Батя

Картофелины лежат в котелке плотно — щепка промеж ними не влезет. Вода едва не выплескивается через край, поэтому Иржи идет медленно. Идет и думает о том, что на такую ораву надо бы завести котелок побольше. Вроде батя учит их математике, учит... Но вот тут какая-то чудная математика выходит! Недавно в отряд приняли новичка. Раджи. Уж такой боец — сердце слезами умывается. Раньше Иржи на Уве спокойно глядеть не мог, ну худоба невозможная! Так Уве хоть высокий. А Раджи — смотреть не на что, на морду-то — дите дитем, ни росточку, ни силушки... Да нет, силушки все же немало. И откель берется? Ладно. Пока Раджи не было, хватало котелка на картошку. Теперь появился, вроде маленький, а картошки на него прибавилось — и пожалуйста, еле упихал. За тяжкими раздумьями Иржи не сразу замечает неладную тишину в лагере. Замирает в последний миг, у трех елок, за которыми еще можно схорониться, коли пришла беда. Ставит котелок на землю и осторожно вытягивает шею. Уф! Напугали, а, чтоб вас леший. Всего-то Уве, Вилли, Лешек и Вторак набедокурили и внимательно изучают землю под своими ногами. Ага, у Кахала в руках боевые ножи. Может, попортили чего, покуда он в отлучке был? — Какого хрена?! — рявкает командир. Иржи чуть не спотыкается об котелок. А хорошо придумал поставить. Сейчас бы выронил. — Садитесь! И перечисляйте правила. Вот оно что. Не так метали. Иржи подхватывает посудину и бочком-бочком крадется к костру. Парни бурчат себе под нос, ни словечка не разобрать. — Громче, Лешек! Когда можно идти за ножами, ну? — Как метнули все. — И какого хрена ты поперся, когда Уве держал последний нож? — Так он далеко от меня стоял, вон его мишень, а вон — моя, — объясняет Лешек, тыча в два дерева, между которыми растут еще два. Кахал молчит. Ой, плохо молчит! Спрашивает Уве, намного тише: — Ты видел, что Лешек пошел к своей мишени? — Ну да. — Почему метнул нож, если видел? — Дык вон его мишень, а вон — моя. — А правила безопасности у нас какие? — почти шепотом спрашивает Кахал. — Да чего ты, бать, — влезает Вилли. — Вон его мишень, а вон... — Правила, блядь, какие?! От крика и звона закладывает уши. Иржи невольно втягивает голову в плечи, но при этом отмечает: глина разбилась. Ох ты ж, лишенько! Видать, Кахал хотел кулаком по земле стукнуть. А попал — по кувшину. Шибко врезал, вон, рука в кровушке, да попробуй перевяжи — убьет. Где там Раджи запропастился со своими травами? — Н-не кидать, когда кто идет, — быстро говорит Уве. — Не вынать, пока это... ки-и-идают, — добавляет Лешек. — Батя, это... глянь, — на свой страх и риск бормочет Вторак и показывает на руку командира. Кахал берет крупный черный черепок, на котором выступает узор, и оборачивается к Иржи. И морда виноватая-виноватая. — Твоя работа... Иржи, прости... Прости, пожалуйста. Ты столько сил на него потратил... — Да пустяк, батя, — улыбается Иржи и осторожно вынимает мелкий осколок из руки командира. — Пустяк? Он только в печи у тебя томился... Сколько, полдня? — Ну, день, — пожимает плечами и наконец-то видит между елями жалкую фигурку. — Раджи! Раджи, травы своей и перевязку неси! — А сколько лепил, — упрямо корит себя командир. — Считай, сутки работы выкинуть? — Зачем выкидывать? — Иржи торопливо собирает черепки, пока Раджи отвлекает Кахала от этого дела и обрабатывает порезы. — На них, поди, не хуже, чем на бересте, математику твою решать можно. *** Края дыры не сходятся. Ни так, ни эдак, ни с выдумкой вездесущей голи. Рубашку в драке распороли знатно. Вместе с боком. Но бок Раджи ему заштопал. А в ответ на просьбу помочь и с рубашкой гад ползучий невинно захлопал ресницами: — В следующий раз аккуратнее с одеждой, мой командир. Вот как Зося с этим змейством уживается? А края дыры по-прежнему друг к другу не ближе, чем жрецы Милосердного Пламени к милосердию. Кахал вздыхает, шарит по лагерю глазами в поисках поддержки... … и, разумеется, находит ее в круглом лице Иржи. — Батя, надо чего? — звонко спрашивает гончар. — Надо, надо, запасливый ты наш. Лоскуток подходящий подберешь? Иржи рассматривает прореху в рубашке и шустро укатывается к своей землянке. Конечно, больше всего лоскутков и прочего шитья хранит Зося. Только она еще не приехала в лагерь, а копаться в ее корзинке Кахалу... не то чтобы неловко. Скорее, лень. И результат сомнительный. А Иржи непременно в считанные минуты нароет самый лучший лоскуток. Потому что это Иржи, и ему могут позавидовать белой завистью и скатерть-самобранка, и рог изобилия, и прочие волшебные палочки. В первые месяцы командир не замечал, как его расторопный, но пухлый подчиненный устраивает в лагере нычки посолиднее, чем самые запасливые грызуны. Тогда Кахала слишком заботила физическая форма Иржи, который отлынивал от пробежек, стесняясь того, что всегда был в хвосте. Время шло, Иржи слегка подтянулся, доползал до финиша по-прежнему последним, зато в рукопашном и ножевом бою не уступал большинству товарищей. А потом Кахал в припадке бешенства угробил изумительный чернодымленный кувшин. И с не меньшим изумлением выяснил, что скромный веселый Иржи умеет не только создавать прекрасные вещи, но и принимать их потерю. Которая непременно оборачивается новым творением. Черепки? Не первые и не последние. На одних писали и решали задачи, другие смешали с известью и песком, чтобы залить пол в землянках, третьи приспособили под грузила. Лоскутки? И самые мелкие перерабатывали на нитки. Старая купальня, выскобленная до чуть не прозрачных стенок? Пустили под квашеную капусту. И не то чтобы именно Иржи пристраивал каждую вещь, которая вроде бы пришла в негодность. Но из-за него все вертелось. И гончарный круг, и фёновское хозяйство. Он даже потерянного поначалу Отто к делу определил! — Батя, годится? — Иржи, сияя, протягивает командиру лоскуток. Кахал благодарно кивает, но взгляд на рубашку переводить не спешит. В светло-карих, почти желтых глазах, во всем светлом, круглом и звонком облике подчиненного он ищет и запоминает то, что и назвать толком не в состоянии. Но почему-то знает, что необходимо, жизненно важно это найти. *** Душная неприкаянная ночь скрипит и стонет каким-то старым, а может, раненым деревом. Изредка постанывают во сне раненые товарищи. Жалобно поскуливает пес, тоже раненый. А ведь наравне с бойцами, лохматый, прикрывал отступление из лагеря. Всхлипывает маленькая Вита, жмется к матери. Милош, Али и Саид не плачут. Они по очереди дежурят возле Раджи. Теперь очередь Милоша, а двойняшки наконец-то отрубились. Отто тоже наконец-то задремал. Подействовали обезболивающие травы. Песок царапает стенки котелка. Зося яростно отскребает жир после поминальной трапезы. То и дело поглядывает в сторону мужа, не мечется ли снова в лихорадке. Точильный камень шипит, скользя по затупленному лезвию. Горан правит, кажется, последний из клинков. Иржи подходит к поваленному дереву, на ветках которого сохнет одежда. Ночь нынче ясная, и при лунном свете видно, что кровь почти отстиралась. Ну, все одно на лоскутки. Где кровь не сошла, там срезать можно. Ткань едва слышно стонет под ножницами. Здесь удар в бок пришелся. А здесь... Мутно что-то перед глазами... здесь... сердце. — Иржи, — тихий голос командира вовсе не отвлекает от работы. — В-вот. Наши-то запасы в лагере... сгорели. Вот, н-новые... — а слезы мешают, мешают, проклятые. — Иржи, все правильно. Ты режь. Мы еще устроимся... будет новый лагерь. Края выходят ровные, аккуратные. Сейчас рукава спороть, или пускай пока целиком лежит? Ну как, целиком... Рука командира сгребает разом и его руку, и рубашку. Иржи откладывает ножницы, стискивает пальцы Кахала, цепляется за него, кажется, они оба цепляются друг за друга, чтобы не упасть на выстиранную ткань. — Будет, батя. Куда ж денется? Землянок нароем... — … опять пол раствором с черепками зальем, да? Когда все разбилось, мы же все равно сумеем пристроить черепки?