Батя

Сколько Отто себя помнил, ему всегда нравилась работа мамы. Пока был маленький, он помогал ей собирать растения и шалел от горькой полыни, свежей ромашки и медвяной липы, любовался яркой голубизной цикория и неброской красой зверобоя. Как подрос, мама доверила ему копать корешки, но не всякие. К иным она сына близко не подпускала, а сама добывала их, надев рукавицы и обмотав лицо платком. А еще Отто копал глину, опять же, не абы какую. Особенную. Вроде грязюка и грязюка, да только бабы побогаче отсыпали за нее немало монет. Тогда Отто шибко полюбил возиться в земле и в грязи, но, в отличие от сверстников, которым попадало за изгвазданные штаны, он делал это с полным пониманием важности своего занятия. И дивился странному отношению других деревенских к земле: вроде и мать-кормилица, а то клянут ее, ровно распоследнюю гадину. Со временем понял. Когда начал присматриваться к тем, кого лечила мама. Когда увидал вблизи содранные до живого мяса мозоли, почерневшие гангренозные пальцы, желтый густой гной. Когда услыхал, как воют от боли взрослые мужики, сорвавшие спину во время пахоты, как плачут за шторкой бабы, из-под которых мама выносит вонючие от крови тряпки. Однажды заглянул в такую тряпку — и выбежал во двор, чтобы там проблеваться. — Мам, чего это было? — спросил после того, как больная уковыляла к себе. — Ребеночка выкинула. Вишь, квелая, куда ей целыми днями-то в поле? И Отто впервые серьезно, осознанно порадовался тому, что мама у него — знахарка. Потому что младшую сестренку она родила здоровенькую, пусть и некоторые соседи смотрели на нее косо, мол, безотцовщина. Да какая разница? Сестренка, рыженькая, как он сам, в маму, чудная, давеча его впервые по имени позвала: «Отё». Смешная. Однажды вечером, поздно, маленькая уж спала, к ним в дом постучали. Нет, не так: заколотили со всей дури, заорали: «Ведьма! Со свету сжила, курва!» — Запрись, никуда не выходи, смотри за сестрой, — велела тогда мама, вдруг очень белая и неулыбчивая. — Мам? Ты куда? Что стряслось-то? — Сиди с сестрой, нос наружу не высовывай! Коли до утра не приду — ступай к старосте. Маленькую из рук не выпускай. До утра Отто не сомкнул глаз. Обнимал спящую сестренку, глядел в темноту и вспоминал страшные крики двоих мужиков и короткий взвизг матери. Мама вернулась на рассвете. Вошла в дом по стеночке, слабая, с разбитым лицом, разодранной юбкой... А через девять месяцев родила вторую дочку. … Но доброго в работе мамы было все-таки больше. Душистые сухие травы, горшочки со сборами и мазями, сварливое кипение отвара в печи, а самое главное — люди. Их дом на краю деревни вовсе не знал скуки. Приходили больные, говорили, где да что худо, но, как замечал Отто, далеко не все жаловались. Наоборот, удивляли и даже восхищали те деревенские, которые заразительно хохотали, рассказывая о своих увечьях, подшучивали над собой, соседями, жрецом, барином и самой жизнью. Приходили здоровые, благодарили маму за помощь — кто пирогом, кто нужной в хозяйстве вещью, кто ласковым словом и занятной байкой. И выучиться бы у мамы знахарскому делу, да все что-то не ладилось! Коли мама подробно объясняла, какие травы да в какое время собирать, Отто не плошал. А сам частенько ошибался. Пустячную рану перевязывал криво, гной вычистить — руки дрожали. Что уж о трудном говорить? А нынче и вовсе беда. Сплошь беда — с тех пор, как мама ослепла. Отправилась она в тайное место за сильной травой, да то ли напутала чего, то ли нечистая постаралась, то ли сглазил кто... Ослепла. Мама теперь лечит по мелочи, сестренки махонькие совсем, разве прибрать да приготовить могут, а Отто... Отто в поле работать не привык. Да и одному шибко не наработаешь. Знахарство ему не дается, спину горбатить с сохой да с косой не по нраву, а семью кормить — надо. Как тут не украсть? Ну хоть разочек. Или в карты не сыграть, если маме заплатят не продуктом, а монетой. Туда-сюда, глядишь — и прибавочка. За карточным столом, опять же, весело, шумно. У них в доме давно тихо, ровно при покойнике, а Отто к людям тянет. И не такие они плохие, эти ребята. По-свойски его приняли, помочь обещают... Токмо мухлюют, а без того бывать ли карточной игре? Ничего, и он однажды научится мухлевать. Да что же это мамина подруга ей на уши приседает? — Славный у тебя сынок. Славный. Тебе грубого слова не молвит, в девчонках души не чает, а... Эх, дюже мягкий он для мужика-кормильца! Что твоя глина. Лепи — не хочу. Вот и лепят из него в том притоне... Кабы чего дурного не вылепили. *** Вращение гончарного круга манит, привораживает. Не отвести взгляд, не уйти прочь. Круг движется плавно, мягко, обманно. Остается неизменным — круг и круг, все точки равно удалены от центра, схожи меж собой словно сестры-близнецы. Математики с давних времен очарованы кругом, а религии и суеверия многих народов видят в гончарном ремесле и колдовство, и божью искру. Ибо неизменное, монотонное вдруг порождает нечто совершенно новое, чего прежде не существовало, будь то незатейливый кувшин или тончайшей работы ваза. Кахал солидарен с математиками и вопреки своему безбожию сочувствует священникам и жрецам. Но прежде всего здесь и сейчас он сочувствует самому себе и старательно прячет в глубинах души совершенно детскую обиду. Бесформенная прежде глина превращается в руках Отто в пузатый кувшин. В отличие от своего друга Иржи, который и научил его гончарству, Отто не умеет создавать изысканные вещи. Зато повседневная посуда выходит у него надежной, добротной. Доброй. Как ее создатель. Отто не ластится к товарищам столь откровенно, как Раджи, не кутает уютной заботой, как Зося, не балует спокойными дружескими объятиями, как Ганс. Но рядом с ним, рыжим, добродушным, солнечно и тепло. Всем фёнам. Кроме Кахала. Что неудивительно. Ремень и отборная ругань, коими он выгонял парнишку из бандитского притона, не располагают к доверительности. Бесспорно. Логично. И Отто логично держится на расстоянии от единственного человека во всем отряде — своего командира. А Кахал упихивает куда подальше детскую обиду и завидует мягкой глине, которая превращается в кувшин под ладонями рыжего гончара. — Бать, ты чего? — смущенно спрашивает Отто, когда наконец замечает внимательный взгляд своего командира. Ну хоть зовет его так же, как остальные. И на том спасибо. — Красиво работаешь, — честно отвечает Кахал. — И совсем иначе, чем я или Горан. Кузнечное дело кажется более суровым, чем гончарное, а вещи в руках мастера получаются равно надежные. — Глиняную посуду разбить легче. — Клинки тоже ломаются. А еще их разъедает ржа. — А верно, — кивает Отто. Сосредоточенно рассматривает кувшин, ставит его рядом с другими, еще сырыми изделиями, и вдруг улыбается так, что аж веснушки горят ярче: — И глина, и железо в огне бывают! *** Первые дни, да что, там, недели прибывания в лагере Отто искренне верит, что Кахал его все же побьет, и без надобности близко к командиру не подходит. Чего стоило вытащить его, Отто, из лап дружков-картежников, которые на поверку оказались вовсе не друзьями? А ведь предупреждал Кахал, и по-хорошему, и со всей злостью. Да чуть не вылепили из Отто в том притоне настоящего вора. Если не что похуже. И побил-таки. Крепко прикладывает его командир во время тренировки. Аж еловые верхушки в небе хороводом вертятся. Смеется, пугая клыками, протягивает руку, подает напиться — и объясняет, спокойно, доходчиво, где Отто ошибся, и как ему дальше над собой работать. Больше Отто не шарахается от Кахала из страха перед его ремнем. Он шарахается от командира из страха перед собой. Перед тем жгучим, нестерпимым огнем, который выжигает его изнутри, стоит парню чуть дольше поглядеть в голубые, что цикорий, глаза. Впрочем, чаще всего Отто просто некогда ужасаться своим чувствам и мыслям. Да, он покинул родной дом, но кормильцем для мамы с сестрами быть не перестал. Фёны всем гуртом помогают семьям своих товарищей, но Отто не рвется в захребетники. Он легко сходится с таким же общительным и охочим до разговоров Иржи — и перенимает у него премудрости гончарства. Осваивает поначалу простейшие формы и сушку на воздухе, после, перепортив с дюжину горшочков, соображает, как обжигать изделия в печи, а затем пыхтит над всяческими хитростями, вроде обварки или вощения. Голова занята, руки при деле — и только сердце екает и подсказывает не подходить лишний раз к командиру. Да разве ж скроешься от него, проклятого! Вот чего пристал, сволочь? Красиво работаешь, красиво работаешь... Отто чуть тот кувшин из рук не выронил. Зачем-то еще обварил в кислой муке, и гладкие бока теперь покрыты диковинным рябым узором. Аж сам не налюбуется. Командир объявляется в лагере уже к ночи, но ни долгая дорога, ни потемки не мешают ему заметить кувшин, из которого дежурный нынче Отто наливает ему молоко. — Как? — интересуется, ласково трогая узор. Ага, устал, поди, на обычный треп сил нету. Отто подает командиру миску с кашей, устраивается на бревне как можно дальше и объясняет, путано и неуклюже. — Послушай, я тебя чем-то всерьез обидел? Ты мне все тот ремень простить не можешь? Отто, пожалуйста, скажи честно, ругать не буду. Чего? Кахал правда думал, что Отто сторонится его из-за старых обид? Вот на этот вопрос ответить намного сложнее. А приходится, сгорая со стыда, заикаясь и еще больше путая слова. В печальных усталых глазах распускается цикорий. Кахал улыбается, но вовсе не насмешливо. И спрашивает. И снова. И с каждым ответом Отто легче дышать. Ровно какой паук замотал его в крепкую паутину, а командир вот разматывает. Это не любовь. Он, выросший без отца, без друзей — все-таки и дом на отшибе, и помощь матери отдаляли его от сверстников — просто ошалел от того, что в его жизни появился надежный, сильный мужчина, на которого можно опереться, у которого можно спросить совета. Которому Отто был нужен. — Вот зараза ж ты! — Кахал отвешивает ему шутливый подзатыльник и сползает с бревна на траву. Все, отбегался окончательно. — Э-эй, ну-ка, вставай! Не то уснешь прямо тут. Вставай-вставай, доведу, — Отто, обалдевая от собственной наглости, протягивает руку командиру и тащит его до землянки. Нет, все же — любовь. Просто другая. *** Это традиция. Кажется, Кахал однажды обижался на Отто. Причем по схожему поводу. Их маленький некогда боевой отряд рос-рос, рос-рос и дорос аж до целой армии. Тоже маленькой, но это пустяки. Потому что каждый боец Фёна — на вес золота и стоит по меньшей мере десятка воинов короны. А чтобы армия действовала более эффективно и на большей территории, ее следовало разделить, хотя бы на три отряда. В свою очередь, каждый из отрядов требовал собственного командира. — Бать, ты чего? Ты правда что ли? — Отто пылает, как маков цвет, веснушки солнечно рыжеют, а Кахал и радуется, и грустит. Радуется, потому что у него нет ни тени сомнения, что товарищи поддержат кандидатуру Отто. А грустит он, предчувствуя неизбежное отдаление от части своих подчиненных. — Правда. Тебя что-то смущает? — Да я ж не умею как ты! Голоса не хватит, чтобы рявкнуть-то. Да и руки не железные, — и Отто крутит перед собой ладони, с недоумением рассматривая их, будто какую нелепицу. — А тебе железные ни к чему, — Кахал улыбается, отпуская грусть и обиду. Крепко сжимает ладони будущего командира второго отряда и подмигивает ему: — Ты гончар. Вот и лепи. У тебя получится. — Откуда знаешь? — Ты что-то там про огонь говорил. Давно еще, в первом лагере. Помнишь? Отто кивает, ответственно и уже серьезно. Смотрит на Кахала как на равного. Как привык в тот вечер после непростой откровенной беседы. — Помню. Не подведу.