Прерывистые линии, сплошные, Дорога не кончалась, не могла. Мы не стары, пока мы молодые И разбегаемся, пока горим дотла.
Никто не сможет вытравить из зверя дикости. Суть любой дрессировки – выработать рефлексы и ответные сигналы, приручить не желание, но природу, обмануть органы чувств и податливые нейроны. Из зверя же, которому довелось пережить полусмерть, невозможно вытравить память. Она вписывается так глубоко, что кажется почти родной и причастной к совершаемому рано или поздно суду над любой подходящей жертвой. Возможно, Хосок оказался бы неплохим парнем, если бы не использовал жестокие методы и не торчал бы на принципах неукоснительной справедливости, равной целям. Конечно, не его, сторонним. За послушание ему платят, так что осуждать его сложно: он делает свою работу. Ситуация не плачевная, но странная: после накачки наркотиками Тэхён очнулся прикованным к трубе наручниками. Хосок ничего не удосужился объяснить, зато баловался ножом, царапая ему кожу на сгибах локтей, шее, он называет это не смертельными пытками и даже подрезает одежду, как Тэхён в прошлом, поддевает его невозмутимость и расшатывает нервы. Головокружение обращается апатией. Тэхён перестает чувствовать, он вспотел, одежда прилипла к телу, и оголодал, на почве нервного расстройства и отвратительных условий он снова видит размытую картинку, глаза его болят и слезятся. Жалеть Хосок не умеет, но кормит какой-то гадостью вроде завариваемой лапши и зернового хлеба, помогает справлять нужду в пластиковое ведерко и следит, чтобы его заложник дышал и не скучал: включает ему классику и отсаживается с книгой на табурет в дальнем углу комнаты. Сколько это продолжается с тех пор, как они приехали в непонятное место, наполовину прокуренное, наполовину попахивающее лекарствами, Тэхён не считает. Изможденный и грязный, он просит банально отпустить его в душ. — Я никуда не сбегу, пожалуйста… Хосок редко с ним говорит, на этот раз тоже не отвечает. Когда Тэхёну сносно, и он не бредит, то успевает поразмышлять. Зачем Хосок держит его при себе и издевается. Пока Тэхён жив, он может быть важен, как ключевая фигура. Но как только все по-настоящему закончится, он боится умереть вот так, в этой дыре, от рук человека, которого едва знает. А он до того протянет? — Ты как ферзь, Тэхён. Слаб и силён. Хосок говорит вслух и подвигает к Тэхёну шахматную доску. Тот смотрит на него непонимающе, красными влажными веками моргая в сторону закованных запястий. — Не волнуйся, тебе играть не придется. — Ясно, — выдыхает тот и наблюдает долгие минуты, как Хосок провожает с доски фигуры, одну за другой. — Хосок, прошу, скажи, где мы? Зачем я тут? И тот взглянул так, будто знает, зачем в действительности, и это сильно пошатнуло Тэхёну веру в их дружескую связь, он невольно подтянулся ближе к трубе и затих, слушая, как Хосок рассказывает о шахматах, перипетиях и обращениях белого в черное и наоборот. Не он ставит шах и мат, не ему решать, как все сложится после. Однако, повиновение Хосока осмысленное, он крепко держится за то, во что верит. А верит он ни во что, но нигилизм его беспорядочный и надуманный. Только спорить с ним страшно, равно, как и ввязываться в разговор. Именно тогда Тэхён впервые заметил в дверном проеме чью-то стороннюю фигуру, перевел взгляд на Хосока, а тот едва заметно кивнул. Да, у них тут гости, склонные проверять, чтобы все пребывало в порядке. Пока у них есть Тэхён – на мушке Чонгук и Бомсу. Стоит им сойтись, а это обязательно произойдет, и одним выстрелом будет решено, какому зайцу суждено бежать дальше. Тэхёна посадили в клетку по старым обычаям, был приказ сохранять ему жизнеспособность, но каким образом она будет поддерживаться – не так важно. Хосоку удобнее с жертвой, которая оправдывает свое назначение. Есть чем заняться. Тэхён о подробностях великих планов внутри планов может только догадываться, посвящать его никому не выгодно. Хосок проходится по комнате, безуспешная попытка накормить Тэхёна досаждает. Впрочем, он же не виноват, что Тэхён бастует. А того на самом деле мутит даже от запахов, как будто весь мир запихнули в кишки, а теперь начался токсикоз. Ни один из его возможных спасителей и почитателей не придет на помощь. Официально – он мертв, а теперь верит, что такое и впрямь возможно по-настоящему. Хоть бы, да поскорее. Своим измотанным грязным видом и отрешенным взглядом, синяками на запястьях, Тэхён напомнил Хосоку какое-то маленькое болезненное пятнышко из прошлого, дрожащее перед ликом сильного. Хосок задел его щеку лезвием, отследил, как стекает алая струйка по скульптурному подбородку ниже, к длинной шее, и внимательнее всмотрелся в пересохшие губы. Безразличие, с которым сложно смириться. Безразличие, достойное удара. Но Хосок не ударил. Хосок вжался в эти губы, без особой на то причины. Тэхён успел распахнуть глаза и дернуться, но возможности отступить и отвернуться, отбиться – нет. Он съеживается, закусывает Хосоку губу и пытается дать отпор коленями. — Перестань…! — и задыхается от нехватки кислорода, ноет. — Нет-нет-нет… Хосок прихватывает его за шею, отстегивает наручники и убедительным шепотом просит не рыпаться и не кричать. Притвориться. Позади послышались разочарованные вздохи: «Опять нас в очередь», «Если главный, то всё можно?», «А может присоединимся?», «Укокошит, глазом не моргнет, это ж Хосок, легче подрочить». То, что за ними смотрят, Тэхён соображал долго: не мог поверить. Парни из отдела Хосока соскучились в засаде, хотели поразвлечься с Тэхёном. Их там трое, бравых солдат, они бы порвали Тэхёна и обращались с ним, как с пленным мальчишкой-афганцем когда-то в лагере. Матерым волкам дай волю – никого не пожалеют, немощностью и страданиями их уже не напугаешь. И если Хосок не покажет, что главному действительно всё можно, они в стороне не останутся. Помимо желания отвести беду, Хосоку напрямую хотелось сделать Тэхёну как можно больнее. Чтобы вдруг потом это непременно отразилось на восприятии Юнги, чтобы тот разочаровался, был повержен и вычеркнут. Появился в неудобный момент и упростил задачу. Боль могла предстать облегчением. Дрейфуя между сознанием и обмороком, Тэхён вытерпел несложный процесс раздевания, в сопротивлении он сломался где-то на уровне груди Хосока, закрыл глаза и смиренно дождался, пока его немытое несколько дней тело разорвут в клочья, потом выставят флагом шкуру. Сколько Хосок не борется за возбуждение, у него не встаёт. Из-за обмякшего Тэхёна, по щекам которого текут слезы, из-за тех, кто подбадривает позади и еще из-за мысли, что он неправ. Такого допустить нельзя. Он теряет ответ на вопрос, за что бороться. — Стони, Тэхён, пожалуйста, — и замирает между его бедер, симулирует акт, толкаясь без проникновения. Но Тэхён ему не отвечает. Он плачет навзрыд, одними губами потроша воздух словом «нет». Не может он поддаваться, руки и ноги раскинуты в стороны, на языке кислота, в глазах вспышки – и внезапно развернулась обволакивающая успокоительная чернота. Отключился. Долго голодал, организм его убит напрочь. А Хосоку приходится симулировать в одиночку и беречь еле дышащее тело. Хотя, зачем? Его самого никогда не берегли, добивали в любом состоянии, маленького, хрупкого. Несчастный. Он тоже несчастный, но у Тэхёна по крайней мере было хорошее детство. Наверное. Как-то тошно и противно, утешение не реагирующего тела сквозь собственное неприятие – неудавшийся фильм некрофила. Хосок не выдержал и отвлекся, послал сослуживцев куда подальше, те запричитали, но дверь таки закрыли с обратной стороны. Хосок отпрянул и натянул штаны, прикрыл Тэ простыней, пощупал артерию. Живой. Покурив в сторонке, Хосок посмотрел на часы. Еще немножко. С особенной осторожностью он перенес Тэхёна в ванную и отмыл, отполировал кожу мочалкой, стер кровавые следы, только синяки от браслетов никуда не подевались. Он оставил Тэ в горячей воде до тех пор, пока тот не очнулся, сам сел на табурет рядом. Садилось солнце, и крутящийся вентилятор, прогонявший спертый влажный воздух, гонял по плиточной стене гигантскую мелькающую тень, оранжевое с черным, черное с оранжевым. Тэхён разлепил веки и посмотрел на Хосока без малейшего признака презрения за содеянное не полностью, за попытку. — Ты не мог бы… — он вцепился неожиданно крепко в его запястье. — Оказать мне услугу? И сел прямее, но рука соскользнула и шлепнулась о воду, Тэхён закашлялся. — Пожалуйста… — с третьей попытки Тэхён перевел ладонь Хосока себе на шею, заставил сомкнуть пальцы. — Я больше не могу, не хочу. И скажи Чонгуку, чтобы не совался сюда, вы ведь и его повяжете, если не додумается скрыться. Он не должен рисковать ради меня, понимаешь?... Пенистая пленка воды разбавилась холодом, потемнела. Хосоку несложно убивать, просьба простая и понятная. Остывающее тело потом завернуть в несколько простыней, сбыть. И Хосок представил, а что, если так же будет с Юнги. Попросит точно так же, ему ведь никогда не было страшно. Тэхён продолжает лепетать, заикается: — Ты ведь специально тогда оставил Чонгука умирать в огне, правда? Выходит, особого значения он не несет. Будет, только если проявит себя, покажет, что чего-то стоит. Пока я есть, он не сможет. Помоги. Помоги нам всем. Вряд ли он хорошо подумал. Сползает ниже. Хосок провожает взглядом тонущую макушку и свою зажатую руку. Ему почти не нужно прилагать усилий, только не давать ему выбраться, отбить буйство не желающего умирать мозга, который будет колотить по воде, взбивать ее в сливки. Какая ему разница, он не выбирает. Услуга странноватая. Всплеск есть, на полу лужи. Хосок смотрит, как с мокрых волос Тэхёна, перекинувшегося через стенку ванной, вниз стекают струи. В составе разлитых жидкостей Хосок не разбирается. Лучше бы здесь мешалась кровь. Тупое молчание не способно заколотить надсадного дыхания утопленника, которого вытащили на поверхность, схватив под мышки и, шлепнув по лицу, усадили. Хосок вытянул пробку, и уровень самодельного суицидального озера заметно уменьшился. Тэ начал дрогнуть. — У меня приказ: оставить тебя в живых. И я буду его придерживаться. Перестав идти против, Тэхён подчинился, позволил себя пожалеть и завернуть в полотенце, втащить в свежую одежду и развести на обычный ужин. Он поел совсем немного, как птичка, запил чаем из пакетиков и взял у Хосока одну сигарету, подавился дымом и заметил: от прочной идеи, что ему лучше исчезнуть, отмыться так и не удалось. Хосок ни с того, ни с сего ввернул ему в ладонь пистолет. — Вот. Помоги себе сам. Тэхён сжал рукоять и бросил окурок. Шутка ли, но так называется одна из песен, которую Чонгук написал и долго не мог подобрать нужную тональность в припеве. С тональностью спуска курка и выстрела все гораздо проще.***
Еще никогда Юнги так не выматывался, то ли вымучил перелет эконом-классом, резиновая еда и отвратные напитки, то ли просто накопилось достаточно усталости, чтобы упасть плашмя на кровать в темноватом номере двухзвёздочного отеля и не подавать признаков жизни. Чонгук решил не светиться в элитных гостиницах, позаботился о безопасности, даже где-то достал маленького сноровистого китайца, говорящего на корейском, который за немаленькую сумму подрядился в личные переводчики и гиды, занял номер по соседству и пересчитывает купюры. Душ приняли вдвоем, долго стояли, обнявшись, как под проливным дождем, переводя воду попусту и молча. Толком ничего не решено, смутные наводки, конечный пункт у черта на куличках, если ехать отсюда на такси. До особенной встречи нужно успеть перехватить Бомсу, столкнуться с ним в лобовую и выдрать Тэхёна из лап. Пар кажется весомым, оседая на коже, запотевают матовые стекла, по ним разводы – руками, полосами, частями тел. Шуга мягко и застенчиво стонет, Чонгук роется в его мокрых белых волосах, прижимается губами к теплым вискам, на Юнги надеется, как будто он - чудо. Шуга, как неправильный сахар, проклятье диабетика, но стоит размешать его и раскушать, как оказывается, он - инсулин. Не его бы рвение и соприсутствие, Чон бы чокнулся в разы быстрее. Юнги кладет его ладони себе на бедра и делает все, чтобы отвлекание от злостных мыслей приносило наслаждение. А сам ищет пальцами шрамы на спине, но она у Чонгука ровная и гладкая, совсем не такая, какой должна быть. В конце концов, соприкасаются губы и возбуждение берет верх, Юнги прижат к плитке и опутан объятиями, вздрагивает от ускорившихся толчков и понимает, что Чонгук для него слишком хороший и понятный. Чонгуку бьет пульсом догадка, что проделанная работа не может быть экспансией исключительно ради Тэхёна. Ради себя? Естественно. Чтобы не проходить хромым и бесполезным, ощутить утраченную силу. Он ставит на кон абсолютно всё и затаился с каменным лицом, подобно игроку в покер с самой паршивой комбинацией. Без Тэхёна Чонгуку никак нельзя, и он это чувствует, разбираясь в тонкостях: по Тэхёну вытягивает, ломает, карябает с другой стороны грудной клетки, но если бы Юнги был большей сволочью и меньше зависимым, если бы сам не отдался на растерзание чудовищу, одного его слова было бы достаточно, чтобы переломиться и уйти. Гук смог бы воплотить давнюю мечту – быть свободным с тем, кому свобода не оковы для типичного вместе-навсегда, но кому она так же сносит голову. Может быть как тогда, когда они пели в салоне феррари, катясь в прошлом году сквозь утренний сумрак к яркому заливу Сеула, едва знакомые, в эйфории после секса. Было роскошно и просто, хотелось играть, подчинять и довольствоваться заслуженным положением. Заслуженным через других, зато своим умом. Юнги всегда было наплевать на то, что делает Чонгук, как использует других. Они могли бы уединиться на собственном острове и оставить позади километры асфальта и сто тысяч этажей высоток. Чонгук хотел бы забыть все, что было, заодно отобрать память у Юнги. Чтобы на чистом листе остались только их имена, под пальцами – его татуировка, чтобы никаких больше мучеников и бесценных, однозначный и конечный знак препинания. Если они выберут то своё вместе – состарятся, как бесславные ублюдки, в обнимку, наломав еще с гору дров, исстрадавшись по тем, кого не дополучили. Вот Юнги проникновенно смотрит Чонгуку в глаза, принимая его в себя до последней капельки, источенный его доверием под корень, и дышат они в унисон – часто. Юнги вытирает волосы полотенцем и не спешит одеваться. Такое ощущение, что они махнули во времени назад, только декорации в этом номере другие, а предложить шлюхе нечего. Чонгук клялся себе, что пробная ночь – ни разу не повторится, а сколько их растирало после? И что с Тэхёном не будет ничего, кроме извращенной и нечестной, но дружбы. А что стало? Ему в одиночку немного страшно, а случайное геройство воспалено не жаждой мести и высокой целью спасения утраченного агнца, а потому, что так подвезло с подходящим настроением. У Шуги его нет, он притаился, завалившись на бок, полотенце сползло с бедер вниз, оголив острую косточку. Чонгук прижался к нему сзади, пощекотал живот и уперся губами во влажный затылок. Отгородившись от всего, сложно улыбаться. Вся их милая повседневность, оставленная на попечение Чимина, как бета-версия недоработанной игры. Стоило только выйти за пределы, как прорисовалась ничтожность затеи. Гук в нее не ударялся изначально, он обеспокоен тем, что вероятнее всего случится, но высказываться на тему не торопится. Шуга вряд ли будет слушать. Где-то на полу завибрировал телефон, Юнги нехотя протянул руку и открыл сообщение. То, что рука его дрогнула – не так страшно, как то, что он прочел и узнал в паре механических бездушных строчек. — Это он. — Кто? Чонгук читает сообщение: «Есть еще одно место, где может быть Тэхён. У Бомсу там есть знакомый». И другой адрес. Развилка. Оба поднимаются и переглядываются настороженно. Хосоку нужно либо доверять, либо не верить вовсе. Что предпочтительнее – неясно. А у Юнги на лице написано – безотчетная тоска прорвалась невеселой улыбкой, он тут же потянулся к полупустой сигаретной пачке. — Сделаем проще. Адреса два, нас двое. Я к Бомсу, ты по указке Хосока, — рассудил Чонгук. — Не удивлюсь, если это его экстравагантный способ позвать на свидание. — А если ты ошибаешься? — Юнги склонил голову, но Гук не собирался добавлять комментариев. — Одно моя задница точно чует: где-то здесь прячется пиздец. — Ошибаюсь, значит – твой пиздец будет оправдан. Терять нечего. Мне еще Намджуну должок возвращать. Непоколебимый и упертый: застрял на мысли, что Намджун – абсолютное зло. — Убьешь его? А презумпция невиновности как же? — У меня нет времени искать доказательства и разбираться, что он там наворотил. Ему известно, где Тэхён и в любом случае, к нему отправлюсь я. А если ты найдешь Тэ, то дашь знать. — Чонгук оделся и вытащил из-под кровати сумку, в которой два пистолета и по запасной обойме. — Стрелять умеешь? Округлив глаза, Шуга неуверенно повел плечом. — Раза два стрелял с пацанами по банкам. — Сойдет. Тут плёвое дело. Спорить Юнги не собирался. Им следовало отдохнуть и выспаться, но как назло, Морфей офлайн, усталость уже колотила по мышцам, вылизывала глазное дно насухо, а сон не шел. Шуга промыкался рядом с засыпающим Чонгуком, потом вышел в коридор и постучался к гиду. Тот отсыпал ему снотворных, и Юнги взял вместо двух таблеток три, чтоб наверняка. Потому просыпался тяжело и долго, Чонгук никак не мог растолкать его. В семь-то вечера. Юнги стошнило, поднялась температура, и Чонгук провозился еще с час, прежде чем на лекарствах, но худо-бедно удалось привести его в чувства. — Сиди тут, я сказал. Отказывается выпускать Юнги, ни под каким предлогом. — Да нормально уже со мной всё, хорош курлыкать, — Шуга легонько пихнул его в грудь, поморщился. — Это меня от самолетной жратвы вывернуло, плюс стресс, перелет, ну. Не такое случалось, переживу. Гид заглянул к ним в номер, чтобы сказать: машины у входа. — Вторую машину отзови, мне одной хватит, — бросил ему Чонгук и взглядом велел отвалить обратно, снова вернулся к лицу бледному и изможденному. — А ты никуда не поедешь в таком состоянии. Я потрачу куда больше на поиски твоего трупа, если вдруг что случится, так что не спорь. — Лучше за собой следи, — огрызнулся Юнги, но Гук непреклонен, поцеловал его в лоб. — Хватит, Чонгук, ну что ты опять… — Я эту кашу заварил, мне и расхлебывать, — он улыбнулся. Чонгук уходил с предчувствием мерзостного и неотвратимого апокалипсиса, прекрасно зная, что Юнги не будет сидеть на месте, машину приказал оставить. Не обменявшись гарантиями – только объятиями, разошлись. Гук ушел первым, а Юнги, переждав несколько минут после. Водитель ориентировался на указанный адрес: хорошо, что Хосок дублировал сообщение на китайском. Ни поездки, ни мелькающих за стеклом пейзажей и контрастов Юнги не запоминал, все его существо утеплилось одной мыслью. Он отчаянно хочет обратно в холодный космос объятий, быть смешным и неловким, обыкновенным и ни капли не соблазнительным, смущаться, когда Хосок совсем близко, отыскивать в его скучных монологах простые намеки и вливаться под интонации. Засыпать у него под боком, расчерчивая ребра ногтями, рассматривать каждый его шрам и касаться кончиком языка. У Юнги много идей насчет того, как бы он путешествовал по телу Хосока, как бы преодолевал препятствия и ждал, пока тот поцелует его в плечи и ключицы, зажмет и не выпустит. Так случалось. Машина остановилась у переулка: водитель наотрез отказался соваться дальше, на ломаном корейском сказав: «на таких машинах сюда никто не суется». Показав ему средний палец вместо благодарности, Юнги вышел и хлопнул дверью. Один на один с посеревшими высотками, местами отключенными фонарями и разрухой, хрустящей под подошвами. Как среди многих сотен горящих окон найти те самые – Юнги не знает. Телефон с зарядом в пятьдесят процентов, отсутствие связи, на китайском знание лексикона ограничивается словами «привет», «пока» и «деньги», еще немного Юнги знает цифры, но не больше. Попадающиеся по пути нищие смотрят на него искоса: привлекательный вид, отличная одежда, хорошо хоть додумался надеть рваные джинсы и старые кроссовки, взъерошить волосы и напустить небрежность. Дети-подростки, которым давно пора по домам сидеть, таскаются по округе и ищут, что стащить и у кого, где продать подороже. Денег при себе у Юнги немного, но кулаки в карманах он все равно сжимает, ощупывает оружие, глотает комок в глотке, смотрит под ноги и часто оборачивается. Не закричи поблизости юркий парнишка и не помаши рукой, Шуга бы сам ни разу не нашел дороги. Тому, видимо, заплатили, чтобы он встретил гостя и проводил, куда следует. «Ты - Суга? Точно? Порядок-порядок», и ведет за собой, тарабарит что-то на китайском о нелегкой жизни местных, Юнги чувствует и без перевода, но его мало волнует, как у них здесь. Несчастье везде найдешь, и от внешних условий зависит не так уж и много. На пороге проводник оставил его и кивнул в сторону трех дверей. Квартирки тут крохотные, а эта соединена в одну, бывшие жильцы проломили стены и установили выдвижные двери между, вместо однокомнатной сделав типичную трёшку. В первой оказалось пусто и сыро: вода вытекла из-под щели ванной, поблескивает у плинтуса на перекошенном полу. Идти Юнги страшно, ноги подкашиваются. За ручку цепляется потной ладонью, с нажимом отодвигает дверь в сторону. И глаза открывает не сразу, сначала пытается прочувствовать всё ли правильно. Хосок стоит перед ним, скрестив на груди руки, не плод воображения, настоящий. Такой же беспощадный робот, как раньше. Не дрогнет. И Юнги это радует, радует всё, что не происходит, как по волшебству, потому что волшебства не бывает. Он направляется к нему сам, но притормаживает, замечая в руке тот же памятный нож. — При-вет… — по слогам здоровается Шуга, он бы напоролся на Хосока вспоров живот, если бы тот распростер руки и разрешил себя обнять. — Всё-таки он тебя прислал, — хмыкнул Хосок. Иного он и не ожидал. У Юнги опустились руки. Нет, он привык к стали в этом голосе, даже ко взгляду, с которого – пусто, а в той пустоте хоть купайся, но ему обидно, ему страшно, что его ни крошечки из минут поодаль не хотели и не вспоминали. — Извини уж, что приперся… — он потупил взгляд, поджал губы. — Тэхён тут? У матраса под окном пятна крови. Юнги в голову лезут неоднозначные мрачные мысли: что, если у них с Хосоком было. — Почти. Он сейчас занят. Тогда Юнги прислушался к тишине внимательнее, и наконец разобрался, что за звуки раздаются за соседней стеной. Там, среди густых басов, слышится стон Тэхёна. Шлепки и ругань. Шуга часто моргает и сжимает кулаки. — Ты что, Хосок?... Зачем ты так с ним? Хосок подплыл к нему и схватил за глотку, не убиенного и вечно жаждущего. Лучше бы он не позволял вертеть собой, теперь так тяжко, так больно, и опасно не справиться. — С тобой будет так же. Тебе же только это и нужно. А Тэхён сам пошел, я его не посылал. Вы все одной масти, бляди. Каждое слово впивается Юнги свинцовой дробью в плотность мышц и ломает кости. Он закрывает Хосоку рот ладонью и в отчаянии мотает головой, упившись сказанным вдоволь, а потом растерянно улыбается. Какая она раскалывающая – злоба Хосока, какая невнятная и желанная. Острие ножа давит под легкое, а Юнги напирает и прижимается с поцелуем, перечеркнув лишнее и выделив главное. Три миллиметра вовнутрь, нажим слабый, а футболка пачкается красным. Шуга вяжет Хосока поцелуем, ловит его губы, язык, читает, как «отстань, но не уходи», и они медленно опускаются на колени. Нож отброшен, обе руки Хосока на шее Юнги. Он будто споил его и, разорвав молнию на кожном мешке, влез под скелет: защищаться уже не выходит. Когда Юнги целует, Хосок просыпается и видит себя его глазами. Это даже не человек, а сплошная волна из помесей разносортных и неопределимых чувств, от них разыгрывается аритмия. Юнги стыдно проваливаться так низко, но о Тэхёне он почти не думает, а разматывает веретено прикосновений, провоцирует на большее, затаивает дыхание, искушая, прижимаясь и останавливаясь на объятиях, Хосок жарко целует его в шею и дает им пару минут, чтобы перевести дыхание. Тэхён кричит в истоме, хрипит, и этот фон глушит, Тэхёна там разбивает дрожь, он мокнет в оргазме, мажет слезы по щекам, пока застегиваются ширинки и обсуждается его сладость, слабость и мастерство. …Юнги так жаль, он охватывает Хосока, счет идет на минуты. — Я тебя… А договорить не хватает смелости. Потому что все это уже бесполезно. Юнги разнесут и разложат, и Хосок вряд ли воспрепятствует. Но у него влажные ресницы и взгляд какой-то другой, сиротливый, не жалеющий, но уже не настолько уничтожающий, будто робкий. Он не умеет выговаривать что-то не постное, не острое и от души. Да что там, вообще говорить не научен, его надо чувствовать, надо быть рожденным для того, чтобы продираться сквозь его шрамы и зализывать их с изнанки. Посреди их драмы раздаются выстрелы. Ровно три. Хосок едва успевает подорваться ближе к двери, как та распахивается, и пространство оглушает еще двумя хлопками. Юнги зажимает уши и ошалело обводит глазами тело рухнувшего Хосока. Вздрогнув, ползет к нему на коленях, не поднимая головы, ползет и лепечет проклятия. Он же приносил людям удачу, он же… Шуга притягивает раненого Хосока и зажимает раны, ладони липнут и мажутся, безотчетная реальность плывет. Он ощущает горячее дуло у лба, открывает стоящего перед собой поэтапно: тонкие щиколотки, голые подрагивающие ноги, изодранные бедра в красно-белых пятнах и плоский живот, расцарапанная грудь, а на лице ссадина на всю скулу, остались только дрожащие руки, держащие пистолет и напуганные глаза, в которых абсолютом – самосохранение и ни единой здравой мысли. Если он нажмет на курок, Шуга не успеет и вздохнуть. Голос у Юнги жалостливый, он даже не сразу понимает, что от страха плачет, как младенец. За спиной Тэхёна бездвижно лежат три тела. Тех, кто насиловал его. Он вышиб им мозги, ни разу прежде не держав в руках оружия, и он до сих пор не понимает, что натворил. — Тэхён, не надо. Пожалуйста. Прошу тебя. А еще страшнее, что он не успеет помочь Хосоку. — Ты, ты…! Тэхён размахивает пистолетом, подбирает слова для обвинения, но таких нет. И ничего нет, голова кружится. Это не может быть правдой, убеждать его невозможно. Оглянувшись, он сам ищет доказательства, отрицает и, держа Юнги на прицеле, скачущем вверх-вниз, пятится до тех пор, пока не спотыкается. Упав, не предпринимает попыток подняться. Стерев влажные глаза рукавом, Юнги подбирается к нему и отнимает оружие, обхватывает его синие запястья, на ломаном выдохе причитая: — Что ты наделал, дурак, что ты, блядь, наделал… Тэхёна колотит, глаза мутные. У кого-то из них должны быть в запасе холодные мысли, кому-то нужно разобраться и оказаться неожиданно стойким, не ныть, как хлюпик, забитый ногами. Зажимая хрипящие раны, Хосок рычит: — Уходите. Юнги… забирай… его и… уходите. Но тот не слушается, вгрызается зубами в мякоть большого пальца и отбрасывает дрожь, берет себя в руки, кидает Хосоку полотенце и, взяв его телефон, набирает давно выведанный шифрованный номер диспетчера. Сообщает о том, что напал на Хосока и тому требуется срочная медицинская помощь. Он сдает себя с потрохами, и Хосок не может противоречить – харкает и плюется кровью, на локтях доползая до припрятанной аптечки. Шуга его материт и велит не шевелиться, но тут еще один смертный. Тэхён сжался в голый промерзший комочек в углу. Набрав в таз ледяной воды, Юнги опрокинул его на Тэхёна, тщательно вытер его простынями, затем нашел вещи, кое-как одел и, дергаными пальцами вынув из кластера с таблетками успокоительное, пихнул под язык. — Ты. Слушай сюда, Ким Тэхён. Смотри на меня! — он прикрикнул и дал ему пощечину. Тэхён сфокусировал взгляд. — Ты сейчас поднимешься и свалишь отсюда. Отель «Калифорния», запомнил? Номер. Сейчас… Он не знал, чем написать, поэтому дотянулся до ножа и выскреб у локтя: «106». Номер, где они остановились с Чонгуком. — Иди. Тебя ждут. Иди, твою мать! Беги прочь! Его пришлось выпихивать и гнать взашей, толкать в спину и высматривать, чтобы скрылся хоть за ближайшим поворотом. Захочет жить – выкарабкается. Бежал он по инерции, как заведенная на ключик игрушка, бежал, не помня себя, много раз падал и долго плутал. Но Юнги этого уже не видел. Он вернулся к Хосоку, а тот наложил марлевые повязки, весь покрылся испариной, дышит неровно и часто. По присвистывающему звуку Юнги понятно, что воздух из его грудной клетки выходит, как из лопнувшего шара. Он счастлив, что его вывернуло задолго до этого, но желудок все равно подал признаки неприязни. Юнги набрал Чонгуку, но тот недоступен. — Наши телефоны ведь прослушиваются, да? — уточнил Юнги. Хосок кивнул. Набирать еще раз нет смысла. Шуга настрочил смс из двух слов: «Первая ночь» и, приобняв Хосока, чмокнул его в висок. Тупиковое чувство. — Зачем ты это сделал, Юнги? Не надо бы… — он осёкся. — Рот закрой лучше, нельзя тебе болтать, — Юнги глянул на его бледнеющее лицо и всхлипнул, задрал голову. — Бля, не могу… Напротив те трое мертвых. Кто бы сказал ему с утра, что вечером он окажется практически в морге. — Тебя все равно… все равно не арестуют за отсутствием улик. Имею в виду… — Хосок снова кашляет, забрызгивая Юнги плечо. — Что ты не сядешь за то, что в меня стрелял. И в тех уродов. — Зато сяду за убийство родителей. Ты же мне обещал. — Я тоже урод. Я чуть не сделал это с Тэхёном. И я не остановил его, когда он пошел туда. — Раз пошел, значит, хотел. Он же мазохист гребанный, он… — Юнги понял услышанное целиком, отпрянул. — Ты с Тэхёном… что? Хосок так и не договорил: вломилась дежурная бригада особого назначения. Юнги в шею влетела игла с транквилизатором. Впрочем, разницы теперь никакой, очнется он уже на допросе.***
С липовой ксивой Чон пробрался на двенадцатый этаж фешенебельного здания, в люксовых апартаментах которого и собиралась куча мала криминальной элиты. Именно на сегодня назначен эндшпиль большой игры. Чонгуку важно уйти с Тэхёном или без него до того, как всех причастных приложат мордами к полу, заломив руки. То, что среди многочисленных незнакомцев и особых персон не находился Бомсу, Чонгука насторожило. Еще больше напрягла давящая атмосфера, как будто вот-вот обвалится потолок и проломит башню. Напомнило ту же гарь и безысходность, что ощущалась на складе. В собственное бессмертие Чонгук пока не уверовал и торопится проскользнуть мимо любопытствующих взоров. Он узнал Бомсу по часам, все тем же бессменным «Jaeger-LeCoultre», блеснувшими под лампой дальнего стола, за которым собрались раздобревшие толстосумы, обвешанные цепями и облепленные девочками. Выходит, пока что все развлекаются. Бомсу нужно подать знак, выманить его хотя бы вон в тот приоткрытый кабинет, на столе которого расселась полноватая шлюха, ласкаемая неизвестным. Подозвав фигуристую официантку европейской внешности, Чонгук незаметно сунул ей в лифчик пару купюр и, обняв за талию, ласково шепнул на ушко по-английски. Как и ожидалось, дверь в кабинет распахнулась спустя пару минут. Бомсу влетел туда с радостным криком: — Тэхён! И обомлел, когда крутанулось большое кресло, и в него впились злые глаза воскресшего Чонгука. — Ой, как неудобно, — ухмыльнулся тот и встал, любезно прикрыв за вошедшим дверь. — Присаживайся, в ногах правды нет. — Чонгук, как ты…?! Естественно, что первым делом Бомсу скинул срочное сообщение Намджуну. Два мотылька обязаны были сгореть на свету. — Передай ему, что впущу с трех коротких стуков. А пока эта сволочь поднимается к нам, давай потолкуем о простом, — Чонгук указал на кресла. — Как раз о том, где сейчас Тэхён. Вряд ли ты бы бежал на его приглашение, будь он с тобой. Одно я проверил. Уже неплохо. Вся спесь и важность слетели с Бомсу, стоило только Чонгуку вытащить оружие. — Обхитрил меня, ну надо же. Умник, — он достал папиросу и снова сделался буддийски спокойным. — Люди, причастные к его похищению, как раз на этом приеме. Можешь воспользоваться случаем узнать, раз уж приехал. Неожиданный дружелюбный тон Чонгука забавляет. — Да ну? Удачно я зашел. — А я о чем, — Ли Бо пожал плечами. — Не пытайся подмазаться, ты укокошил меня. — Не я, а твой дружок. Намджун хороший парень, свое дело знает. А возле тебя любой бы испоганился. — Рад за твое верное окружение, продавшееся за гроши, чтобы я тебе лично шею свернул. Бомсу проглотил колкость, Чонгук обратил внимание на сообщение от Юнги, вздрогнул, но виду не подал. Нужно убираться отсюда, да побыстрее. — Отличная инсценировка. Я сам не раз пользовался таким методом. Это самый верняк. — Твое мнение мне фиолетово. Ты мне нахер не сдался, я жду твоего жополиза. — А, так вот чем он у тебя занят был. Ли Бо осознал, что всё серьезно и перестал ёрничать лишь когда бывший подчиненный приставил ему дуло чуть выше переносицы. Не так, но эдак – финал близился, и смерти Бомсу давно уже не боится, но поторговаться всегда стоит попробовать. — Шутки кончились, босс, — Гук опустил предохранитель. — Можно докурить хотя бы? Последняя папироса. Ты многое теряешь, кстати. Могли бы заново, с чистого листа. Нашли бы Тэхёна, обломали бы крылья зазнавшимся чинушам… И все лавры тебе. А я бы на покой, в домик на Карибских островах. Предложи он подобное полгода назад, Чонгук бы наверняка согласился. Какое-то время Бомсу хорошо обращался с Тэхёном, помогал ему, но какая то была помощь? Медвежья услуга. И за то, что он отбирал у Тэхёна их часы, он его ненавидит. Непоколебимости Бомсу должна была быть причина. Она крылась отнюдь не в подоспевающем Намджуне. После трех коротких стуков на Чонгука смотрит лицо незнакомое и морщинистое: один из телохранителей Ли Бо, переодетый официантом. Из-под полотенца, перекинутого через руку, виднеется кольт с глушителем. Это чревато. — Ты гостя-то впусти, — советует Бомсу. — И пушку ему отдай, а то продырявит тебе пузо, он глухонемой – только знаки понимает. Я дам сигнал, и ты даже пикнуть не успеешь. — Сука, ты не Намджуна позвал… — шипит Чонгук, протягивая пистолет и ретируясь. — Так он же не зря жополиз. Я тебе пытаюсь сказать, что этот стервец обмахал и меня тоже. Все это время рыл мне могилу. Он тебя вытащить пытался, даже добить не смог. Почему я и решил склад сжечь: чувствовал, что ему еще рано доверять. Чонгук осел в кресло, затылок и спина взмокли. Ситуация доходила до критической. Он находится в жерле вулкана за несколько минут до извержения. Раньше обходил потоки лавы, теперь сгорит, не вставая с кресла. Кажется, что отсутствие здесь Намджуна уже оправдывает его и подтверждает домыслы Чимина, высказанные задолго и не прямо. — Знаешь, какой козырь всегда должен быть у плохого парня? Запасный выход. Думать надо на сто шагов вперед. Выживаемость обеспечить может только развитый интеллект, — Бомсу помахал пачкой новых документов, заранее опаленных. — Вообще, у меня для этой роли Намджун припасен, но раз ты так вовремя объявился, не могу не пригласить тебя поучаствовать. Кто-то продал ему инфу за дорого, и Бомсу спятил на идее выжить любой ценой. Он, видите ли, ко всему готов. Глухонемой отдал ему кольт и, закатав рукава, достал из кармана три колбочки с прозрачной жидкостью. Чонгук поднялся и начал отступать. — Ты знаешь, что в случае ожогов щелочными растворами пораженные участки лица не восстанавливаются? Удивительная штука, эта химия… Они хотят спалить его лицо заживо, воткнуть Чонгука в одежду Бомсу и выиграть время. Запасный выход не что иное, как подставная смерть. На этот раз экспонатом должен предстать сам Гук. Он не позволит этому случиться, когда Тэхён где-то там и ждет его. И Юнги тоже. …Замеченная в периферии статуэтка с расчетом брошена в сторону Ли Бо, тот выстрелил мимо, Чонгук рванул правее, локтем выбил из рук надвигающегося телохранителя опасный раствор. Они боролись, Гук с трудом сумел маневрировать так, чтобы защищаться чужой тушей от ствола. Немереная сила давила Чонгуку глотку, он едва выиграл фору, откинув рассвирепевшего противника, приложил его головой о мраморную огранку постамента с бюстом Цезаря. И в тот миг, когда спина Чонгука была открыта для пули, выбитая дверь распахнулась, и точный выстрел проделал в затылке Ли Бо дыру, а выпущенная секундой ранее пуля просвистела где-то у Чонгука возле уха, вписалась в толстый том одной из книг в стеллаже. Бомсу пошатнулся и упал лицом вниз, как и хотел, угодив лицом в лужу щелочи. Запыхавшийся, Чонгук глянул назад. Намджун махнул рукой. — Бежим, Чонгук. И хотя такой запасный выход Чонгука не устраивает, выбирать не приходится. У них три минуты, до того, как глава национальной разведки даст начало завершающему этапу операции. И если бы Чонгук, перебегая дорогу вслед за Намджуном, не ответил на ходу на звонок, полагая, что на проводе Юнги или Тэхён, он бы не узнал, что в их квартирку в Сеуле врывается спецназ, не услышал бы, как падает с глухим стуком телефон Чимина, и не отвлекся бы на мелькнувшие огоньки. Грузовик поджидал именно на этой улице, а на другой – была бы другая машина, а потом лихая пуля, что угодно. Увернуться не вышло. Просто он должен был думать на несколько шагов вперед, предугадывать и не терять бдительности. Он не прошел проверки, сделался неугодным и лишним. Когда истошно кричал Намджун, Чонгук, припечатанный к асфальту, уже плохо слышал, он до мельчайших подробностей узнавал из чего состоит дорожная пыль и краска, он ничего не чувствовал и пожалел только, что так и не остался навсегда с Тэхёном, не сказал спасибо Юнги и не дал в морду Намджуну, даже песню не дописал и не выкупил гитару из ломбарда, ту самую, первую. Много чего не сказал и не сделал. Он всегда мечтал узнать, действительно ли рок играет в аду, правда ли, что ангелы носят лица любимых, правда ли...