Дышать уже не нужно, Там ничего не бьется. Ни холодно, ни душно. Никто и не проснется.
Когда человек вынужденно закрывает болящие глаза, он отрезает себя от мира. Его веки может жечь, раздирать, но он продолжает чувствовать и плестись по наитию, дышать осторожнее и мириться с тем, что является крошечным и многосложным, опутанным венами с шумным кровотоком, движим нервными импульсами и является разумным по природе своей, но не по заданности конкретного случая. Под действием плотной пленки принятой таблетки Тэхён не чувствовал вообще ничего. Пока бежал и падал, спотыкался и полз, прерывая путь немощными всхлипами и бесполезными призывами о помощи. Кто мог прийти к нему, сбившему колени и локти, разодравшему щеки и лоб, кто мог бы обратить на него внимание? Он перелезал тяжелые бетонные плиты, криво сложенные пирамидой, забрел на брошенную на несколько недель стройку и забил кроссовки песком, а когда снова упал – песок был уже повсюду, за шиворотом, в ушах, скрипел на зубах. Тэхён не надеялся выбраться, снова расклеил веки и увидел сквозь узкие щелочки блеклый призрак света. Значит, он все еще есть – свет? Есть, куда бежать и к чему стремиться. Стремление и обманный блик вывели его к крутому холму, плотной земляной насыпи. Следующий шаг случился по инерции, и лишь в самый последний момент Тэхён догадался: он летит в выкопанный карьер навстречу воде, это она поблескивает лунным отражением, она приманивает и спешит обнять с фатальной нежностью. Легкие желали напитаться водой, прогоняя жженный кончающийся кислород. Тэхён ударился несильно, а потому погружение видел, холод ощущал и чем ниже проваливался, тем сильнее обволакивала щиколотки темнота. Он осознал приближающийся конец ближе ко дну, зашевелил конечностями, но безуспешно: слишком устал. Даже подумал, не будет ли так правильнее, захлебнуться именно здесь, остаться безызвестным и холодным, объявиться с синевато-зеленоватой вздутой кожей когда-нибудь в будущем, когда тело вытащат и осмотрят, будут лапать и говорить на китайском, а после посвятят пять минут в хронике чрезвычайных происшествий. Никому не будет дела до того, кем был Тэхён, что сделал и чего не успел. Паники не стало, равнодушие, спокойствие… беглая строка упомянутых в параллельной вселенной новостей. Всё так, как и должно быть. Тэ слышал напряженное биение одичавшего сердца, рефлекторные крики мозга: «Дыши, плыви, пожалуйста!», а где-то внутри и за кадром лелеял воспоминания, секундные, заезженные, о том, как Чонгук прикасается к его волосам, плечам и животу, гладит по бедрам, смущенно улыбается, как будто не знает, как правильно. Руки у Чонгука не такие холодные, как лапы промерзшей воды, и улыбка у него другая, она согревающая, задевающая. Увидеть бы её, услышать, как он говорит: «Спокойной ночи, Тэ». И взаправду закрыть глаза только после того, как он заснет рядом. Терпеть его колкости, разгадывать невыносимые головоломки характера и местами необъяснимое равнодушие. Всё это можно, только бы... только бы не разучиться дышать. Тэхёну сжало глотку, обожгло сердце, тревожный образ Чонгука расплывался и терялся где-то вдали, он становился недостижимым, каким и был всегда, но на этот раз Тэхёну за него страшно. «Я что-нибудь придумаю», - говорил Чонгук. Интересно, что он придумал? Стоит ли у него спросить, стоит ли его разыскать, а если да, то как?... Огромное усилие над собой, воля, о которой никогда не узнаешь, пока не дотянешь до самой последней точки… и, дернув рукой в момент душный и нервный, выправишь запятую, как будто крадя ее у самой смерти. Тэхён оттолкнулся от воды, не смог и допустить мысли, что Чонгук может быть где-то без него, нуждается в нем, как никогда, а ему пристало тонуть и забывать всё то, что они сотворили, наобещали и испортили. …Он почти не помнит, как выбрался, хватая ртом воздух, пропахав лбом мокрую грязь и долго откашливаясь мерзостной жижей, загребая землю под ногти и содрогаясь от холода. Всё, что он нащупал минутами позднее – тонкие полоски шрама на руке, вырезанные цифры, напоминание. О чем же оно, пришлось догадываться долго. Зато ныряние очистило муть и горечь от содеянного, временно, но все же Тэхён смог сосредоточиться на том, что мерзнет, а не на том, что руки провоняли порохом, что должен выбраться и уберечь тело, которое нельзя оставлять отсыревать здесь, обрекать на гибель. Тесные улицы путали, похожие на лабиринты, петляли от высотки к высотке, пряча притаившихся бандитов, шлюх и наркоманов. Тэхён на слух огибал их скопления, доверяясь компасу внутри, долбящей мысли, что он все равно дойдет. Переулок за переулком и вдруг – шум трассы, большая дорога не могла обмануть маревом освещения. Тэ продрог, обувь чавкала от переизбытка влаги, он уже не мог бежать, но исправно плелся вперед, вовремя вспомнил, что надо пошарить по карманам и найти сырые зеленые бумажки, поймать такси. Воспроизведение действий происходит автоматически, Тэхён их не отслеживает. Машины не останавливались, и он плелся по обочине брошенный и мокрый. Ночь никак не хотела заканчиваться, она его давила и мучила. Один в чужой стране, на незнакомых улицах, среди светящихся баннеров и ярких веселых огоньков. Он бредил, что это Сеул, подходил к прохожим, а те чурались его и обругивали, тыкали пальцами и шипели, словно он отвратительная водоросль, вяжущая на их дородных шеях узлы. Лишь один проезжавший мимо человек, остановился и спросил его: «Вы кореец?» и, увидев кивок, сжалился, предложил помощь, усадил его на заднее сиденье и замотал в валявшийся там плед. Тэхён лепетал еле слышимые реплики: «Не надо в больницу, надо в отель…». И бормотал «Калифорния» всю дорогу, как бесполезное заклинание, а водитель встревоженно поглядывал в зеркало и покачивал головой, прибавляя газу. Он ни разу не видел настолько истерзанных людей, будто сбежавших из концлагеря. Тэхёна потрясывало и бросало в жар, плед вымок от пота, он беспрестанно шептал всякую чушь, разбрасываясь знакомыми словами. «Чонгук, отель, сто шесть». На сотом кругу его разум замкнулся и отключился вовсе.***
Намджун исходил все пространство перед дверьми вдоль и поперек, сгрыз ногти, обкусал губы, практически прописался в курилке и не выдержал: сходил в круглосуточный за бутылкой чего покрепче. Пока Чонгука собирают по частям в операционной, он делает несколько глотков из горла, трясущимися руками отирает лицо и шепчет немыслимое: «Господи, прошу тебя» и добавляет: «Сука!», потому что корит себя за неосмотрительность и недостаточную подготовленность, опоздание. В течение следующего часа еще один удар под дых: по коридору провозят Тэхёна на каталке – прямиком в сторону палат. Намджун отследил действо, сидя неподвижно, не веря своим глазам. Обмер, выпил еще и, вздохнув, отправился следом, перехватил за локоть вышедшего врача, попытался расспросить и забыл, что не дома: китайский в его лексиконе держится на двух-трех словах, поэтому ситуация не проясняется. Намджун и скорую-то для Чонгука не вызвал бы без помощи прохожих, а здесь медицинские термины и извинения, последние угадываются по интонации. Простояв столбом около пяти минут, Намджун побоялся зайти в палату и, отдернув руку от ручки, сел перед входом. Всё, что у него было – трескалось прямо на руках в прямом эфире. А еще знакомые из Сеула, как назло, не берут трубку, чтобы помочь выведать хоть что-нибудь о Чимине. Показалось, что сойти с ума проще простого. Или пойти в уборную, вскрыть вены, повеситься на галстуке, наглотаться таблеток. Намджун попытался сохранять спокойствие, но глаза намокали сами. В ушах стоит белый шум, вдали горит красная лампочка. «Идет операция», по правую сторону крепко спит Тэхён, с которым вообще неясно, как обошлась судьба, как еще его покалечила, а где-то допрашивают Чимина, чтобы впаять столько лет на нарах, чтобы выбираться уже не имело смысла. Отвергнув помощь медсестры, Намджун промыкался по периметру от операционной до палаты Тэхёна, позже опустился на стул и согнулся в три погибели, раздирая пальцами голову. Подступала к горлу вся наболевшая за несколько месяцев тошнота, вина надрывала грудную клетку, надламывая каждое ребро по отдельности. Новостей не было ниоткуда, а ожидание годилось под лучшее из возможных наказаний. Если бы он не допил всю бутылку, ни за что не выдержал бы, а так, очнулся от проходящих мимо людей, мелькавшей светотени среди сине-белого больничного убранства, восстановил ход событий. Как только сел, ему в руки всучили стакан крепкого кофе и двойной сэндвич – так предписывалось засидевшимся у больных «родственникам». Ел он безвкусно и наскоро, а потом по указателям на английском сразу же отправился в интенсивную терапию. Утром обещали предоставить доктора, говорящего на корейском, и тот действительно объявился, подозвав Намджуна спокойным уверенным кивком и проводив в кабинет. По его виду сложно было сказать, выразит ли он соболезнования или обнадежит. Намджун сжал кулаки и поздоровался, готовый принять, что угодно. — Присаживайся, — док кивнул на удобное кресло, но Нам остался стоять. — Ладно, понимаю. Не буду томить вводными предложениями. Положение пациента критическое, после операции он впал в кому, когда очнется – сказать трудно. Вследствие сильнейшей черепно-мозговой травмы и повреждения височной, лобной костей, произошло внутреннее кровоизлияние. Славно, что мозг поврежден незначительно, и с гематомой мы справились, нормализовали внутричерепное давление. Уж о множественных ушибах и переломах, что и говорить: ключицы, ребра и тазобедренные кости, шейный отдел. Делать хоть какие-то прогнозы сейчас непросто, нужно время. По сути, на данный момент парень на аппаратах жизнеобеспечения, и только. Облегчения Намджун не испытал, посмотрел на доктора недоуменно, как будто не услышал самого главного. — Он жить-то будет? — Пятьдесят на пятьдесят. Жить, как прежде – тут шанс уже гораздо меньше. Один к десяти. И словно это все, что должно было быть сказано. Цифрами, в которых ни грамма надежды, половинчатое издевательство. Спросив о другом парне, привезенном ночью, Намджун покачнулся на месте, попробовал уточнить время. — А, тот тоже ваш родственник? — Мы с ними, как братья. — Что ж, понятно… — док пожал плечами и, сев за ноутбук, нашел эпикриз нужного пациента. — Переохлаждение в воде легкой степени, сотрясение мозга, истощение организма и не угрожающие жизни повреждения кожного покрова в виде синяков и ссадин. Психическое состояние будет проверено после того, как он проснется. Я вам сообщу, если что, но возьмусь наблюдать обоих ваших товарищей, если доплатите. Пробормотав усталое «конечно», Намджун поблагодарил и вышел. Ноги его не держат, до Чонгука он идти не готов, взглянет на него единожды – и, кажется, сам ляжет рядом, чтобы больше не шевелиться. И на Тэхёна смотреть страшно. Намджуну нужно срочно взять себя в руки и перевести еще баснословных денег на их скрытое от посторонних лечение, заполнить документацию, привезти им хоть какие-то удостоверения, а потом немедленно вернуться домой, к Чимину, и вытащить его из-за решетки. Будь, что будет. Главное, не зацикливаться и готовиться к худшему. Выбравшись на улицу, Намджун отошел подальше и закурил, нервничая и обжигая губы, попытался задуматься о том, как могло дойти до такого. Причиной рисовался единственный злодей и его пресвятая сука. Хосок и Юнги. Тем не менее, без подробностей не разобраться, какую роль сыграли эти двое, если не самих себя? Могли они навредить больше, чем уже было предписано?... Намджуну никто не расскажет. Его глаза и рты заклеены беспробудным сном и спят в разных палатах, оба по-разному дышат на ладан.***
Спустя несколько дней из палаты раздаются крики. В беспамятстве отбиваясь от медбратьев Тэхён истошно вопит и зовет на помощь, потом крушит мебель и, ударившись головой об стену, падает, пытается себя задушить простыней, но вовремя вбежавший персонал попытку сводит к нулю и уколу успокоительного. Ошибочно подумали, что у Тэхёна развивается шизофрения, его перевели в крыло душевнобольных и посадили в большую светлую комнату, завязали рукава смирительной рубашки за спиной и кормят безвкусной кашей. Они не знали, что с ним делать, как лечить иностранного гражданина, о котором приказано никому не рассказывать. Лечащий врач обязался в срочном порядке найти носителя языка для срочной практики. Временами Тэ приходил в себя и осознавал в пространстве, но оно сплошное-белое и бесконечное, ни теплое-холодное, никакое. Как и он сам, тряпочный и странно незнакомый. Он или не он. Те же пальцы, губы. Ощупывая себя, Тэхён все же удивлялся: нет, он другой, не такой высохший. В нем кто-то, кто делает ему очень больно. Рядом с ним вьетнамец, жующий собственные губы, поэтому их намазывают ему горчицей, но он продолжает жевать – плачет крупными слезами, от него слышно только хлюпанье носом. Еще одна полноватая лысая женщина-японка весь день сидит в углу, и раза два-три поднимается, чтобы сесть строго посреди комнаты и разреветься, она плачет и утробно воет, как последний кит, потом успокаивается и возвращается в прежнюю позу, выдыхается. Тэхён же становится самым тихим и спокойным и начинает верить, что это ему снится. Его память обрывается на том моменте, когда он курит с Намджуном в детском доме, и они о чем-то грустят. Потом ступор и море. Бесконечное тихое море, глубокое и синее, безнадежное. Само чувство безнадежности у Тэхёна безвкусное. Умом он понимает, что здесь что-то не так, но изменить ничего не может: его не слышат, он сам себя не слышит. Мысли его исчахли. Соседи по палате с ним не контактируют и занимают строго отведенные им места. А когда Тэхёна не трогают, он не испытывает желания кричать и драться, у него не кружится голова и ошалело не скачет сердце, тело не покрывается потом в три слоя. Он практически не замечает, что происходит и целыми днями смотрит в потолок или считает количество полос на их пижамах. Лекарства и уколы – самая нелюбимая часть. Потому что другие начинают Тэхёна касаться, а он, естественно, противится. Он выплевывает горечь, а ему разжимают челюсти и проталкивают лекарство в самую глотку. Уколы оставляют у него на венах точки, эти точки он хочет прокусить, но ничего не получается: руки связаны. Позже начинаются кошмары, которые, Тэхён уверен, принадлежат кому-то, кто управляет его скелетом и заставляет вспоминать вместе. Кровавые пятна, ощущение липкости на коже, чужие смазанные лица и грубые, шершавые руки, ругательства. Всё это наваливается на Тэхёна стопудовой гирей, и он снова кричит, умоляя перестать, пощадить. И плача, надрывает связки. Слышит хлопок, перебегающий ударом с тремора рук до самого локтя. Какая-то отдача. Потом опять ныряет в воду и полощется в черноте, похожей на деготь. Кошмары эти цикличные и вязкие, изматывающие. Просвечивается в них единственный сильный скрипт, расшифровать который сознание Тэхёна пытается с запредельным старанием. Никто не приходит к нему, как спаситель. И он запутывается. Была ли та сложная жизнь, в которой он уже умирал, именно его?... Ким Тэхёна? Бессмысленная и короткая, переполненная страданиями. Происходит растворение. Ныряние в щелочь. Он начинает слепнуть из-за развивающейся вторичной катаракты, а соотнести с тем, нормально это или нет – не может. В конце концов, для него добиваются отличного психиатра, говорящего на мягком и родном корейском, и тот немедленно диагностирует деперсонализацию на фоне тревожного расстройства, назначает терапию и переводит Тэхёна в другую палату, настаивает на срочной повторной операции на глаза. Он вроде как переживает, а Тэ и невдомек, что это такое. Постепенное вытягивание Тэхёна из мира, которого нет, дается с трудом. Доктор неожиданно спрашивает, не хочет ли Тэ увидеть друга. Он соглашается безо всякого энтузиазма, кивком. Проходит лестницы, коридоры, смотрит под ноги, на грязные стопы, потому что здешние тапки ему так и не полюбились… Ему больше не завязывают рукава: доверяют. Его впустили в комнату, пикающую на разные тональности. Доктор встал позади, наблюдает. А Тэхён замер на месте и не шевелится, перебирает пальцами. Фокусирует расплывающуюся картинку в одной точке. Находит кучу проводков и трубочек, сбритый висок, очертания губ, повязки, много нежно-голубого в цвете простыней. Беспомощную бабочку, не выбравшуюся из кокона. Узнать ее невозможно. Подойти ближе, рассмотреть ее, не понимая, зачем. Но в тот же момент обнаружить и знакомый шрам на щеке, и лицо, и в каждом суставчике бездвижных пальцев распознать все до единой черточки… Картинка не складывалась, но складывала. Тэхён зажал рот рукой и сделал шаг от себя и обратно, качнулся и медленно осел на колени. Он не смог заплакать, не смог определить качество реальности, но всего его изорвало изнутри, а потом страшно закрутило, как в центрифуге, и определило по атомам в пустоты. Не найдя подходящих эмоций, он лишь подполз к кровати вплотную и прижался губами к прохладной косточке на чужом запястье. И просидел так полчаса, не двигаясь и ничего не произнося. Врач разрешил ему остаться и принес плед, укрыл плечи, занял место в кресле. Тэхён не смог точно определить, какую массу чувств испытывает, зато позже, обернувшись, невинно и просто пояснил: — Это мой Чонгук. — Твой? — Мой, — спешно кивнул Тэхён. — Кто он для тебя? Его ресницы затрепетали, в глазах отразилось скорбное недоумение. Он по-детски пожал плечами. Чонгука он помнит, и все, что с ними было, но впечатления такие, будто об этом была прочитана книга или просмотрено кино. Непременно, драма. Концентрация его «Я» рассеялась. С психиатром говорила заторможенная и запуганная личина, на тот случай, если кому придет в голову расковырять припекшиеся раны. Тэхён засмотрелся на Чонгука, еще несколько раз медленно повторил его имя. Оно отзывается в нем странно – им хочется дышать. Так Тэхён и приходил несколько дней сюда, ночевал рядом, рассказывал Чонгуку о том, что видит, просил вернуться, где бы тот ни пропадал. Но бесчувственно, ровно. Казалось, тот Тэхён, что заперт с другой стороны, уже ни за что бы не вынес такого удара, убился бы напрочь. А этот, подменный, может, справляется, он не умеет улыбаться и грустить - тоже, каждый день у него одинаковое настроение и слабое течение мыслей. Терапия, таблетки и разговоры, попытки вспомнить. Потом предложение: — Нам нужно вернуться в Сеул, Тэхён. У меня виза заканчивается, да и продлевать, что толку. Там моя клиника, будет лучше. — Хорошо. Тэхёну доктор нравился, он не давил, не делал плохо или больно. А, главное, с ним меняли степень омерзительности те сумасшедшие кошмары, перестали угнетать панические атаки. Поэтому он не был против лететь на родину. Перед тем, как уехать, Тэ зашел к Чонгуку – попрощаться, он склонился над ним и осторожно поцеловал в лоб, переносицу и щеку, погладил по руке. Ему захотелось. — Возвращайся, Чонгук. И он должен сказать еще что-то очень важное, но не говорит, любуется тем, кто так завидно спокоен и надеется, что ему снятся сны получше.***
Бессвязные долгие блуждания по бессознательному, наконец, обрываются. На фоне очень громкие трагичные отголоски от клавишных, и они отдают «Лунной сонатой», просачиваясь эхом издалека. По оголенному плечу и шее проскальзывает холодный воздух, Шуга раскрывает глаза и присаживается, зевая и ощущая постанабиозную тяжесть. Напротив приоткрыто окно, абсолютная чистота и ухоженность проглядывается в комнате кофейно-молочных оттенков, рояль впереди - белый, рояль, которым резво и беспощадно руководит Хосок, перевязанный и нашпигованный обезболивающими. Они распрощались в иных обстоятельствах, затхлых и не столь романтичных, но встретились здесь, на обрыве, где за окном штормит ветер, и набрасывается на Хосока, кидая бежевый тюль. Юнги представлял себе, что очнется в отвратно пахнущей клетке или за столом допроса, в пыточной, но уж никак не в уютной двуспальной постели с шелковым белоснежным бельем. Юнги виноват. И он обескуражен тем, что наказания не следует. — Сколько я спал? — Трое суток, — тут же последовал ответ. — Да что ж вы в меня всадили такое. Трое суток без задних ног… Шуга дернулся, чтобы встать, но запястье левой руки больно резануло по кругу. Юнги растерянно посмотрел на серебряную цепочку, привязанную к браслету: он прикован к набалдашнику изголовья. — Слышь, а менее экзотичного способа держать меня на привязи не нашлось? Оборвалась мелодия. Повисла тишина. Хосок поднялся из-за инструмента и приблизился, выглядит он бледнее обычного, запивает несколько таблеток из идеально чистого высокого стакана. Говорит неспешно, присев на край кровати и погладив тощие сбитые коленки прирученной шлюхи, спасенной, ловит горячее дыхание губами. — Мне удалось отмазать тебя от тюрьмы. — Что же ты им напел? — Юнги прищурился и, несмотря на распиравшее желание отдаться, сдвинул ноги. — Ну, что…? Шуга следует за его губами, но обманывается, а Хосок не собирается отвечать. Ему не должно быть интересно, если сделал такой очевидный выбор в пользу невероятной привязанности, которую посмеет, если попросить, назвать чем-то большим. — Ладно, хер с ним. Для тебя все равно нет ничего невозможного. Но тогда, может быть, объяснишь мне вот это?! — цедит Юнги сквозь зубы, дергая плененную руку. — Так ты будешь в безопасности. — Как будто я убегу от тебя, Хосок. Что за бред, я же так долго тебя искал, всё ждал, когда ты появишься, напишешь или позвонишь… чувствовал себя идиотом, рисковал. Да мне чуть мозги по стенке не размазали, а ты после всего этого берешь, блядь, и сажаешь меня на цепь…? И трогательное непонимание, дрогнувшее на ресницах, Хосока размазывает сильнее, чем оксикодон. Вжимаясь в губы Юнги, он безотчетно признается себе, что это больная зависимость от сахарно-белой кожи, прокрашенных волос и неповторимого мускусного запаха, отдающего шоколадно-мятной горчинкой, тона голоса, повисшего на «ре» малой октавы, нескончаемой слабости и непрошеной гибкости. Хосок замирает на мягких влажных губах, останавливает порыв, морщась от неприятного ощущения в области грудной клетки, где значатся ранения, и снова продолжает, присасывая Юнги язык. И пальцы того вперяются в намокающую бинтовую повязку, пачкаются. Пока он целуется, представляет, как пальцы проваливаются еще глубже, вымазываются в плевральной жидкости и продираются выше, до самого сердца. И если бы он мог вырвать его Хосоку, то следом вырвал бы и свое. Хосоку положено лежать и не двигаться, а он непослушный и одержимый, упорствует и зачем-то терпит… Отказаться от Юнги не получается. Приковать его – значит, сберечь. Шуга не планирует быть птичкой в неволе, но другого выхода пока не предвидит, играет по установленным правилам. Хватается свободной рукой за шею Хосока, а потом нажимает его ладонью на пах, вынуждает его дрочить себе. Никакие больше проблемы его не колышут, он пытается не остыть под воздействием чувств, подаваемых в заморозке. На грани, беспомощно издавая стоны и извиваясь, Юнги кончает, сжимает челюсти и, задыхаясь, шепчет: «Как хорошо…», целует Хосока в плечо и просит закурить. Словно готовый заранее, Хосок достает из ящика стола пепельницу и пачку сигарет, подает тоненькую ментоловую «Capri», щелкает зажигалкой и замолкает, чтобы наблюдать. Шуга дымит, как славная проститутка, ухмыляется на правах раба, выдыхает и запрокидывает голову, блаженно и низко хохоча. — А как насчет ошейника? — он прикусывает губу. — Тебя уже ничем не удивить, да? — Хосок продолжает придерживаться строгой политики, от которой сплошные мурашки. — Нет у меня ошейника. А ты не пёс. — Да ты не врубаешься, я же одна из самых известных сучек в теме. Блондинка на своей не сбиваемой блядской волне, и Хосоку от нее душно. О планах, будущем или настоящем разговаривать нужды нет, поэтому Хосок дает Юнги спокойно докурить. По окончании сессии, у Юнги громко урчит в желудке, по ощущениям – он съел бы и прожаренного мамонта. — Отстегни эту хреновину, и я найду, чем поживиться, ладно? Да и перевязка кому-то не помешает, — сбивающимся голосом хрипит он, указывая на кровавые пятна. — Кого и надо пришвартовывать к кровати, так тебя, упрямец. Поразмыслив с минуту, Хосок неохотно исполняет просьбу, ожидает, пока Юнги выскользнет за медикаментами, разложенными на столике в ванной, а потом будет врачевать, уложит в постель и поправит подушку. — Не ссы, я не сбегу, — уверяет он. — Я в душ и пожрать. В холодильнике есть чё? Таблетка запустила процесс эйфории, боль начинает отступать волной, и Хосок будто пьянеет, слабо кивая. Он не смог бы сопротивляться даже если бы Юнги вдруг захотелось сесть на него сверху. Но Юнги пожалел его силы. И когда, разомлевший после горячей ванной, с надеждой распахнул дверцу холодильника, то до ушей Хосока докатилось нецензурное недовольство: внутри оказались сплошные овощи, листья салата и никаких признаков мясного или рыбного. — Живодер, а мясо не жрет… — невесело заключил Юнги, схватил кочан пекинской капусты, морские водоросли и нашел в ящике хлебные сухари. Пока заедал голод всем, что попадалось под руку, начал вдруг волноваться. О том, что случилось в трущобах, он помнит слишком хорошо, чтобы делать беззаботный вид получившей свое дряни. И хотя, это еще не самое худшее из всего, что с ним приключалось в целом, впечатления остались, пожалуй, самые сильные. От одного воспоминания о Тэхёне, размахивающем пистолетом, бросало в дрожь. Добежал ли он до отеля, встретился ли с Чонгуком? Где они, что с ними?... И Чимка с Намджуном… Еда застряла в глотке, Юнги протолкнул ее глотком воды. Он раньше не парился над тем, что имеет способность привязываться к людям и тем паче, считать их подобием семьи. Того, чего у Юнги никогда и не было. Мысли об этих четверых не отпускают, проползают мимо повседневных постулатов о соблазнах и инстинктах. На кровати мирно сопит Хосок, и вся острота ощущений ушла в жалость, подобие сочувствия. За ним придется ухаживать, и едва он поправится, как Шуга будет на корме корабля, с кончиком сабли за спиной и холодным океаном впереди, полным акул. То, что Хосок не будет тратить на него время, исправляться и щадить, Юнги прекрасно понимает. Их снова охватит безумие, примется швырять по карте мира. Обещает быть опасно, если, конечно, Хосок позволит. Пейзажи в окне подсказали, что они все еще в Гонконге, а квартира либо съемная, либо номер люкс в какой-нибудь гостинице. Уже не волновало то, каким чудом Шуга избежал алебарды правосудия, гораздо сильнее его начала тревожить неизвестность и напирающие стены, в которые Хосок заключил его во имя безопасности. И если он не достанется именно ему, он не достанется больше никому. Льстит, пугает и манит. Юнги не пожалеет быть убиенным, но прежде, чем такое случится, он хотел бы испробовать потенциал Хосока и развратить, насколько получится, получить от него в дар что-то похожее на собственное влечение. Для Хосока он непостижим в желании раздаривать и продаваться и не примет никаких добавочных пунктов в списке пристрастий. Юнги сможет его позлить, отыграется на его детских травмах, развернет экспансию по завоеванию доверия или умрет. Потери такого рода страшат меньше всего. До самого вечера Юнги просидел за компьютером, шаря между новостями, флэш-играми и порно-сайтом. И так почти неделю, сухо и безрадостно. Включить сюда досуг из музыкальных навыков Хосока, обрывающиеся разговоры и недопонимание, умножить на квадрат суммы из бессменной обстановки и запаха лекарств, и становится дурно, стерильно дурно. Еду им приносил курьер, и только Хосок имел право выходить к нему и принимать заказ. На любые лишние вопросы все та же бесцветная реакция. Юнги вроде бы не заложник, но таковым себя ощущает. Атмосфера накалялась, а претензии росли в геометрической прогрессии и взрывались изнутри. Секса, как такового, тоже не было: у Хосока все еще открывались раны при любом напряжении, и Юнги, утешая его ментально, физически раздражался. Дрочил в ванной, туалете, дразня до того, что могло доходить и до петтинга, поцелуев и стонов, но дальше стоп-кран, ширма. Позволяется нежность, ласки, а ответом на них прямая линия губ и сера в глазах, Хосок сгорел, а Юнги сердится, что всё без него. Ни наркотиков, ни выпивки, одни бабские ультратонкие сигареты и стеллаж с книжками, до которых Юнги снизошел впервые в жизни. Он начал читать Хосоку вслух зарубежных поэтов, дожидался, пока тот уляжется поудобнее и садился на скамью у рояля, закидывая ногу на ногу и светя голыми ляжками, поблескивающими после душа из-под халата. Шуга дочитывал строки «Из Реквиема» Фердинанда Дранмора с нарочитой трагичностью и сладко сминал окончания. — Прекрасны - этот мир и человека воля, Но после юности смеющихся годов Тому, кто взвесил всё, иная снится доля - Восторг небытия, Нирваны сладкий зов… Он призывал покончить со всем как можно скорее, но перед этим слиться воедино. Не забыть о том, что для Юнги это важно. Хосок слушал и засыпал, не расставляя акцентов. И Юнги, выпятив губу от обиды, укладывался рядом. Негодовать - уже не по-взрослому, а домогаться неинтересно. По окончании третьей недели Юнги ужасно заскучал, истосковался по свежему воздуху, по действиям, начал замечать у себя признаки сумасшествия: разговаривал сам с собой даже при Хосоке. Воспользовавшись тем, что после таблеток тот задремал, он приблизился к входной двери, и недавний обед подступил к глотке. Потому что в затылок уперлось дуло, и недвусмысленный жесткий кругляшок Шуга игнорировать не в состоянии. — Куда собрался? — Пиздец… Ты серьезно? Пристрелишь меня за то, что я дверной замок полапаю? Давай. Жми на спуск, Хосок. Вперед. Бесстрашный и самонадеянный, Юнги поворачивается и скрашивает всё безразличной улыбкой. Ему, правда, плевать. А Хосок не знает другого способа сказать: «Не уходи». Или выдавить какое-то там мифическое «ты мне нужен». Хосок никому в жизни таких слов не говорил, ни на кого не тратил внимание и заботу, не перечил системе. — Ты отсюда и так не выйдешь, замок кодовый. Три неправильные попытки – и ты нас здесь замуруешь. У нас приказ – отсиживаться, пока я не поправлюсь и не получу дальнейших распоряжений. Выдержал паузу и пошлепал обратно, вкривь и вкось. Юнги не сдержался и пальнул ему вслед: — Опять ебаный приказ! У тебя своей головы нет, что ли?! Так а я здесь причем?! Ну и пожалуйста! Знаешь, я в тебе разочаровался, Хатико! Думал, сдашь меня копам, как и положено, я отсижу свой срок, буду обслуживать добрую половину тюряги, доберусь даже до начальника, а ты опять за свое... Я заебался тут тухнуть, неужели непонятно?! Хосок притормозил, Юнги подавился словами и, откашлявшись, вслушался в напряженную тишину. — Если ты не хотел быть со мной, не нужно было тогда приходить туда. Тэхёна я бы и так отдал после всего. Хотя, судя по тому, что с ним сегодня творится, лучше бы я сам его утопил. Всё, о чем сообщали Хосоку через телефонные разговоры и по крытой почте, до Юнги, конечно, не доходило. А тут вдруг. Хосок, натерпевшись, рассказывает, что там происходит. Что Чонгук на издыхании под аппаратами, Тэхён слегка тронулся умом, а Чимин находится под предварительным заключением с угрозой сесть лет на десять за мошенничество в особо крупных размерах, подделку документов и сбыт наркотиков. — Ты почему… — Шуга вздрогнул. — Почему мне только сейчас об этом говоришь? Хосок не потрудился вернуться и нажать несколько кнопок. Короткий звуковой сигнал. — Потому что тогда бы у нас не было бы и этих трех недель. И, неопределенно посмотрев Юнги в глаза, он поспешил уйти. Пребывая в состоянии шокированном и надломленном, Шуга проводил взглядом босые стопы Хосока и, простояв в ауте добрых пять минут, снял с крючка пальто и ринулся на выход. Он почти не думал о том, где ему следует быть.