Батя

Старый, слепой на оба глаза, но все еще бодрый пес грозно рычит и скалит зубы на плетень. Однако, заслышав знакомый тихий голос, тут же успокаивается и тычет носом в ладонь спрыгнувшего на землю Берта. Мальчик одной рукой гладит умную морду, кишащую бойкими блохами шерсть на загривке, а другой чешет свой собственный затылок. Позвать, не позвать? Поздно, спят, поди, все. Кто ж знал, что папку угораздит наклюкаться на ночь глядя? И давненько не выпивал так-то крепко. Берт уж и позабыть успел, когда в последний раз убегал от единственной, зато за две тяжелой руки родителя. Семья Берта славилась на всю деревню как одна из самых дружных. Родители редко ругались, а детей и вовсе, по мнению отцовой матери, баловали. Впрочем, сама старуха покрывала мелкие проказы троих внуков и внучки, на диво ладила с невесткой и принимала заслуженное уважение от своего сына. Трое пацанов, как водится, угощали друг друга тумаками, однако перед прочими деревенскими держались всем гуртом — и не приведи боги кто обидит их сестру! А все же случались дни и вечера — вот как нынче — когда папка принимал пару лишних стаканов на грудь и припоминал своей жене старый грех. Только мамке Берта доставалось не шибко. Как она последнего ребенка родила, так и ослабела. От мужнего удара могла бы и не очухаться. Папка ее берег, а всех собак спускал на сына, Берта. И повторял, что он ему не родной-то сын. Выблядок. Приблуда. Из милости в семье оставленный. Позорище на всю деревню. Стыд отцовский до самой могилы. Но то слова, а случалось Берту и кочергу спиной встречать, и глазом на кулак натыкаться. Братья, старший и младший, кое-как в четыре руки удерживали разбушевавшегося родителя, сестра путалась у него под ногами, а Берт убегал из дому и прятался... Ну, поначалу в сарае или даже в поле. Потом его стали брать к себе на ночку-другую в семью тетки. В первый раз Уве позвал, теткин единственный среди девчонок сын. Во второй тоже — да так и повелось. Коли надо, тайком от гостей-соседей в дом проведет, схоронит, еще чем вкусным подкормит. И знак у них свой имелся, особый свист. Но свистеть в потемках, будить Уве, а то и всю семью? Берт чешет нос о шею совсем прибалдевшего пса и прикидывает, можно ли переночевать в его будке. Скрипит входная дверь, и вскоре из темноты выплывает худющая фигура Уве. — Эй, ты чего не позвал-то? — Да вы ж спите, — отвечает Берт. — А ты чего? — Поссать встал, слышу — Волк зарычал, а не брешет. Подожди, сейчас пойдем. В тишине звонко журчит моча и почему-то тяжело вздыхает пес. Уве присаживается рядом с братом и тискает облысевший собачий бок. — Зашиб тебя папка? — Да не, так, по жопе ухватом погладил, — фыркает Берт. — Не обижайся на него, — привычно утешает Уве и обнимает брата за плечи. Мальчики валятся на пса, хихикают в щекотную шерсть, а Волк опять вздыхает. Кажется, довольно. — Ты что, какие обиды? В самом деле. В другой семье загулявшую бабу в суд бы поволокли, побили бы при всем честном народе, а выблядок ее по углам бы до конца дней жался. Коли бы выжил. А папка Берта принял. Сыном своим назвал. Жену не то что на суд не повел — дома ее грех поминать никому не позволял. Сам только, когда напивался. У Берта и в мыслях не было обижаться на папку. Да и на мамку. Не спрашивал, почему загуляла, но тут и гадать нечего. Выдали ее за немолодого, однорукого и страшноватого на рожу мужика, а Берт, ладный, кареглазый и темноволосый парнишка, явно уродился в красавца-отца. Что ему под хмельком и говорили, мол, светлый Уве и то на его братьев с сестрой больше похож, чем он сам. — На вот, — Уве сует ему в руку палочку, и по коже мажет липкое и твердое. Берт, не веря своему нежданному счастью, жадно принюхивается. Сахарный леденец! — Откуда? — Папка к ужину из города вернулся, всем нам привез. Такие сласти стоят недешево, и Берт не спрашивает, сколько леденцов досталось каждому. Ясно, по одному. А Уве, не меньше, чем Берт, охочий до сладкого, свой не съел. — Давай пополам? — Ай, покрошишь больше! *** Сладкий сон течет медленно, тягуче, как свежий мед. Льется теплый, густой свет, и расплетенные пшеничные косы бегут-струятся по ромашковому полю. Милые щечки пылают, будто рядом печка, а приоткрытые губы манят, манят... … Уве просыпается от жесткого прикосновения ткани к губам. Вытирает мокрый от слюны рот, отодвигается от пятна на подушке и вздыхает. И сон не вернуть, и вставать бы пора, светает. Вон, мамка уже грохочет, небось, тесто на праздничные пироги ставит. Мысль о пирогах придает Уве бодрости и даже решительности. Ну и пускай в свои без малого двадцать годков он, взрослый парень, тощее подростка! Пускай старшую сестру замуж выдали, старший брат Берта в конце лета свадьбу сыграет, а на него, высокого, худого да нескладного, ни одна раскрасавица не глянет! Не больно-то надобно. А вот она — глянет. Она вместе с подружками над ним не смеется, мол, не в коня корм. Она давеча разрумянилась, ровно булочка, когда Уве помог ей воду до хаты донести. Ну и он робеть не станет. Нынче соботки, гадать будут, через костер прыгать. Парни понаглее девчат по кустам разволокут. А он, Уве, так-то не хочет. Налюбовался, каково приблудным детям жить — и это еще папка Берта любит. Нет. Ему бы только попробовать губы сладкие, погладить косы пшеничные... Грудь бы мягкую, конечно, тоже потискать, куда без того! Но токмо скромно, не шибко, через сарафан. Наверное. Хотя... — Уве, ты не спишь? — зовет мамка. — Не! — ага, и еще кой-чего в портках не дремлет. — Воды принеси, у меня руки в тесте. — Бегу, мам! — авось, пока добежит, непрошеный стояк сам собой и завянет. Ох, не опозориться бы на гулянке при ней! *** — Девоньки, а девоньки! А я шест на доброе дерево нашла, вон какой славный, тонкий да длинный! — хохочет пышная красавица, дочка старосты. Подружки заливаются смехом, а самая бойкая из них всерьез пристраивает венок на голову Уве. Тот незлобиво улыбается, отводит настырные руки и качает головой: — Не боишься, что желание дюже тоще сбудется? Стайка девчат вновь рассыпает смех, но уже не так задорно. Скучно им, когда их шутки не задевают. А Уве не до глупых, набивших оскомину шуток. Он отходит на край поляны и высматривает в пестрой, горластой и местами захмелевшей толпе милое личико и толстые пшеничные косы. В кармане тихонько шуршат припасенные для любушки круглые сахарные леденцы. Хлебнуть что ли для храбрости? Папка Берта с готовностью протягивает племяннику кружку и дышит в лицо ядреным самогоном. Не-е-ет, чтобы он с таким же духом изо рта целоваться полез? Уве мотает головой и отходит к котелку, из которого разливают сбитень. Сладкий пряный мед веселит и пузо, и сердце. Где она запропала? Ничего, когда-нибудь придет, светло еще, а Уве покуда подыщет укромное место на бережку. Ветки краснотала шумно расходятся под его длинными руками, и Уве не сразу улавливает совсем иные звуки. А когда улавливает — не успевает сообразить, что след бы развернуться да топать отсель, не мешать... Берт отрывается от девичьих губ и прикрывает собой подругу. Лишь расплетенные пшеничные косы видны за его плечом. — А, это ты! — Берт улыбается брату широко, доверчиво, а Уве застывает ровно то самое доброе дерево, в которое хотели превратить его девчата. Она, румяная, счастливая, покидает свое укрытие и жмется милой щечкой к плечу Берта. Ну конечно! На что ей сдалась нескладная жердина, коли рядом такой красивый да яркий парень! — Я, — хмуро отвечает Уве и вдруг, нежданно для самого себя, со всей дури бьет брата под дых. Берт сгибается пополам, карие глаза смотрят по-детски обиженно. За его спиной раздается испуганный девичий вскрик. Берт очень быстро приходит в себя и бросается вперед. Всерьез, это уже не ребячьи потасовки! Братья мутузят друг друга от всей души, не слыша причитаний той, из-за кого сцепились. Уве путается в своих длинных ногах, падает — и что-то с мелким шелестом летит на землю. Круглые сахарные леденцы тускло золотятся в пыли. *** На худом, но жилистом плече Уве вспухает красный след от хлыста. Вообще-то следовало содрать портки со всех троих державшихся на ногах парней. И с тех, что храпят, за компанию. Содрать портки и угостить дурные задницы березовой кашей. Чтобы, значит, было, чем закусить... чем они тут надрались? Кахал берет одну из кружек, на дне которой что-то плещется, и чует кислый медовый запах. — И еще один вопрос: где и на какие шиши добыли медовуху? — спрашивает командир и щелкает хлыстом. Вилли и Лешек синхронно втягивают шеи в плечи и жмутся друг к дружке. Уве испуганно зажимает след на плече, но шагает вперед, прикрывая собой спящего брата. Видно, желание Кахала выпороть храпунов отчетливо читается на его лице. Парни, которые спьяну не заметили появление командира в лагере, хотя тот особо и не таился, трезвеют на глазах. Бормочут, оправдываются, косясь друг на друга. Кахал прерывает поток невнятных объяснений. Утром, как очухаются окончательно, спросит еще раз. А лучше к вечеру, когда головы трещать перестанут. Лишь интересуется напоследок: — Дежурный кто? — Я, — понуро, но вполне четко и очень быстро отвечает Уве. Ну-ну. Кахал тычет хлыстом поочередно в каждого: — Свою долю пиздеца получите завтра. А теперь — отсыпаться. Бегом, пока я не передумал! — останавливает Уве, проверяя, рассчитал ли силу удара: — Оденься, герой. Чай, не лето на дворе. На следующий день не то что Уве — вся виноватая компания годится на новехонький забор. Жердина к жердине, ровные, прямые, даром что лица зеленые с похмелья. Кахал поржал бы, если бы до смерти не хотел спать. К обеду он выясняет подробности глупой, безответственной пьянки, включая попросту спертую у бортника медовуху, и слушает аргументы в духе «да кто сюда сунется, в княжестве тихо». Более-менее вправляет мозги ошалевшим от свободы парням и назначает всем одинаковые наказания в виде лишних тренировок. Остается самая малость — уточнить, кто же все-таки дежурил по лагерю. С дежурного больший спрос. — Я ж тебе давеча сказал, я дежурил! — взвивается Уве. — Ты? — ахает Берт. — Я. — Врешь ведь! Врет он, батя, я... Ох. Вопреки серьезности обсуждения ржут все, исключая командира. Кахал прикусывает изнутри щеки, чтобы не расплыться в идиотской улыбке. Бедолага Берт растерянно открывает и закрывает рот, видно, не понимая, что хуже для Уве: то наказание, которое ему добавят как дежурному, или то, что он обманул командира. — Берт, лишних три круга во время завтрашней пробежки и всю неделю дерешься только со мной, — объявляет Кахал, не без ехидного самодовольства замечая, как расширяются от ужаса прекрасные карие глаза. Поворачивается к Уве: — Солгал, чтобы брата спасти? — Угу. — Ясно. Ну, предположим, я не стал бы сейчас при Берте переспрашивать, кто дежурный, поверил бы тебе давеча. Что тогда? Уве отчаянно ерошит волосы длинными своими пальцами и морщит лоб, однако мыслительному процессу явно мешает выпитая накануне медовуха. — Не знаешь? Хорошо, давай думать вместе. Еще раз ты бы его выгородил. И еще раз. И еще. А потом однажды Берт проспал бы нападение на лагерь и... Ладно, если бы его убили в первую голову. А если бы выжил? Теперь в светлых глазах плещется дикий ужас, куда более глубокий, чем тот, что охватил Берта. — Уве, кто тогда спас бы твоего брата от угрызений совести? *** Иголка даже в умелых руках Раджи причиняет боль, но Кахалу плевать на подобные мелочи. Его охватывает странная, истерическая эйфория. Два боя в течение двух суток, двое раненых, по одному в каждой группе, он сам и Берт. Однако оба чувствуют себя вполне прилично, Берт очухается за недельку, драки закончились в пользу Фёна... Все хорошо, все просто волшебно! Солнце, лето, спасенные жизни, почти что целые товарищи. Соботки на носу, впервые за три года существования Фёна они попразднуют, и никакая сволочь не помешает сумасшедшему веселью! Раджи штопает и отчитывается, как старший в своей группе и как лекарь. Уве не разделяет идиотской радости командира и угрюмо глядит в котелок, бурлящий над огнем. Берта ранили, когда он отводил удар от Уве. — Помнится, когда Горан впервые прикрыл меня, я страстно желал порвать его на много маленьких миленьких ведунов, — говорит Кахал и тут же прикусывает губу. Вот этот стежок был особенно мерзким. — Миленький Горан, — абсолютно ровным, невозмутимым тоном повторяет Раджи и проводит мокрой тряпицей по свежему шву. Уве невольно давится смехом. Кахал, привалившись целым боком к своему лекарю, добивает худющую хмурость: — Слушай, у меня в сумке вроде сахар был. Сообразишь, чем побаловать нашего героя-сладкоежку? — Откуда такое богатство? — вмиг светлеет Уве. — Да на соботки, думал, чего испечем. Но сейчас вроде повод посерьезнее... Ну, пойду проведаю нашего болезного! Пойду, а не поползу, Раджи, ползать — это твоя привилегия. Кажется, Берт — единственный человек в лагере, который полностью разделяет безумную эйфорию своего командира. Бледный от кровопотери, слегка окосевший от обезболивающих трав, он счастливо сверкает карими глазищами и лыбится от уха до уха. — Тебя ранили или в сметане искупали? — смеется Кахал и осторожно обнимает своего подчиненного. — Эх, батя, сколько раз меня Уве спасал да выручал! Ты, поди, и не представляешь. Как с детства повелось, так и тут... Нет-нет, а как выдаст чего. Ну, ты по той-то пьянке нашей помнишь. — Такая сказочная дурость не забывается. Берт морщит нос, но надолго досады ему не хватает. Вновь плывет и сияет поярче, чем парадная люстра в родовом замке Кахала. — Кажется, я брату долг вернул. Хоть самую малость. Кахал не собирается сейчас занудствовать и вещать, что никаких долгов между близкими людьми нет и быть не может. Пусть Берт порадуется тому, что Уве уцелел, и собственной отваге. Разве можно лишать человека столь сладкой радости?