать над очередным трупом и впадать в маразматический восторг при виде крестьянской девчушки в венке из ромашек. Кто они оба? Для многих — наверное, чудовища. Раджи подносит чуть озябшие ладони к костру и задумчиво замечает: — Любить тебя с моей стороны — такой эгоизм. Это все равно что любить свое отражение. Кахал фыркает и потягивается, шурша осенними листьями. — Пожалуй, я пропущу мимо ушей все сказанные тобой слова, кроме «любить». Чтобы друг что-то пропустил мимо ушей? Ну-ну. В голубых глазах командира переливается самое чистое и глубокое море.