Батя

Первый заморозок славно прихватил кроличьи шкурки, и остатки мяса счищаются почти без усилий. Работа идет гладко, споро. Мездрение — первое, что доверил когда-то Мариушу отец. Правда, не без подвоха. Веселый старый скорняк дал сыну куда более тонкого зайца и посмеивался, пока Мариуш обливался потом — от страха попортить драгоценную шкурку. Не по деньгам драгоценную. Оба родителя, вольные, жившие добычей и выделкой меха, привыкли уважать зверье, не губить его без надобности и тому же самому учили сына. Может, из-за этого Мариуш так и не решился подарить Ладе мех. Ей без надобности, она — нежить... Была. Последняя кроличья шкурка ложится поверх остальных. Мех, торчащий по краям, холодит пальцы. Ничего, высохнет — пушистым станет, ласковым. Таким бы обвить белую ледяную шею, расправить поверх черные сухие волосы... … воздушная фигурка Лады чудится ему в третий раз со дня похорон. Снежинки неторопливо падают на черную макушку, укрытые легкой тканью плечи, протянутые к нему бледные ладони — и летят, не задерживаясь, танцуют внутри прозрачного тела. Дымчатые облака смягчают солнечный свет, белизна не режет глаз, лед не ранит слепящим сиянием. Наполненная снегом Лада манит упасть в нее как в детстве — в огромный рыхлый сугроб. И лежать, лежать, мечтательно глядя ввысь и в черные родные глаза... … черные глаза разгораются, будто уголья, потревоженные чьим-то дыханием. Красные огоньки вытягивают из него душу, чьи-то мертвые руки со знанием дела надрезают его кожу и снимают ее аккуратно, словно боятся порвать. Наверное, на дорогое изделие. Мариуш смотрит на голые мышцы своих рук и переживает, что с них капает кровь — испачкает мех, который он все же преподнесет Ладе... — Мариуш! Чужой голос развеивает хрупкое любимое видение. Мариуш с трудом заставляет себя не врезать той сволочи, которая прервала свидание с любимой женщиной. Не его женщиной. — Здравствуй, — кивает командиру Фёна и внимательно изучает его лицо. Нет, кажется, не заметил. — Поговорим насчет моего испытания? — Ты закончил с работой? Ну так заканчивай, после обсудим. *** Тихий осенний вечер шуршит сухими листьями, пахнет грибами и рябиной. Кахал выскальзывает из дома, где проходят поминки, бредет к сараю и садится на чурбак у стены. Снова поминки. Да, эти две смерти отличаются от всех предыдущих потерь. Прежде гибли бойцы Фёна. Те, кто сознательно ступил на путь вооруженной подпольной борьбы. Ныне же они оплакивали создателя детского приюта Йона и его любимую, подругу и соратницу Ладу, совершенно мирных своих товарищей. Которым еще жить и жить бы, воспитывать чужих детей как родных... Так говорили за столом. А Кахал не видит разницы. Может быть, он просто слишком ревниво любит своих ушедших мальчишек. Дверь открывается почти бесшумно. Шаги едва различимы. Либо кто-то из своих, фёнов, либо Мариуш. Только он один из подросших воспитанников приюта, сын двоих скорняков и дитя леса, крадется как зверь. — Кахал, мы можем поговорить? Нет. Не можем. С дырой в груди, знаешь ли, трепаться затруднительно. Иди, откуда пришел. Ей-ей, Мариуш, ты мне сейчас нахрен не сдался. — Конечно, — Кахал улыбается и подтаскивает поближе второй чурбак. — Я тебя слушаю. — Назначь мне испытание. Я хочу стать фёном. Голос Мариуша, веселого обаятельного парня, которого в свое время даже смерть родителей от медвежьих лап не лишила светлого восприятия жизни, звучит сухо и мертвенно, как шелест осенней листвы. — Расскажи, пожалуйста, почему ты хочешь податься именно в боевой отряд. Объяснения, путанные, ломкие, кружат и кружат неприкаянными листьями. Вокруг чего? — Мариуш, прости, но пока что я вынужден тебе отказать, — Кахал сочувственно сжимает ледяную ладонь собеседника. — Видишь ли, ты несколько отличаешься от большинства приютских. Ты вырос на воле, твои родители погибли страшно, но это в некотором роде естественно, с учетом их ремесла. У тебя нет личных причин ненавидеть угнетение. Сейчас ты работаешь в приюте скорее из привязанности к своим воспитателям и друзьям, чем из сознательного сочувствия нашему делу. Ты добрый парень, но ты не готов пока сражаться за добро. — Я готов сражаться... — … чтобы отомстить за Йона и Ладу. Это разные вещи, Мариуш: борьба против чего-то и за что-то. Мариуш не соглашается. Мариуш спорит и злится. Листья зловеще вспыхивают и с треском скукоживаются в мертвом огне. — Ты не смог спасти их. Не успел. Йон затащил туда Ладу, а ты не вытащил. Так хотя бы не запрещай мне мстить. Не успел. Если бы Кахал прибыл в город на час, нет, вероятно, на полчаса раньше — они были бы живы, были бы сейчас рядом... Слезы застывают на изнанке глаз и осыпаются в сердце мелкой ледяной крошкой. — Да, я не успел, — соглашается Кахал. О Йоне молчит. Защищать память друга от влюбленного мальчишки — бесполезно. Да Мариуш и сам все понимает. Просто сходит с ума от горя. — Я не успел, но сейчас нам спешка не то что не нужна — она вредна. Послушай... Как бы нам лично ни было плохо, какие бы личные страсти ни раздирали нас на куски, политическая борьба требует от нас иной страсти. Мы боремся за свободу бесправных, обездоленных. Мы должны страстно ненавидеть угнетение и страстно желать свободы, для всех. И только потом, во вторую очередь, мы понимаем, что наша страсть порой требует насилия и крови. Это средство, мерзкое, ужасное, но пока что необходимое средство. Не цель. Понимаешь? Сплошные облака прячут луну и звезды, во дворе темно, но тусклого света в окошках дома хватает, чтобы заметить слабый проблеск мысли в пустых глазах Мариуша. — А цель мести — насилие, ты это хочешь сказать? Хорошо, я тебя понял. Я подумаю. Мы еще сможем вернуться к этому разговору? И взять к себе очередного мальчика, который падет в очередном бою? — Конечно, сможем. Они беседовали еще раз. Горе Мариуша, в котором Кахал чуял что-то очень недоброе, неестественное, никуда не исчезло. Но жажда мести поугасла, и командир Фёна отметил в парнишке действительно отличные качества будущего бойца. Нет, не только знание леса, умение выживать и развитый ум. Искренний, добрый и теплый по своей сути, Мариуш вполне мог бы проникнуться их делом. Наверное, есть смысл не ждать, пока он дозреет, а взять к себе и дорастить уже в лагере. Но сейчас, пожалуй, стоит выслушать его, а уж потом высказать свою идею. — Заквасил, — говорит Мариуш, вернувшийся из сарая. — Чего? — переспрашивает Кахал. — Шкуры заквасил, — неуверенно, но вполне живо улыбается скорняк. — Кахал, я думал... Много думал и вот что. Сначала скажу тебе две вещи, а уже после про испытание. — Да? — Ну... Во-первых, предупредить хочу. Может, меня еще и опасно брать, вам помешаю, — посветлевший было Мариуш вновь меркнет. Устраивается на скамейке и угрюмо разглядывает белесые от заморозка листья под ногами. Скупо, обрывочно рассказывает о своих кошмарах, от которых у командира Фёна, бойца сорока двух лет от роду, кровь стынет в жилах. — Поговори с нашими чародеями. Если они не найдут ничего критичного, тогда... Мы тебя не оставим. Мариуш вздрагивает от рукопожатия и вновь отводит глаза. На этот раз — виновато. — И во-вторых... Прости. — Чего? За что? — недоумевает Кахал. — За то, что сказал тогда... Что ты не успел их спасти. — Но это правда, Мариуш. Не успел. — Нет, — в голосе мальчишки внезапно звякает сталь. — Ты не можешь спасти всех. От изумления Кахал теряет все. Боль, благодарность, слова, слезы. Мариушу едва за двадцать, половину жизни он был сиротой, с отрочества безответно любил женщину своего обожаемого воспитателя, а нынче потерял обоих, и его терзают страшные грезы наяву. И он, измученный, душевно изувеченный мальчик, находит в себе силы, чтобы утешить своего будущего командира! Что будущего, в том Кахал не сомневается. А кошмары... Мариуш станет не первым и не последним фёном, которого донимают кошмары. Как-нибудь справятся. *** Пушистый кроличий мех льнет к розовым от веселого, трескучего мороза щечкам девчушки, самой младшей воспитанницы приюта. Мариуш смотрит, как она скользит по искрящемуся льду, и чуть-чуть грустит. Нынче он покидает приют. Оставляет старых друзей и новых подопечных, всю свою непростую, но в общем-то счастливую и спокойную жизнь. Он отправляется в лагерь Фёна, чтобы сражаться за счастливую и спокойную жизнь для тех, кто ее лишен. Призрачная Лада кутается в черный, под цвет ее волос и глаз, мех. Она улыбается, мягко, задумчиво, зыбко, словно льдинка в ладони. Миг — и дивное сияние утекает сквозь пальцы. Мертвые руки на этот раз не снимают с него кожу, а останавливают сердце. — Если мы хотим успеть в лагерь к ужину, пора выезжать, — говорит Кахал. Голубой лед в глазах командира обжигает пониманием. Мертвые когти не отпускают сердце, но даже с остановившимся сердцем Мариуш может идти. Еще не зная, сумеет ли пройти по выбранной дороге, и куда она его заведет.