Батя

За стенкой ребята давно уснули. Тихо! Давеча не было никакой стенки. Землянка, одна, общая. А теперь сколотили ее, стенку-то. Для него. Вроде как тюрьма вышла. Парни дрыхнут, небось, уж который сон разглядывают. А ему все не спится. Батя знатно спину исхлестал, Генрик и позабыть успел, когда орал так в последний раз. Шкура до сих пор полыхает, ровно огнем поджаренная, хоть Зося и намазала ее чем-то пользительным. Ну, заживет, ничего. Тот батя розог да кочерги не жалел, а нынче — этот... В лицо плещет ледяная вода. В голове гул стоит, а все тело, кажись, по косточкам разобрали. И каждая косточка болит — невмоготу! — Живой! — голос младшей из единокровных сестер доносится как через ведро на башке. — Очухался, слава Пламени, жить будешь! — Гха, — Генрик пытается что-то сказать, но выходит лишь проблеваться. — О-хо-хо... Ничего-ничего, нутря свои не выхаркнул — значит, целый. Моя мамка кровью, говорят, плевалась, а потом померла. — От... чего? — спрашивает, жадно глотая воду из ковша и наконец-то видит: спокойное сестрино лицо, перевернутый табурет, щенка, который лижет его рвоту... — Как от чего? — удивленно моргает сестра. — Бате под тяжелую руку попалась, отходил он ее со всей душой, она и померла. — И староста... ничего? — А кто ему сказал-то? Мои сказали, мол, сама. Не то остались бы мы круглыми сиротами, кто бы нас кормил? А так мамку твою привел, живем помаленьку. И то верно. Живут! Генрик ползком добирается до лавки, вытягивается на полу, закрывает глаза и мечтает об одном: чтобы батя не возвращался домой как можно дольше и дал бы ему отлежаться. Однова, выходит. Что там били, что здесь. Генрик морщится, кряхтит, укладываясь так, чтобы спину жгло хоть чуток меньше. Муторно, тошно. От боли этой и какой-то другой, в горле, под сердцем, в самой середке. — Еще раз высунетесь без приказа — все зубы пересчитаю, бестолочи. Белобрысый худой мужик, которого Уве и Берт зовут командиром, ругает их тихо, а Генрику чудится, будто от крика аж уши закладывает. — Это почему? — хмурится Уве, прикрывает собой двоюродного брата и шагает вперед сердитой жердиной. Берт за его плечом сопит, жует губами и тоже упрямо смотрит на командира. Тот объясняет, загибая пальцы перед их носами, к чему приводит непослушание, парни угрюмо кивают в ответ, а Генрик удивляется: чего тут спорить? С тех пор, как он бежал наконец из дома, прибился к бунтующей деревне, прожив пару месяцев впроголодь, ему впервые хорошо и спокойно. Есть умный, старший, который знает, как надо, а что побить грозится — так то ж за дело! Как батя его. Вроде всю семью гонял, чем только ни охаживал, а кормил. С ним понятно было, куда идти, что делать, как быть. Лишь иногда, длинными зимними вечерами мечталось, чтобы как-то... не так. Иначе. За дело. Сегодня его тоже секли за дело. В непроглядной тьме видятся белые-белые, ровно свежий снег, волосы, и как хлещет кровь из раны на тонкой шее. А потом он узнал, что убил не того мужика. Ошибся малость. За эту малость его и судили. Невинного человека жизни лишил. А что это значит? Генрик закрывает глаза, хотя вроде бы незачем, и без того черно вокруг, и вспоминает слова Кахала на суде. Что он там балакал... Дорога каждая жизнь. *** Кахала спасает дежурство. Полночи он промаялся без сна в холодной постели, а потом сдался и вышел к костру пораньше. Отчаянно зевающий Ганс благодарно улыбнулся ему, мигом исчез в землянке, а сейчас, должно быть, сладко дрыхнет да посвистывает. Счастливчик! Утром Генрика выпустят на волю. После суда и порки он месяц провел под замком, ни с кем не переговариваясь без надобности, выходя только размяться да по нужде. О чем он думал весь этот месяц? Что творилось в его душе? Возненавидел ли Фён и товарищей? Ужаснулся ли своей кошмарной ошибке, которая стоила невинному человеку жизни? Кахал придвигается ближе к огню, но холод не отпускает. О чем и как говорить с Генриком на рассвете? Первые птахи звенят у реки, и дряхлый черный лес озаряет мягкий свет. Весна рассыпает серебряные капли и песни, преображая ельник. Пушистый туман низко стелется над землей, лаская новорожденные травинки, а парни в землянках спят, как зверьки, еще не очнувшиеся от зимней спячки. Пора? Не пора? Он ведь тоже спит... Кахал спускается в землянку, где уютно пахнет кисловатым сонным теплом. Проходит мимо Уве и Берта, прислоняется к двери в импровизированную тюрьму — тихо. Рано еще... Бывает ли рано для свободы? Ключ шелестит едва слышно, но стоит Кахалу шагнуть за дверь, как он видит вскочившего Генрика. — Выходи. Поговорим. У костра замешивает тесто Зося. Странно. Обычно она не прочь поваляться в постели до самого завтрака. — Мы к реке, — бросает Кахал. Зося кивает, а в зеленых глазах ее плещется отчаянная мольба пополам с тревогой. Туман растворяется в игривых солнечных бликах, птицы звенят и трещат, захлебываясь от бездумной весенней радости. Генрик молчит. Сидит на бревне, сгорбив спину, щурится, смотрит на воду потерянно и жалко. — У тебя было время подумать о своем преступлении. Расскажи, что надумал, — вполголоса приказывает Кахал, присаживаясь на то же бревно, но чуть поодаль. — Про слова твои много думал, — сипло отвечает Генрик. Прокашливается, пьет из протянутой командиром фляги. — Ты говорил, мол, каждая жизнь дорога. А я все понять пытался: как так? Батька мой двух жен до моей мамки забил, а вроде ничего. Мамка моя вроде сама померла, сердце у нее завсегда болело. Оно конечно, на поминках соседи шушукались, мол, третью жену со свету сжил. Ну, у других тоже всяко бывало... Где кто по пьянке за топор схватится, кого жрец на костер отправит, кого барские засекут... Случается! Разве ж дорогая она, жизнь? Ну, может, рыцаря какого али жреца. Серебряные искры весны стынут жалящими льдинками. Боги, которых нет! Как же с самого детства чудовищно переломали этого доброго парня с обаятельной щербатой улыбкой! А ведь Кахал знал о его детстве, юности... Знал, следил за тем, чтобы Генрик ощутил здесь, в отряде хотя бы часть той любви, которой не получил в отчем доме. Не раз, не два и не десять объяснял и ему, и всем ребятам, как важно не опускаться до жестокости, до бессмысленных ран и смертей. Но что значат эти смешные слова, если с малых лет Генрик наблюдал и впитывал в себя будничность боли и смерти, принимал их, как должное? Что стоило ему, дурному командиру, не просто ознакомиться с биографией подчиненного, а понять ее смысл для самого Генрика? Может быть, один, два или три вот таких разговора по душам сберегли бы невиновного человека, спасли бы Фён от первого кровавого наказания... — То есть ты не согласен с тем, что дорога каждая жизнь, и убивать нам следует лишь в крайнем случае? — уточняет Кахал. — Да как-то, — Генрик закусывает истерзанную, покрытую мелкими корочками губу, а руки его ходят ходуном. — Дорога, не дорога, не знаю... А жалко. Ты про похороны его сказывал, про батю с братом, что люди балакали, мол, добрый был мужик. Я и подумал: кабы кого из нас порешили? И не сидел бы он с нами у костра, песен бы не пел, вон, уроков твоих не слушал, солнышка вот этого не видел... Жалко-то. А я его, своими руками... Сиплый голос Генрика срывается, и все его плотное, сжавшееся в комок тело бьет крупная дрожь. Сухие глаза мертво глядят в никуда, а пшеничные ресницы золотятся в лучах зари. Кахал порывисто опускается перед подчиненным на землю. Стискивает его плечи, встряхивает и горячо требует: — Не мучай себя. Слышишь? Больше — не мучай! Ты отбыл свое наказание. Помни, что ты сделал, такие вещи забывать нельзя, но поедом себя не ешь! Щербатый рот кривится в некрасивой гримасе. — Генрик, ты же сам только что все рассказал. Ты просто привык с детства к тому, что чужая жизнь порой дешевле черствого хлеба. Это не оправдывает твое преступление, точно так же, как моя неопытность не оправдывает убийства Рашида. Нам с тобой нет оправданий. Но у нас есть будущее. Слышишь? Мы не исправим наших ошибок, но мы в состоянии сделать как можно больше доброго, нужного для других людей... Не мучай себя и думай о том, что у тебя впереди! Малыш, пожалуйста... Генрик обмякает мгновенно, превращаясь в большую тряпичную куклу. Его ведет, клонит вперед, и он, держась из последних сил, спрашивает: — Батя, можно? То ли не верит, что ему разрешили не казнить себя ежечасно, то ли просит позволения упасть на плечо командира. Кахал, не задумываясь, отвечает: — Конечно. *** Влажная после давешнего дождя земля пахнет сладостью и травами. Генрик суетится, не зная, чем бы еще пользительным занять руки, лишь бы не идти спать. Не выйдет ведь, сна ни в одном глазу! Утром они с парнями вернулись в лагерь с задания. Первого с тех пор, как его судили! Батя сам назвал его, отправил... Поверил, стало быть? Они поджидали в засаде жреца. Ух, и дождь хлынул под вечер! Перетрухнул, небось, преподобный, когда к нему из воды-то четверо с ножами вышли. Ну, сам виноват! Нечего было с приютских последние медяки спрашивать. А теперь эти деньги вернут ребятне. Не шибко густо, но сироты хоть с голоду не опухнут. И он, Генрик, выходит, малость подсобил. Хорошо! Сирот ему было дюже жалко. Как так, совсем без родителей... Он-то счастливый. У него мамка была. — Мам. Ма-а-ам! Ты куда глядишь? — На небо, сынок. Вон на те облачка! Генрик морщит лоб и внимательно смотрит на маму. Чего она так улыбается? — Смотрю я на облачка и мечтаю. Хорошо мечтается. Облачка плывут себе, сначала как будто лес, а потом в дом превращаются. А то... — … дым из трубы! — Или дерево за домом? Мама смеется, щелкает сына по носу и роняет рядом с собой в траву. Генрику щекотно от листьев и маминой светлой косы. — А как ты мечтаешь? — Облачка белые, мягкие. Небось, и всякому там хорошо да мягко. Тронет облачко человека — и вся боль уйдет. Мечтаю, чтобы больно не было... Ни мне, ни тебе. Мама осторожно трогает щеку Генрика там, где ноет синяк, а потом опускает руку себе на грудь. Туда, где сердце. — Ты на задании отоспался что ли? — хмыкает Кахал, подходя к костру. Он первый на дежурстве. — Бать, да ты что! — от возмущения Генрик аж задыхается. — Шучу я, шучу, — командир плюхается на бревно, откладывает в сторону книгу и кивает на место рядом с собой. — Присаживайся. Мяты выпьем, и пойдешь грезить о жирных мясных пирогах. — Пирожка бы сейчас, эх!.. Батя, а чего ты сказал мне делать? — Грезить. Это значит либо видеть во сне, либо мечтать. — Мечтать... Генрик печально смотрит в огонь и вспоминает мамину мечту. И сбылась ведь! Маме больше не больно. Но это какая-то слишком грустная мечта. А бывают ли другие и чтоб сбывались? — Батя, а ты мечтаешь? — робко спрашивает Генрик, не поднимая глаз на командира. — Конечно. Без мечты, знаешь ли, трудновато жить, — разводит руками Кахал. — А... сбывалось? Хоть раз? — Ну, смотря что. Ты вот вчера наверняка мечтал поскорее вернуться в лагерь да обсохнуть как следует. Мне то и дело мечтается брюхо набить до треска. Иногда выходит. Генрик смеется. Дюже знакомо-то. Кахал весело подмигивает ему, встает и разливает мяту по кружкам. — Но ты, пожалуй, имел в виду высокие, серьезные мечты... Одна из них при нас вряд ли сбудется, но мы все делаем для того, чтобы претворить ее в жизнь. Другая — уже сбылась. — Какая? — шепчет Генрик и замирает, затаив дыхание. — Вы, — улыбается Кахал и стукает свою кружку о кружку Генрика. — Мы? — сердце падает в живот и мечется от стенки к стенке. — Мы, наш отряд? Твой Горан, все ребята... я... — Да, Генрик. Ты вполне похож на мою сбывшуюся мечту.