Посмотри, как мы перегорели, Что осталось пепелище позади. Так, чёрное не станет белым? А если вперемешку – под дожди?
Поутру мучило легкое недомогание, Тэхён запил его кофе, но в себя не пришел. Озябнув, накинул кофту на плечи и покурил на крыльце. Когда вернулся, не увидел в прихожей чужих кроссовок. Да и постель была пуста, сразу придавать значения разверзшейся пустоте было бы страшно. Юнги ушел. Смертельный враг, наваждение, доза морфия, вытянул последние силы и испарился. Иного от него ожидать не приходится. Чтобы не притеснять друг друга и не напоминать лишний раз о том, что… Теперь Тэхён вполне считает закономерным и странным. Нельзя сказать, что секс ему за столько месяцев был не нужен, он нуждался в нем остро, и выискивал различные способы получить, спорил с совестью, а с телом уже не договаривался. В какой-то степени хорошо, что появился именно Юнги, а не кто-то еще. Тэхён всё тот же, и он находит отголоски прошлого повсюду. Бессильны врачебные потуги и седативные, когда не успокаивается нутро, вскормленное там с чужих рук чудовище. Чонгук бы одобрил свободу выбора, он сам никогда не застревал на правилах. Он умудрился восставать из мертвых несколько раз и стать без вести пропавшим в итоге. Тэ заметил, что больше не волнуется о нем, как прежде – нездорово, ему не хочется звонить по больницам или моргам, срываться с места срочно в Сеул, чтобы отыскивать следы пребывания бессмертного идола. Наверное, бывшего идола, потому что сейчас Тэхёну не кажется, что Чонгук хоть в какой-то мере идеален, хоть в чем-то. Больше не так идеальна его модельная внешность, изуродованная впечатлением от многолетних невесомых побоев, больше не считается нормальным его бездушное отношение и отталкивание всякий раз, когда близость могла бы стать точкой в его продвижении вперед. Зато он предстал как никогда человеком, и Тэ не ждет от него подвигов, не надеется и втайне на благополучный исход, нового и изменившегося героя, возвращающегося, чтобы любить без остатка и до самой старости. Так попросту не бывает, блядь, в этой бренной жизни. Или настолько редко, что проценты тянутся нулями после запятой. Их отношения напоминали вождение в нетрезвом виде: под массой адреналина рано или поздно есть вероятность разбиться, попутно покалечив других. Изменилось бы хоть что-нибудь, вернись Тэхён домой пять лет назад, вместо того, чтобы следовать за каждым священным словом своего искусителя? Не пришлось бы выбирать тогда перед Бомсу, не пришлось бы ввязываться в отягчающую криминальщину по уши. И жили бы они в разных мирах на одной планете, не доставляя великих неудобств. Или встретились снова, потому как рождены столкнуться до трещин. Свои нежные чувства Тэ считал неудобными, тесными, непременно запаковывающими Чонгука в пакет. Сейчас думается, что в этом пакете задыхались специально для того, чтобы он лопнул, и всё стало глубже и яснее. Юнги наверняка вернулся туда же, где его нашли. Тэхён не сомневался в том, что блондин быстро оправится от потери. Гук для него, как лишняя конечность, избавление от которой принесло одно лишь облегчение. Такие не ждут подолгу и не влюбляются по уши, но привязываются к выгодным обстоятельствам и исправно играют доставшиеся роли любого порядка. Что с частью сиделки, что возлюбленного, Шуга справился на отлично. После обеда неожиданным гостем стал Намджун, Тэ пригласил его за стол, мимоходом спросил о Чимине. Тот сегодня с инспектором, проходит проверку на правильный образ жизни, чтобы не загреметь на срок. — Да и из города ему выезжать все равно запретили, — завершил мысль Нам, присмотрелся к Тэхёну. — Хреново выглядишь. — Вот спасибо, — вяло улыбнулся тот. — Знаю-знаю. — Кто бы, твою мать, мог подумать, что мы придем к тому, что голова сбежит от хвостов? Намджун всегда говорил внезапно правильные вещи. Но хвосты эти тянули голову, подобно волам, благодаря ей же и были так накрепко связаны морскими узлами. — Ты всё еще любишь его? — Намджун спрашивал без задней мысли, он снова претендовал на роль старого доброго друга. И Тэхён взглянул на него с такой удушающей жалостью, мол, неужели ты не понимаешь: по-другому не может быть, что бы ни случилось, сколько бы раз ни сотрясалась земля, в горе и радости, пока не разлучит смерть и прочая бестолковая херь, о которой жирно пишут по ванили. Но эта – насущная, выстраданная и заслуженная. — Чему быть, тому… быть, — вздохнул Тэ. Намджун поражен, он не смог бы любить так искренне и преданно, так долго, а для Тэхёна уже и не тяжело. Девять кругов ада сквозь характер и пытки – пройдены. Ждешь ныне уже не лавров победителя, а объятий побежденного, что ни разу не признает поражения. Возможно, самый лучший способ вернуть Чонгука – не ждать его вовсе. Влюбленность иссякла напрочь. Тэхён воспитал и взрастил чувство на смену, седое, мудрое и окрепшее. После отъезда Намджуна Тэхён планомерно выбрасывает все выписанные таблетки и возвращается к жизни, настаивая на том, что он всё еще сильнее. Его отчаянная половина позаботилась бы о собственном благополучии первее всего, и Тэхён тоже не оплошает, пускай и положение его шатко, и дух истощен, и без таблеток скоро начнутся кошмары, дрожащие руки и бесконечная раздражительность. Побороть это нужно самому, никто не справится лучше.***
Когда поливался бензином периметр дома, все еще не было мыслей, куда идти, где скрываться, а главное, зачем и от кого. Чонгуку осточертела забота, Юнги скрипел у него на зубах и отбирал право выбирать. Казалось, еще немного, и пляска под его дудку станет неотъемлемой частью жизни в коляске. Самоотверженность Гуку противна в корне, а принимать её от Шуги, его Девы Марии вселенского Хаоса и Блуда – немыслимо. Блондин поехал крышей, оставшись без Хосока и приключений, и его душное обволакивающее присутствие медленно, но верно становилось ядом. Чонгук осознанно продумывал план побега, но не дальнейшие действия. И потому обязан смириться с холодной каменной кельей в подвале жилого дома, куда его приняли такие же бездомные отщепенцы, хилые и грязные неудачники. Обязан радоваться корке хлеба или остаткам рисовой кашицы, целым просроченным наборам, выброшенным на помойку и притащенным в качестве угощений. Чонгук чувствовал себя крысиным королем. Не то, чтобы ему угождали, но и в помощи не отказывали. Однако, верить в искренность Чонгук разучился, и через пару дней убедился в том, что напрасно оставил деньги в сумке: вытащили всё, до последней монетки. И, конечно, ушли. Догонять их на костылях – нахер надо. С собой осталась только толстовка и недействительный паспорт. Стоило переждать какое-то время перед вылазкой наружу. Но Чонгуку пришлось выйти раньше: без обезболивающих и разминки мышцы устраивали ему пыточную, ноги то немели, то снова загорались, потом крутило суставы и противно выламывало колени. О том, как Гук паршиво выглядит и каким амбре от него несёт после подвальной отсидки, он думал в последнюю очередь. Тем не менее, добропорядочные граждане шарахались от него и зажимали носы. Плевать он на них хотел. По старой памяти Чонгук прекрасно знал, где бродяжничают и просят милостыню, прекрасно ориентировался в неблагополучном районе, зашел на Холм Шлюх, и если можно было бы назвать зажевавшее тисками межреберное пространство – грустью, то он загрустил. Ведь было не так уж и плохо, особенно поначалу. Нет, он не испытывал паники или желания сброситься с моста, уперто держал руку протянутой, сбегал до того, как придут просить проценты местные владельцы всея бедных. Пожалуй, нашлись плюсы от того, что Чонгук якшался с преступниками, пачкался в грязи: зная здешние законы выживания, выйти сухим из воды всё-таки вероятно. А если не сухим, то хотя бы живьем. Имитировать отказывающие ноги было довольно просто, корчить гримасы, полные боли, тихонечко выть, но не надоедливо. Чонгук всегда мог бы вернуться к родителям, попросить помощи у отца или матери, но для них он воскресать не хотел. За три недели удалось накопить достаточную сумму для похода в общественную баню, где наконец-то удалось смыть с себя удушающую вонь и побриться, потом перекусить горячим супом и на мгновение почувствовать себя человеком. Чонгук часто за эти нелегкие дни вспоминал Бомсу и находил схожие параллели. Тот тоже мог похвастаться везением и тараканьей живучестью. Однако, сгинул. А Чонгук остался, перетертый в кашицу, но не переваренный. Без друзей, родных и средств к существованию. В большинстве своем, ограничения расставил он сам, чтобы не подавиться жалостью. Он все время доказывал, что человек – сам себе господин, раб и палач. И никто не может решать, что для него лучше или хуже. Выбраться из любой передряги, спасти шкуру и продолжить жить – важнее всего. Впрочем, идея о сверхчеловеке начала подтаивать, так как кончились деньги, а подавать стали значительно меньше, потому что Чонгук встал на ноги, и актерство перестало быть правдоподобным. К тому же, остальные нищие начали открыто выражать протесты по поводу занимания Чонгуком чужих мест и жаловаться своим покровителям всерьез. Загнанный в угол, он в очередной раз, превозмогая хромоту и боль, сбегал от троих бугаев, норовивших отбить ему почки, завалился на тротуар и, задыхаясь, перевернулся на спину. Звезд, конечно, не видно, к ушам прилила кровь, в которой закипают сердечные удары. Асфальт холодный, августовская ночь иссиня-черная в красно-оранжевую неоновую крапинку. Догонят на этот раз – пусть бьют, пока не сотрут мыски ботинок. Не жалко, что всё именно так. Никто не виноват. Мушки вьются у фонарной лампы, и качаются провода, проезжают редкие авто и проходят люди. Чонгук застрял между решеткой водостока и канализационным люком. Может, нечто и держалось внутри на стальных тросах, да и те лопнули. Слезы посыпались градом, уловить их рукавом толстовки почти не вышло, и замочило виски. Один звонок кому-нибудь близкому, обращение в полицию, да какой угодно спасительный жест избавил бы от истязательств, приостановил бы набухание век, лопание сосудов, забивание носоглотки соленой жижей. Нет никаких совершенных людей, нет камней, которых бы ни подточила вода. Какие банальные, беспросветно тупые истины. А больно от чего-то необъяснимого. Тоска недостроенной стены, тоска заждавшегося по хозяину пса, овдовевшей смыслом человеческой натуры. Потеря материи не наносит фатальных ударов, зато наносит потеря тех, кто поддерживал эту материю. Вернуть бизнес, почет – не так уж и сложно, если захотеть и иметь деньги, вернуть тех, кто не привязан к бумажкам, но к тебе – практически невозможно, они уже знают, с чем имеют дело, они уже успели разочароваться и могли бы пойти следом, но не на поводу. Минутная слабость окончилась, нагрянули преследователи: сложно было не отыскать черное заплаканное пятно. Угрозы, пинки, несколько ударов по лицу, ногами резонно и мощно по селезенке, под дых. Чонгук не смог подняться, размазывая кровь по щекам, его замочило дождем, и только после, промокший до нитки, он дополз до узкого переулка и втиснулся спиной в мешок мусора, нащупал разбитую губу и содранную ударом с кольцом скулу. Он простучал зубами несколько симфоний Моцарта, наверное, прежде чем у обочины остановилась машина, и его подозвали, как: «Эй, парень», потом пощупали и подняли, рассмотрели. В том зябком беспамятстве он почти не разбирался в том, что происходит, его доволокли и впихнули в салон, где он был кем-то приобнят и обнюхан, и чья-то жилистая рука прошлась по его бедру, обхватила бугорок под ширинкой. — Крепенький какой, а личико-то… — чей-то фетиш на кровь обозначился языком по губе, вызвал приступ тошноты. — Смазливенькое, что надо. Возьми немного лекарства, малыш. Чонгук вдохнул что-то сыпучее, потом провалился, пьяно заулыбался. Сопротивления он не оказывал, избитый и продрогший, всё, в чем он нуждался – тепло. Первые проблески сознания посетили спустя вязкую феерию невменяемых событий, а потому мало запомненных, частично. Гук очнулся на полу, упершись носом в жесткий ковролин, поднимался очень долго. Среди разрухи в большой незнакомой квартире нашлись блестки, использованные презервативы, конфетти, игрушки и наручники. Чонгук плохо помнит, что здесь отмечали, но это наверняка временно и из-за кокса, следы которого горсточками рассыпаны по столу. Голова кружится. Мутит. Банкноты, запиханные под резинку трусов, находятся неожиданно – валятся в унитаз при попытке справить нужду. Понятно. Это объясняет боль в заднице и подсохшую на бедре жидкость, ноющие мышцы рта и отвратительное кислое послевкусие. Чонгука сняли, пусть он и не предлагал, он очутился в подходящем месте в подходящее время. За кого еще можно было принять забившегося в мусор парня, если не за одну из экзотически прекрасных шлюх? Судя по количеству денег и масштабам вечеринки – клиент вряд ли был один. Чонгука передернуло, когда он зрительно пересчитал сумму. По бумажкам, упавшим не в унитаз, он прошелся босиком, зашел в душевую кабинку и ополоснулся едва теплой водой, нагим прошел вглубь спальни, в попытке отыскать какие-нибудь вещи, нашел не свои джинсы и мятую черную рубашку. Значит, дал себя выебать незнакомым проезжим франтам, сосал им и слушался. Потому что нужны были деньги?... И теплее не стало. Хотелось срочно закурить, чтобы вытравить отвратительно ощущение. Нашлись женские сигареты. Пойдет. Только потом Чон заглянул в зеркало и ужаснулся, обнаружив несколько прядей чёлки выкрашенными в белый. О дате и времени Чонгук давно не беспокоится, но подозревает: он проторчал здесь на наркотиках далеко не одни сутки и чем те полнились, вспоминать не желает – бросает в дрожь. Когда пришло время исследовать другие комнаты на предмет присутствия живых, Чонгук чуть не вскрикнул, когда споткнулся о кого-то в пороге, а после тяжело и сдавленно выдохнул. На потолке покачивался в петле один из его «съёмщиков». С щелчком захлопывался дипломат. Захлопывался Хосоком, который встретил его равнодушно. — Вот и ты, — всего лишь заметил он. — Я всё думал, стоит ли тебе перерезать глотку во сне, но раз ты проснулся, то славно. — Ты… Чонгук прикинул, сколько ушло на то, пока он принял душ и оделся. Выходит, в то время, пока он стоял под душем, одного мужчину здесь заставляли добровольно забраться в петлю, а другому протянули стакан с ядом, судя по пене у рта. Видимо, они что-то значили при жизни, какие-нибудь воротилы. Хосок не собирался выяснять причины нахождения здесь Чонгука, вообще уделять ему внимание. Но именно подобное игнорирование скрытым текстом подчеркивало: до чего же ты докатился, Гук. В первую очередь, он думал так сам. — Хосок, я тут случайно, я… — он и не понял, каким образом стал оправдываться. — Мне-то что? Я выполняю свою работу, ты – свою. Он пихнул его плечом, выходя из комнаты. — Советую убираться отсюда, как можно скорее. Чонгук больно закусил щеку, развернулся, хватив Хосока под локоть, но тут же был скручен и вбит в стену с заломленными руками. — Неплохо зарабатывается телом, правда? — шипит Хосок ему на ухо. — Да пошел ты! Я всего лишь хотел попросить о помощи. У меня документов нет. — Восстанови, что мешает? Проблем с этим у тебя уже не будет. — Эй, не хочешь узнать, что с Юнги? О, посыпались козыри. Позорно. Хватка Хосока становится слабее, он отпускает и позволяет Чонгуку обернуться. — Я знаю, что он тебе небезразличен... — Я не поэтому тебя отпустил, — Хосок достал из кармана купюру в пятьдесят тысяч вон и запихнул Чонгуку под пояс джинсов, прихлопнул. — Удачи. Он вышел, оставив Чонгука в недоумении. Это было слишком красивое унижение, чтобы пытаться отвечать на него. «Удачи» в чем, в любом из путей? Понадобилось еще немало времени, чтобы понять не превратно.***
Предполагалось, что будет чуть проще. Дышалось уже легче и одновременно сложнее: дешевый табак, еда, сомнительные связи. Он примерялся к возможным ролям, затягивался в плохие игры с плохими парнями, и снова возвращался к реальности, поглядывая вечерами на немалую купюру, данную Хосоком. Всё никак не мог потратить и сообразить, что с ней делать: спустить на очередную дозу кокаина или пустить в дело, купив девочку в переулке? Тратиться на что-то мелкое, праведное? О, увольте. Месяц за месяцем он пребывал в адовой нестабильности, мешающей его то снова с низами, то ни с чем. Подобно размагниченной батарейке, он окислялся. И бросался из одной крайности в другую. Временами он не помнил, где и с кем проводил ночи, за что получал плату, во что ввязывался в очередной раз. Доходило до того, что, напиваясь вдрабадан, он пытался дозвониться до всех, кого знает. Дозвониться по городскому – на номера, которых уже нет, это уже слишком. Документы он сделал не как положено, а через новых знакомых, в кустарных условиях, там же подписался на выручку: днями просиживал в «СorelDraw», ваяя печати любого лада и смешивая краски, борясь с дорогими аппаратами и неся никому не нужную ответственность. Он всё думал, что прямо сейчас заработает стартовый капитал – и уйдет из касты нищих лузеров. Амбиции отдавали гнилостью и детсадовской незрелостью, он понимал, но не сдавался, крайне стыдился нынешнего положения, а вылезти из него не умел. Собственноручно пихнул себя в тиски, с целью доказать: выдержит ли этот скелет порцию новых пыток или сотрется до костной мукѝ. Извечная жажда ставить на кон полцарства, когда бы гарантировалось отсутствие потерь, азарт страстного любовника и страшащегося элементарной нежности, шаткость веских принципов, вопиющее противоречие. Или вызов. Причем, доказывать стоило только самому себе, остальные – не в почете. Если бы Юнги тогда не так давил, Чонгук бы перетерпел невзгоды, дождался бы Тэхёна. Но… как бы оно сложилось? Что-то весомое о нем – уходит на задний фон, под самую толщу занавеса. Гордым не стираемым одиночеством в Чонгуке пропиталась каждая клеточка и кричала, отрываясь ночами, из которых сил было только вылезти и рухнуть. Одна ночь обратилась восхождением на голгофу. Чонгук стоял на коленях, обслуживая клиента, а по окончанию сочного минета, случайно и рассеяно глянул в сторону. И лучше бы тут же ослеп. На другой стороне стоял Намджун, пораженный, отвергающий и отказывающийся верить. Он взглянул на Чонгука с плохо скрываемым отвращением, но даже не окликнул: либо догадывался, что творится, либо не узнал. У него, видимо, веселая подработка: сопровождает какую-то тонюсенькую девочку в полосатых гетрах. Гук пригляделся: нет, не Чимин. Значит, без него все отлично поживают, всё у них налаживается? Царство не погребено, пока король бедствует и сосёт? Ждет ли он от них помощи? Нет. Отчего тогда испытывает стыд, пышет гневом, отступает и идет в халупу свою обозленным до того, что разбрасывает бумаги, разбивает аппаратуру и уходит, снова бросаясь в хромые бега?! С толканием дури и криминалом у него не срастается, он словно отказник, которого родная мать ни за что не примет обратно в счёт врожденного уродства. Уродство Чонгука крылось в том, что ему не хватает злости, жестокости, истинной дурноты воспитания, неблагополучного детства, губительного окружения. Ничего того, что делает людей ублюдочнее и страшнее. Питая эго, он, разве что, удачно развлекался. И не взрослел. Всё это время он упорно отказывался взрослеть, считая, что мир ему должен и лежит у его ног вместе со всем, что приходит и тянется следом. А то, что пропадало – пусть уходит, найдется еще. Чонгук и не обратил внимания, что пару дней назад ему стукнуло двадцать пять. В двадцать он мечтал, что к этому возрасту будет сидеть высоко и видеть далеко, обсыпанный золотом и уважением. От той глупой наивности тянет блевать. Жаль, что понимание обязательно должно быть привязано к реальному течению времени. Нынешний Чонгук тому, из прошлого, дал бы в морду самым смачным хуком, какой знает. И вдруг никакой уверенности в завтрашнем дне, трясучка, кислородное голодание. Как будто снова лежишь приклеенным к асфальту, избитым и плачешь, плачешь по-настоящему, не зная, куда себя деть. Только на этот раз Гук обошелся тремя сигаретами и вечером в баре. Ничего не вышло, ни одно из грандиозных мечтаний не воплотилось. Полегли замертво планы и старания, пришла пора сложить державу и скипетр. Ночью Чонгук вышел к шоссе, к мосту, чтобы за шумом машин не слышать мыслей, укоров. Самоубийство – отличный выход. Не такое, каким обрываешь деятельность мозга и сердца, другое. Самое, что ни на есть, изуверское. Самоубийство моральное, парализующее, наказывающее. И таким можно упиваться днями напролет. Крайне действенная штука. Оглянувшись назад, Гук оценил масштабы оставленных руин. И они огромны. Это он выдумал идеальный мир секса, наркотиков и рок-н-ролла, прописывал его в песне за песней и с неуёмной энергией взялся ваять во плоти. Он – сказитель и бард, режиссер и сценарист-постановщик, художник-декоратор, растерявший муз, вдохновение и смысл. Воевать с целым миром, пробиваться сквозь обычные радости, возвышать свой безжалостный циничный мирок - изначально было идиотской затеей. Чонгук слаб, точно так же и ровно настолько же, как и другие. То, как свет падает на лицо, шрамы, и ветер вперемешку с моросью колет кожу, ощущается как-то острее. Чонгук задышал полной грудью. Нет, это что, правда? Он в самом деле – живой, вышел целым после мясорубки, рубящих шестеренок? Сколько еще он будет бегать и ломать, выебываться, как непокорный подросток? Сложно смириться с тем, что был неправ, сознаться и преклонить голову. Хотя, перед некоторыми, он должен ползать на коленях и не затем, чтобы причмокивать. Схватившись за перила, Гук кричит во всю глотку, до разрыва связок. Он даёт знать не городу, но себе, что он всё еще здесь, он - не пустой звук, не вымысел, а обязательно зачем-то и для чего-то. Кругом виноватый, перед всеми и каждым. Но никогда не попросит прощения тет-а-тет. Наломано достаточно. Пора научиться строить. В кармане попалась символическая измятая бумажка, и Чонгук придумал, на что её потратить.