Supersailor

В конце концов, соседство с Патрицией оказалось менее болезненным, чем опасался Джимми. Наверно, потому, что она больше всего занималась Александром, и ей некогда было совать нос в их с Майке дела. А потом их совместное жительство стало делом привычным. А возможно, Патриция просто поняла, что с наскока у нее в этом деле ничего не выйдет, и решила сменить тактику. Теперь она старалась быть с ними показательно приветливой и гостеприимной, категорически настояла на том, что они должны обедать у нее хотя бы два раза в неделю. Джимми согласился, главным образом потому, что к Патриции приходили не они одни, но и другие родственники и друзья семьи, поэтому проходили эти обеды довольно весело, да и Денис был ему симпатичен. К тому же Патриция была настроена говорить в основном об Александре, а эту тему даже Майке охотно поддерживала. Патриция полжизни сидела на диетах, но Денис любил поесть, поэтому на меню тоже жаловаться не приходилось… До тех пор, пока не наступил великий пост. Денис, как назло, оказался принципиальным постником, и Патриция страшно этим гордилась. Она не просто поддерживала мужа в его убеждениях, но и каждый раз словно невзначай напоминала, как важно совершаемое им таинство. Джимми искренне готов был уважать Дениса за его выдержку, и если бы Патриция не подчеркивала это с таким тщанием каждый раз, даже почувствовал бы некоторые угрызения совести оттого, что сам не соблюдает пост, хотя надо было бы… Но он решил, что терпеть навязчивость Патриции это и так вполне тяжелое испытание, не требующее дополнительных жертв. Впрочем, утешало то, что обеды у Патриции в это время по-прежнему были довольно вкусными и вполне питательными. К столу у нее теперь подавали в основном рыбу и морепродукты, однако этот рыбный стол блистал удивительным разнообразием. Джимми, правда, сильно сомневался, что она хотя бы что-то из этого готовила сама, скорее всего, заказывала в ресторане. По крайней мере, то, что подавали на обед и ужин в их с Майке визиты, было слишком изысканным и способно было удовлетворить и более взыскательных гурманов, чем они. Многие блюда Джимми вообще попробовал впервые в жизни: запеченные морские гребешки, лосось в горчичном соусе, устрицы на гриле с миндалем, коньяком и чесноком, креветки с кешью, тушенные в ананасе, испанская рыбная похлебка, суп-пюре из кукурузы с копченым лососем, суп с креветками, мидии с рисом, похлебка с сыром и моллюсками, креветки, замаринованные в дыне, французский салат с тунцом, креветками и анчоусами, испанский салат с рисом и палтусом, креветки с бананами, печеные сардины, лазанья с морепродуктами, семга, жаренная с манго, морской окунь с фенхелем и анисом... Однако, как бы Джимми ни нравилось эти кулинарные прелести, но все-таки хотелось чего-то более существенного. Майке и вовсе за обедами у Патриции почти ни к чему не прикасалось, как будто боялась, что ее отравят. Нормально поела только один раз, когда обед готовил сам Денис: гречневую кашу с постным маслом, печеные яблоки и для гостей – гренки с сыром. - Мы сегодня поздно вернулись, - объяснял он Майке, которой, кажется, симпатизировал. – Поэтому готовил я. Знаешь, я ведь русский, поэтому владею этим замечательным умением: приготовить внезапный обед из того, что нашлось в холодильнике… - Но лучше незваных гостей в дом вообще не пускать, - понимающе кивнула Майке. - Почти что хокку, - засмеялся Денис. Майке едва слышно вздохнула. Она, конечно же, умела готовить, но в последнее время кулинария определенно перестала быть страстью. Перед первым семейным обедом, который проходил в их с Джимми доме, она так нервничала, что у нее все валилось из рук. Бульон с гренками получился недостаточно прозрачным, курица пересушенной, баранина с фасолью слишком жирной, даже дрезденский пирог, который у нее, как обычно, удался красивым и пышным, она забыла посолить. И даже вино выглядело как-то уныло. Только варенье из айвы и сыр из супермаркета были по вкусу такими, какими им положено было быть. После «приема» Майке долго дулась на Джимми и ворчала, что не подписывалась готовить обеды для его родственников. - Ладно, в следующий раз закажем пиццу, - покладисто сказал Джимми. - Ты хочешь сказать, что я даже не способна приготовить нормальный обед? – Майке сердито поджала губы и пошла смешивать себе маргариту. Джимми за ней не пошел. Он уже успел запомнить, что в таком состоянии ее лучше не трогать, и в девяти случаях их десяти она сама быстро успокаивалась. Плохое настроение у нее редко длилось дольше четверти часа. Майке несколько реабилитировалась в собственных глазах в следующий раз, когда приготовила для гостей тематический обед по мотивам стихотворения Гейне. Правда без жареной гусыни, поросенка и запеченных дроздов, но зато со всеми остальными полагающимися по тексту «старонемецкими» блюдами: салатом, голубцами с каштанами, треской в масле, копченой сельдью, яйцами и творогом. Правда сама она треску и каштаны пробовать не рискнула, но всем остальным, вроде, понравилось. В любом случае, как с гордостью отмечал Джимми, у нее из-за стола никто не вставал голодным. А вот про Патрицию с ее изысками он такого бы не сказал… В тот день на обед у Патриции было и вовсе что-то совершенно несъедобное: сомнительной консистенции овощная запеканка в томатном соусе, суп из какой-то неизвестной науке крупы вперемешку с кукурузными зернами и отварная форель с цветной капустой, а на десерт маринованная тыква с брусникой. Джимми готов был руку дать на отсечение, что на этот раз сестра точно готовила сама. Майке и вовсе ни к чему не притронулась, только рыбу деликатно поковыряла вилкой, а Джимми хоть и ел, но постоянно ловил себя на том, что пытается вспомнить, какая еда есть у них дома и что можно будет приготовить на скорую руку. В итоге решил, что на этот раз точно позвонит и закажет мясную пиццу, может быть, даже не одну. Когда они, наконец, распрощались и вышли за дверь, Джимми хотел, как обычно направиться домой через сад, но Майке, сбежав с крыльца, решительно направилась по дорожке к калитке. - Ты куда? – удивился Джимми. - На улицу! – откликнулась Майке на ходу, и когда он нагнал ее, объяснила. – Если я прямо сейчас не съем хот-дог, я до дома не дойду! В супермаркете в ларьке с американской едой Майке купила два хот-дога и съела их прямо у стойки, откусывая больше куски и по-кошачьи облизывая с губ горчицу и майонез. - Я мечтала об этом весь вечер, - призналась она, запив хот-доги колой, и, открыв одну из купленных пачек с чипсами, с наслаждением захрустела ими. – Именно вот об этих хот-догах из супермаркета, здесь они особенно вкусные. - Но это все-таки не настоящие американские хот-доги, - заметил Джимми. Пицца в ларьке с традиционной американской едой не продавалась, но Джимми удовлетворился жареным цыпленком и двумя початками кукурузы с маслом. – Вот в Нью-Йорке… Ты была в Нью-Йорке? - Нет, и в Париже, представь себе, не была, - хмыкнула Майке. - А хотела бы? - В Париже? Не очень. Ну, то есть – в Барселону я хотела бы больше. - В Барселоне здорово, - согласился Джимми. – Вообще в Испании здорово... Надо как-нибудь выбраться в ближайшее время. Хоть на уик-энд. Но знаешь – в Париже тоже неплохо. - Не знаю, что там особо смотреть, кроме Лувра и Нотр-Дама, - протянула Майке немного капризно. – Разве что пройтись по модным бутикам и ресторанам, я бы не отказалась. - Там лучшее в мире мороженое и духи, - заметил Джимми, хотя в духах особо не разбирался. Подаренной им «Глубокой ночью» Майке почти не пользовалась, да Джимми сам признался, что выбирал этот парфюм, исходя лишь из внешнего вида флакона. – И кондитерские, знаешь, все те пирожные и белковые печенья, которые здесь продают в коробках за бешеные деньги, там можно попробовать только что приготовленными и гораздо дешевле. Правда, стоит того, чтобы туда съездить. - Ну вот, разве что, - протянула Майке с сомнением. - И рестораны тоже, - оживился Джимми, чувствуя себя уверенно на этой почве. - Знаешь, если побродить там где-нибудь... В старых кварталах... Ну, в том, что от них осталось, можно найти, где еще продают настоящий луковый суп - с корочкой сыра сверху. И еще там есть такие ресторанчики под старинные таверны, там мясо жарят прямо при тебе на вертеле, настоящую оленину или индюшек прямо целиком. Вино подают в оплетенных соломой бутылках, паштеты в глиняных горшочках, сыр целой головой, а колбасы прямо в зале висят на потолочных балках… - И сан.инспекция это позволяет? – удивилась Майке. - Что за проза жизни! – возмутился Джимми. - А колбаса на потолке, это, конечно, сплошная поэзия... А как насчет всяких таких традиционных парижских блюд, о которых я столько слышала? Ну… Разная там спаржа, трюфеля, воздушный картофель, филе миньон с шампиньонами, пироги с голубями, утки с яблоками… - Икра, омары, устрицы, семга… - подсказал Джимми. - Ни-ка-ких омаров, - строго возразила Майке. – И ни-ка-ких устриц. Вообще сомневаюсь, что в ближайшие два года я еще захочу съесть что-нибудь… Водоплавающее… - А утка? – ехидно спросил Джимми. - Утка тоже водоплавающая. - Джимми, ты доскребешь, - нахмурилась Майке. - Но знаешь, настоящие парижские блюда, это совсем не то, что ты перечислила, - Джимми решил вернуться на безопасную почву. - Настоящие парижские блюда, это, например, петух в вине, кролик с кокосовыми орехами, куропатки в шампанском, перепела в коньяке… Что ты смеешься? - А что-нибудь безалкогольное там бывает? – поинтересовалась Майке сквозь смех. - Правильно, ерунда это все, - Джимми засмеялся в ответ. - Знаешь, что такое настоящая парижская еда? Это пойти на рынок рано утром, еще до солнца, купить самый свежий хлеб, масло, яйца для омлета, клубнику, молоко… И съесть это потом где-нибудь на траве в парке… - И ты этим наешься? - усомнилась Майке. - Ммм… Жареный цыпленок, домашнее вино и сыр, конечно, тоже не повредят. - Ладно, решено, в Париж тоже нужно съездить, - согласилась Майке. – Хотя бы на пикник. - Ну вот, а я только заподумывал, не начать ли мне тоже поститься, - поддел ее Джимми. - Не начать, - Майке сердито сдвинула брови. – Вот еще выдумал. Учти - креветки в ананасе, устрицы и прочих окуней я тебе готовить не буду. И вообще я читала – не всем поститься полагается! - Не полагается детям, старикам, беременным и больным, - уточнил Джимми.– К какой же категории ты меня причисляешь? - К путешествующим, ты все время в разъездах, - не растерялась Майке. – Им тоже не полагается. И, поскольку от поста удалось отвертеться по уважительной причине, Джимми взял в ларьке несколько американских салатов на вынос – из копченой курицы, картофельный, из фасоли, из кислой капусты и зелень с горчицей «по-домашнему». По его прикидкам этого должно было им хватить сегодня на ужин вместе с остяками цыпленка и чипсов. Майке привоскупила к этому несколько шоколадных батончиков и плиток. - Насчет Парижа ты меня убедил, – сказала она, разглядывая сквозь полупрозрачный пакет контейнеры с салатами. - А что в Нью-Йорке? Тоже гастрономическая столица мира? - Ну… в Нью-Йорке есть «Хершиз». Это самый лучший кондитерский магазин в мире. Знаешь – банки с конфетами высотой от пола до потолка, плитки шоколада длиною в метр… - Наверное, я бы все-таки хотела туда съездить, - согласилась Майке. – Не за конфетами, конечно. Ну, так, вообще, пройтись по Пятой авеню, побывать на каком-нибудь бродвейском мюзикле, в музее Метрополитен, подняться на Эмпайр-стейт-билдинг… И чем там еще принято заниматься? - Посмотреть Центральный парк, небоскреб Крайслера, Рокфеллер-Плаза, Тайм-Сквер, Чайна-таун, Бруклин и Верхний Ист-Сайд, - перечислил Джимми с готовностью все известные ему нью-йоркские достопримечательности. - А в Верхнем Ист-Сайде что? - Там красиво. Похоже на Лондон. - Может логичнее съездить в сам Лондон? - засмеялась Майке. - Ой, нет. Ненавижу Лондон. - Но я бы действительно хотела в Нью-Йорк, - подтвердила Майке. - И в Атланту. Если из американских городов. И в Сан-Франциско. - А как насчет Лос-Анджелеса и… Лас-Вегаса? Туда не хочешь? - Ждала, пока ты предложишь. И куда еще? - Я никогда не был в Новом Орлеане и Майами, - заметил Джимми. – Говорят, там здорово. Ну и в Вашингтон уж – для порядка. Он с каким-то удивлением понял, что действительно хочет туда поехать – именно с Майке. И побывать везде, где он уже бывал, вместе с ней тоже. Чтобы еще раз увидеть все это уже ее глазами. И чтобы она тоже посмотрела его глазами на все. Она, как ему казалось, была бы не против. Джимми хотелось пережить все, что он испытывал в жизни заново, вместе с ней. Это каким-то необъяснимым образом сулило ему огромную радость. Раньше его такое не волновало. Раньше женщины, как бы много они для него ни значили, были лишь частью его жизни, пусть и важной частью, но сама жизнь шла как-то отдельно, складываясь из других, не менее важных вещей. Но вот теперь ему казалось, что жизнь в отдельности от Майке какая-то пресная и ненастоящая. Ему хотелось видеть ее реакцию на все, что происходит с ним, знать ее мнение обо всем, что бы в его жизни ни случалось. Не то что бы ему не хотелось того же с Моной… Но теперь он уже не был уверен, важно ему было именно то, что она подумает и скажет, или то, чтобы она сказала и подумала именно то, что хотелось ему. А у Мелани и вовсе на все было свое заранее составленное мнение. Единственно верное и правильное. Джимми это не волновало до тех пор, пока ему было позволено иметь и высказывать свое. Но сейчас все стало по-другому. Сейчас для него имело значение, что думает и как считает Майке, и когда их мнения совпадали, это наделяло окружающий мир неведомой ему ранее красотой и гармонией… *** Почему же мир не может быть гармоничным, светлым и ясным всегда? Почему, как только ты приобретаешь что-то хорошее и почти необходимое для себя, ты вынужден что-то другое, столь же необходимое, утратить? Почему то, что раньше приносило такую радость, сейчас вызывает только тоску и апатию? С каждым днем Джимми все труднее было входить в комнату Барби, такую светлую, чистую и уютную, с такой любовью приготовленную специально для нее. С того дня, как Барби переехала к ним, прошло уже несколько месяцев, и пока что самые печальные прогнозы себя оправдывали. В замке ей в любом случае нельзя было дольше оставаться, там теперь было слишком много посторонних людей, врачей, сиделок, священников, и сама атмосфера постоянного ожидания того рокового, непоправимого, что должно было скоро произойти, действовала настолько угнетающе, что могла свести с ума и здорового человека. Джимми так надеялся, что у него дома, в спокойной обстановке сестренке станет лучше, но она с каждым днем все глубже уходила в себя. Вот и сегодня сидела у окна в своей комнате, прижав руки к груди, словно подпирая кулаками подбородок. Возле нее стоял мольберт, и казалось, что Барби смотрит на него, обдумывая новую картину. Или смотрит в сад. Точно так же она сидела и вчера. И позавчера. И, скорее всего, так же будет сидеть и завтра, ни с кем не разговаривая и ни на что не реагируя. Такие периоды прострации случались с Барби и раньше, но теперь они стали затягиваться надолго, иногда на несколько дней. И все понимали, что рано или поздно она может уйти в себя так глубоко, что просто не вернется обратно. Она еще могла самостоятельно встать и одеться, могла иногда почистить зубы, воспользоваться туалетом, могла, например, пойти и налить стакан воды. Но вот с тем, например, чтобы приготовить себе поесть или просто найти подходящую еду на кухне, уже были проблемы. Или с тем, чтобы завязать шнурки. Или причесаться. Некоторые привычные когда-то действия теперь вдруг совершено неожиданно вводили ее в ступор, и она просто замирала с расческой в руках или уставившись внутрь холодильника, открыв дверцу. Но самым угнетающим было не это и даже не то, что она почти совсем перестала разговаривать. Ведь вовсе не способность болтать делает человека личностью. Гораздо хуже было другое… - Ты не рисовала сегодня? – спросил Джимми, хотя ответ и так был достаточно очевиден – лист на мольберте сиял девственной белизной. Джимми неприятно было на него глядеть, сразу появлялась мысль о том, что такой же вот полнейшей белизной и пустотой сияет и сознание Барби. Но ее сознание во всяком случае сияло, оно не могло быть замутненным или темным, он надеялся, что не могло. Просто, наверное, картины которое теперь создавало ее воображение, были невоплотимы убогими земными красками… После того как лечащий врач Барби прозрачно намекнул на то, что не стоит оставлять в пределах ее досягаемости карандаши, кисти и прочие предметы, которыми она может повредить себе, Джимми долго размышлял, что с этим делать. Нельзя же было просто запретить ей рисовать, но и не стоять же у нее за спиной все время! Наконец он купил ей самый большой набор сухой пастели, который только удалось найти – 525 цветов! Но Барби так ею и не воспользовалась. А однажды Джимми застал ее за тем, как она, гладя в пространство, берет в руки мелки и один за другим ломает их, медленно кроша в пыль… С таким видом, будто просто наматывает на палец травинку. Джимми осторожно взял у нее пастель, убрал подальше и вымыл ей руки. Барби не противилась и не возражала, но ее лицо при этом все так же ничего не выражало. Если человек полностью перестает интересоваться тем, что раньше любил больше всего, значит, с ним действительно очень плохо. И все же большую часть времени Барби не выглядела умалишенной, как это должно было выглядеть в представлении Джимми, это его все-таки утешало. Она производила впечатление человека, который крепко о чем-то задумался и просто не хочет ни о чем разговаривать. Джимми от души желал, чтобы так оно и было, чтобы этот окружающий ее мир, включая их всех, просто оказался слишком мелким, суетным и шумным для Барби, что все они просто недостойны ее высоких помыслов. И что если бы нашелся человек, более умный и духовный, чем они, Барби бы с ним поговорила. Или хотя бы дала понять, что слушает. Почему так происходит на свете? Эти мысли терзали Джимми неотступно. Почему самый прекрасный, самый добрый, самый светлый и чистый, самый любимый и любящий человек обречен страдать? Почему именно Барби, лучшая из них, должна быть лишена в своей жизни самого главного – любви, семьи, детей, простого человеческого счастья? И, кто знает, может быть, даже самой себя. Мы потому так боимся смерти, потому что боимся утраты собственного я, осознания себя… Но если кто-то утрачивает это осознание еще при жизни? Ведь Бог всевидящ и всемогущ, у Него на каждого человека свой великий замысел, почему же именно в случае с Барби все так непонятно с этим замыслом? Да, возможно, она успела за свою жизнь гораздо больше, чем успевает сделать большинство людей… Но все же, почему так мало времени было ей отпущено? Ведь ей не было еще и тридцати. Он сам был на четыре года старше, а ему казалось, что его жизнь только началась. Так неужели для Барби все уже кончено? Джимми всегда думал, что они с братьями и сестрами проводят слишком много времени вместе, и уж Барби точно всегда была рядом. Но теперь ему казалось, он мог бы больше времени уделять ей раньше. Даже если это ничего не изменило бы, теперь у него нашлось бы больше воспоминаний. А теперь, как назло, в голову приходило только то, чего он не сделал, хотя мог бы. И это ему совершенно ничего не стоило бы. Особенно болезненными были воспоминания детства. О том времени, когда еще мама была жива, и они втроем или вчетвером иногда целые дни беспечно носились по окрестностям Беласкоайна. Барби была еще слишком маленькой, но все равно часто увязывалась за ними на своих крошечных ножках, чем ужасно их раздражала. Особенно она мешала, когда им приходила мысль исследовать очередные романтичные развалины или какой-нибудь заброшенный дом. Барби туда пускать было ни в коем случае нельзя, да по-хорошему туда никому было нельзя, в таких местах было недолго и шею свернуть или переломать руки-ноги. Но по сравнению с Барби, которой было не под силу даже самостоятельно перелезть через высокий порог без крыльца, они себе казались удивительно сильными и ловкими. Они один за другим исчезали в темном, загадочно-манящем входном проеме без двери, а в спины им раздавался жалобный писк покинутой младшей сестренки. Патриция с досадой возвращалась и кидала ей свою шаль. «Ты постереги тут», - говорила она, и Барби покорно замолкала. Когда через несколько часов они возвращались обратно, заплаканная Барби уже спала на траве, свернувшись в клубок под шалью. Она была такой трогательно-беззащитной, что сейчас у него щемило сердце при одном воспоминании об этом, но тогда он только злился на то, что приходилось тащить ее домой на руках…