Батя

— Не то, — Вилли крутит замотанной в грязную тряпицу рукой. — Мало ли воришек пятерню свою под топор кладет? Кто их жалеет... Вот бы ногу замотать, чтоб культя вышла! — Мы на соботки и без культей богато насобирали, — бурчит Лешек, старательно приклеивая к шее фальшивые язвы. Ему противно, что тетка заставляет их с другом побираться, покуда сама торгует на ярмарке. А Вилли — хоть бы хны. Вон, придумывает чего от себя. По весне вымыл подпол у знахарки, а та ему пошептала, каких ягод в лесу найти. Ну, нашли, нажрались, дурни малолетние. Обоим по двенадцать, а в бошках соображения — как у грудных. Нажрались, кожа огнем горит, вся в цыпках, расчесали до крови, но вид в городе имели убедительный. Даже один серебряный выклянчили. — Да брось! — Вилли хлопает друга по плечу, достает из-за пояса жалейку, простенькую, с берестяным концом, и ловко выводит скрипучую песню одной рукой. Точно подадут, лишь бы заткнулся. — Угу. Куда деваться, — хмыкает в ответ Лешек и длинно плюет перед собой. Слюна от особенной коры мерзкая, бурая, то ли с кровью кажется, то ли еще с какой дрянью. Куда деваться? Папку своего он и вовсе не помнил, а мамка померла лет семь назад. С той поры он жил у тетки на птичьих правах, а Вилли и вовсе — на муравьиных. Лешекова бабка однажды гостила у богатых родичей в городе да нашла в сточной канаве младенчика. Пожалела, взяла к себе, назвала Вилли. Через год преставилась, а найденыша завещала дочке. При мамке Лешека обоим хорошо было. Вроде помнили смутно, и нищету, и голод помнили, но и доброе. Какие мамка песни пела, какие игрушки на пару с деревенским плотником делала. У тетки не так-то. Ну, оно и понятно, кто ей Лешек и уж тем более Вилли? Своих ртов хватает. Ей бы в ножки кланяться за то, что не вышвырнула за порог. — А хочешь, я тебе глаз подобью? Не нога, конечно, зато сразу на морде видно! — Иди ты! — Вилли пинает Лешека коленом под зад, уворачивается от плотного комка грязи, и парни, проржавшись, изображают на лицах лютую тоску сиротинушек. Чем ближе конец лета, тем пестрее, жирнее ярмарки. Народу — тьма, и в кошельках у них позвякивает призывно, и жалости к нищим больше, коли брюхо набито. Стражникам, опять же, интереснее стрясти лишку с крестьянина, который торгует из-под полы, чем гоняться за побирушками. Правду говорит Вилли, нечего нос вешать да морду кривить! Лешек вытягивает перед собой туесок и запевает под жалейку: Батюшка-солнце вам светит, Матушка кормит земля. Мы же несчастные дети, Вшивей того кобеля. Тощи как жерди в заборе, В пузе ни крохи с утра. Ох же, сироткино горе! С каждого гонят двора. — Вот и катитесь отсель! — рявкает на приятелей красный, как собственный товар, мясник. Ребята корчат испуганные рожицы и, сгорбив спины, пятятся в сторонку. Впрочем, не далеко. В соседнем ряду они замечают сердобольную покупательницу и голосят уже вдвоем: Ох же, сироткино горе! Батюшку съела чума, Матушку тюкнули в ссоре, Дядю сгубила тюрьма. Домик наш, бедную хату, Барин забрал за долги. Наша одёжа — в заплатах, Спим у родимых могил. Дайте же, добрые люди, Детям на хлеб да на квас! Мы вас во век не забудем, Будем молиться за вас! Сердечная красавица крутит в белых пальцах монету и брезгливо бросает ее в туесок Лешека. Мальчик пробует прижаться губами к юбке благодетельницы, но та в ужасе шарахается от него и притискивает к груди корзинку со сластями. Вилли лепечет благодарности и молитву за здоровьечко, а потом вновь заводит плач на своей жалейке. — Знаешь, кто? — спрашивает, когда они останавливаются передохнуть за торговыми рядами возле кучи с отбросами. Здесь уже роются настоящие попрошайки, но друзья пока до этого не дошли. — Кто? — удивляется Лешек. Лишь раз друг был в городе без него. Неужто успел с кем познакомиться? — Мамка моя, — пожимает плечами Вилли и косит глазом на пирог с плесневым боком. — А ну не трожь! — Лешек бьет приятеля по пальцам. — Мамка твоя? Откуда взял? — Да от тетки. Она и раньше от бабушки знала, да к слову не приходилось. — А... А чего она тебя выбросила-то, не сказала? — Нагуляла. Муж вернулся до срока, а у ней я. Пристроить не успела, так по дороге в лавку из корзинки и того. Вилли говорит просто, весело, будто даже хвастается, а Лешека мутит — и вовсе не от вони отбросов. — Да и хуй бы с ней, — он крепко сжимает замотанную в тряпицу руку Вилли. — Зато мы с тобой вместе. — А то! *** В первый миг Кахал просто не понимает, что видит перед собой. Во второй его мутит и только в третий накрывает яростью. — Вилли, Лешек! Назад! — он командует негромко, но так, что парней будто ветром сдувает с седого калеки. То ли странника, то ли побирушки. Кахал опускается на корточки возле старика и мягко трогает его культю. За воровство если и рубят руку, то повыше запястья. А не локтя. — Молодые, зеленые... Не обижайся, отец! Они не со зла. — Ничего, ничего, хорошие ребята, — калека ласково глядит перед собой разноцветными глазами: карим и жемчужным из-за бельма. — А что проверяли, взаправду ли я хворый, так то ж обычное дело! Знаешь, как нищие болезными прикидываются? — Догадываюсь. А ты кто будешь? — Странник я. Хожу, брожу, богам молюсь. Работать уж не могу, так хоть молитвами... У старика нет полезной для Фёна информации, но Кахалу любопытно слушать его байки. Только время поджимает, и он, отчаянно смущаясь, протягивает страннику коврижку. — Прости, отец, все деньги куры поклевали. Ну, чем богаты! — Вот спасибочки тебе, сынок! Помолюсь, ох, помолюсь за твое здоровьице! — улыбается старик и довольно ловит медовый дух коврижки. До шалаша в лесу едут молча. Вилли и Лешек опасливо поглядывают на командира, видно, прикидывая, как именно им влетит и за что. За что! Парни ведь искренне не понимают, чем плохо то, что они с матерком да прибаутками поглумились над беспомощным седым калекой. Уже в сумерках, колючих от мороза, у костра и под ворчание похлебки в котелке первым сдается Лешек. — Бать, ну не серчай! Мы ж ему вреда не причинили! — Так, поржали маленько. Чего дурного? — подхватывает за другом Вилли. Ох, мальчишки! Друзья-неразлучники, во всем. В драке, учебе, песнях... и выходках тоже. — Чего дурного... Мы — подпольный боевой отряд Фён и мы сражаемся на стороне бедняков, это вы, надеюсь, помните. А за что сражаемся? — Ну... Чтобы рабочему люду полегче было. Посытнее, поспокойнее, — отвечает Лешек и ерошит светлые космы. — Чтобы от жрецов произвола меньше, и сборщики податей последнюю рубашку не забирали, — добавляет Вилли, повторяя жест друга. Даром что за братьев частенько принимают, оба светлые, сероглазые, только Лешек более жилистый. — Верно, — кивает Кахал. — Но это конкретика. То, что нужно для чего-то большего, главного. А главное в нашем деле — свобода человека. Неужто забыли? — Обижаешь, батя, — Лешек серьезно смотрит в огонь и вдруг становится невероятно красивым в этой спокойной печали. — Как мы можем о свободе забыть? О да. Мало того, что парни — бывшие крестьяне, их еще и держали дома из милости. Всем кругом обязанные: королю, князю, барину, старосте, жрецу, родственникам... Каждому в ножки поклонись, долг выплати — лишь потому, что угораздило тебя, горемычного, родиться на свет. — Простите, — Кахал коротко пожимает руки своих ребят, но воспитывать продолжает: — А свобода включает в себя уважение к человеку и самоуважение человека. Разве может человек быть свободным, если он чувствует себя жалким, ничтожным, если терпеливо сносит оскорбления и насмешки? Как он даст отпор произволу князя и ордена, если его унижают родные, знакомые или просто прохожие? В конце концов, как вы, сильные молодые бойцы, можете уважать себя, если позволяете себе издеваться над слабым? Вилли и Лешек, пыхтя, доедают похлебку, о чем-то размышляют и переглядываются. После огрызаются, оправдываются и размышляют уже вслух. И проговорить бы с добрыми, умными, но порой ершистыми и бестолковыми мальчишками до утра, но с рассветом им выезжать в лагерь. Кахал отправляет Вилли спать в шалаш, оставляет Лешека на дежурстве, а сам пытается просмотреть кое-какие документы. — Батя, — шепчет Лешек и придвигается ближе. — Бать, ты дурно-то про Вилли не думай, а? Он знаешь как лихо в детстве под хворого попрошайку косил? И меня выряжал так, что шибко сердечные тетки плакали. Пушистая зимняя ночь, сказочная от шепота костра и скрипа старого дерева, вдруг становится стылой и обыденно-жуткой. Как вода в сточной канаве, принявшая в свои скользкие зловонные объятия младенца. — Разбуди меня к середине ночи, хорошо? — просит Кахал после долгого молчания. Встает, скрывается в шалаше, но вскоре выныривает наружу с одеялом в руках и накидывает его на плечи Лешека: — Одному-то холоднее. Внутри, под пологом из переплетенных веток, укрытых толстым слоем лапника, тепло от сонного дыхания Вилли. В кромешной тьме Кахал не видит лица мальчишки, но все равно упрямо вглядывается в черноту, надеясь угадать дорогие черты. Безмятежные черты ребенка, брошенного собственной матерью. — Мама, сделай гнездышко, — шепчет Кахал, пряча глаза. Он уже большой, в семь лет не годится так себя вести. Но Джейн, похоже, не видит в просьбе сына ничего дурного. Она смеется и подтыкает одеяло под Кахала, устраивая самое уютное на свете гнездышко. Целует нос ребенка, торчащий из кокона, приглаживает растрепавшиеся во время возни волосы и запевает старую островную колыбельную. Серебристый голос мамы то журчит игривым ручейком, то шелестит морской волной, что подкралась к песчаному берегу, и Кахалу чудится, будто он свернулся в клубок на дне ракушки и плывет, плывет... Спи, мое солнышко, спи, мой сынок, В лодочке легкой скользи на восток. С прыткой форелью плескайся в ручьях, С нежной сиреной плыви в жемчугах. С феями в клевер душистый слети, Сладкое чудо в цветочках найди. В лунной дорожке найди серебро, С медом смешай — наколдуешь добро. Кахал осторожно подтыкает под Вилли одеяло. Какая разница, сколько ему лет? В гнездышке теплее. *** Вилли снимает лишнюю древесину между последними валиками пральника, откладывает стамеску и рассматривает свою работу. Сейчас доделать или передохнуть малость? — И мне травок завари, — нахально смеется Зося, которая тут же, рядом, шьет рубашку и напевает вполголоса что-то ласковое и протяжное. Она теперь всегда так поет. Видно, для того, кто у ней в пузе. Вилли с завистью косится на круглый живот подруги. Ему-то мамка, наверное, вовсе не пела... К костру подбегает ошалевший Лешек. — Эй, ребят! А у нас жопа случилась что твой колодец. Я только видал издалека, подслушать не сумел... Но батя с Гораном вдрызг разругались, разве что на кулаки не перешли! — О-хо-хо... Где они сейчас-то? — спрашивает Зося. — Да где. Горан в кузне, Кахал со стиркой к реке утопал. — Ну, мы ай-да к бате? — предлагает Вилли. — А я Горану крючок закажу, — добавляет Зося. — Ты ж крючком не шибко любишь, — фыркает Лешек. — А что делать? Мирить командира и его любовника — дело гиблое. Лучше уж сразу на медведя без рогатины пойти. Чтоб не мучиться. Вилли и Лешек держат путь к реке, и не надеясь толком помочь. Ну, хоть развлекут батю, заодно и сами постирают. Все дело! Придуриваться им с детства не привыкать, и парни, горланя в два голоса всякую похабень, вываливаются из тальника на берег. Жениха молодка ищет По богатой бороде. Приглянулися дивчине В пышных зарослях муде. Оп-ля, оп-ля! Мои звонкие муде. — Так вот с чем соперничает борода Горана! — смеется Кахал. — Да ладно, бать, — Вилли скидывает рубаху, закатывает штаны и спускается к самой воде. — У нас же молодка жениха себе выбирала! А молодке с Гораном не светит. — Ну разве что какой-нибудь суке, — бурчит под нос Лешек, отходя на всякий случай подальше от командира. Тот лишь качает головой и шумно вздыхает: — Субординация... — Э-э-э... Это чего, ругательство такое? — Субординация, парни, — это то, что у нас в заднице, — наставительно отвечает Кахал. Всегдашняя улыбка тускнеет, ровно тучи на солнце набежали. Вилли и Лешек переглядываются. Не-а, шуточками-подъебками тут не поможешь. Друзья устраиваются бок о бок на коряге и заводят протяжную песню. *** Дрогнувшие руки едва не роняют в воду только что отжатые штаны. Кахал очень тихо выходит на берег, кладет штаны в корзинку и вытягивается на песке. Вернее, это песня раскатывает его по песку, непреклонно вдавливает в землю, и древние, жирные, черные соки прямо сквозь кожу впитываются в его соленую морскую кровь. Шебутные неразлучники, частенько веселящие весь лагерь то частушками, то лихими задиристыми песенками, куда-то исчезают. Серьезные, задумчивые, очень взрослые друзья поют глубокое, могучее двухголосие, которое вышибает из легких воздух и разрывает сердце неизбывной крестьянской тоской. Кахал знает всякие песни. Строгие военные гимны рыцарей, легкие и звонкие, как море в солнечный день, пляски островитян, томные, сладкие мелодии, под которые танцует Раджи, волшебные трели эльфийских флейт, надрывные обрядовые причитания. Всякие. Однако подобное он слышит впервые. Льется песня, древняя, как самый труд пахаря, впитавшая в себя сотни и сотни лет тяжелой поступи мужика, который взрывает сохой землю, несчетное число капель едкого, липкого пота, бесчисленные горсти зерен, что падали в борозду и после прорастали, даря новую жизнь. И нет конца и края этой песне, этому святому и униженному труду, этой негасимой боли в каждой мышце мощного тела и этой великой радости. Низкий голос Вилли падает черными комьями, высокий голос Лешека вешним жаворонком рвется в небо. Земля забирает печаль, сжимая тело в чудовищных объятиях любимого.