Мы вырезаны из бумаги, Прописаны в библии снов. Мы символы, цифры, знаки. Пустота, как основа основ.
Конечно, у Юнги был недотрах, до такой степени сильный, что, высыпая маты на предупреждения Чимина, он покинул квартиру и отправился прогуляться. Если что, у него был телефон, а там, как правило, водится навигатор. Проветрившись, он не то чтобы испытал облегчение, но желание слегка притупилось, а ноябрь своей мерзопакостной погодой загнал его в первое попавшееся кафе. По привычке Шуга мгновенно оценил, кто мог бы вставить ему и за сколько, а потом прельстился ароматом кофе и вспомнил, зачем зашел. — Дабл-капучино с корицей, пожалуйста, — вкрадчиво просит Юнги, усаживаясь у стойки, и оценивает бариста. Определенно хорош собою, смуглый и стройный, привлекателен даже в зеленом фартуке поверх белой футболки. Черты выразительные, но Юнги бы не сказал, что врезающиеся в память навеки. Сквозит в том бесстрастном лице нечто такое непостижимое, что не облечь в слова. Он явно следит за собой, но напрочь лишен манер, какие стоило бы соблюдать, имея подобную должность. Юнги не поймал с его стороны ни единой улыбки или хотя бы взгляда. Бариста монотонно и ловко делал свою работу, справляясь на кухне. Юнги удивило то, как отточены его движения, как будто каждый раз он тратит одно и то же количество секунд на опредленное действие. Немного автоматизма, и до Шуги долетает насквозь пробирающий голос: — С вас пять тысяч вон. И снова никакой реакции на Юнги. Вообще. — Эй, ты когда-нибудь на посетителей смотришь? Шуга протянул купюру и тотчас обомлел, поймав на себе леденящий пристальный взгляд. Позвоночник будто хрустнул, выломав осанку. Он пожалел, что заговорил об этом. — Конечно, смотрю. И ко всему прочему добавилась фальшивая дежурная улыбка, некий Чон Хосок, как гласил бейдж, натягивал ее с большим усилием, но справно. — Жесть, — выдыхает Юнги и пробует согревающий напиток. Получилось вкусно. Само совершенство. — Ну, хоть работу ты свою знаешь… — Простите? — Хосок снова посмотрел так, что у Юнги все застряло в глотке. — Ничего-ничего, я сам с собой, — махнул рукой тот и оглядел зал на предмет свободных мест, но таковых не значилось, как и интересных персон. Приходится сидеть и разглядывать Хосока, его аппетитные пропорции, попутно ковыряясь в телефоне. Заговорить с ним у Шуги язык не поворачивается, такое ощущение, что ему его сразу же оторвут. Но и без риска никуда. Что-то в Хосоке магнитит неимоверно и пронзает копьем между ребер. — Давно здесь работаешь? — задает Юнги безобидный вопрос. Рассчитав очередного клиента, Хосок односложно отвечает: — Нет. — Понятно. Нравится? — Нет. Юнги кажется, что разговор со стеной был бы на порядок продуктивнее. — Ясень пень, целый день на ногах. Деньги нужны, да? — Нет, я в них не нуждаюсь, — снова следует ответ, и Хосок удаляется куда-то вглубь кухни. Шуга остается в таком ступоре, что не знает, было бы правильнее сейчас уйти и больше не возвращаться сюда или все-таки дождаться появления человека «Нет» и довести до белого каления. Шуга избирает последнее. Если это возможно. Когда Хосок возвращается и снова натыкается на улыбающееся лицо блондина, он остается равнодушным и ничего не говорит, продолжая проворно и безошибочно следовать рабочим принципам. Для него не существует ничего вне действий заданной программы. Складывается впечатление, что он либо далек от людского мира и настолько погружен в себя, либо просветлен и предпочитает не размениваться на пустую болтовню. А может быть тотально сдержан. Каким-то образом, какой вызывает у Юнги неестественное жгучее любопытство, он бы хотел, чтобы его разложил такой, как Хосок, вырезанная бездушная картонка, человек-автомат. Что-то новенькое, попахивает экзотикой. Шуга закидывает ногу на ногу и, чуть выгнувшись, кокетничает, мурлыкает, как мартовская кошка. — Ты мне нравишься, — и Шуга обкусывает губу, ставя взгляд невыносимо разнузданный. На какой-то едва уловимый отрезок секунды в глазах Хосока проскочило недоумение, но быстро оправилось прежней скучающей дымкой. — Не хочешь развлечься сегодня вечером? — Я не понимаю, о чем вы. Но сказано не тоном примитивного тупицы, Юнги уловил здесь посыл: «Просто иди своей дорогой». Он и идет. Та дорога, что заканчивается постелью — всегда принадлежит ему. Так запросто уйти от намеченной цели он себе не позволит, упрямится, сдирая ногтями кожицу с влажных губ, старается сделать Хосоку больно, вынудить выйти за рамки правил. Ответа не следует. Незыблемая первичная пустота, молчание — червоточина. Продолжать разговор бариста не желает. Возможно, он никого не балует такой привилегией. И даже Юнги не стать избранным, не пробраться сквозь толщу неприятия. Он так не привык. Потому, когда объявляется Тэхён и просит пройти на выход, Шуга останавливается и оборачивается на мгновение, обиженный и уязвленный. Но Хосок обслуживает другого клиента и прилежно раскладывает купюры. И хотя он не смотрит на Юнги, он его чувствует, настороженно реагируя на далекий, едва уловимый вздох, боковым зрением запоминая мельчайшие детали вроде блонда волос и высокомерной ухмылки. Хосоку следует знать, что Юнги может быть по-настоящему опасен.***
Удостоверившись, что Шуга жив-здоров, Чонгук позволил Тэхёну сесть в кресло напротив. Его кабинет просторнее и темнее, в нем кроваво-черные оттенки, томная атмосфера и интимный намек, над головой натяжной потолок — насыщенное глянцевое озеро красного. Дневной свет сокрыт белыми жалюзи. Тэ счастлив, что Чонгук редко назначает здесь встречи, иначе бы они вконец извели воображение. Выслушав новый план, Тэхён не пришел в замешательство и даже не рассердился. В отличие от Намджуна, он догадался о ходе мыслей Гука с первого предложения, отследил знакомый огонек наживы в его глазах. Пусть будет так. — Отлично, что тут скажешь, — он пожимает плечами. — Как только Ли Бо будет в Сеуле, я устрою шикарный прием. Чонгуку как будто не понравилась его реакция, хотя именно он выдрессировал в Тэхёне покладистую стервозность для своей персоны. У Чонгука настроение поспорить и поглумиться, но содействие со стороны Тэ вынуждает заткнуться. Наверное, он привыкает к нему и такому, а может быть, выучился игнорировать. Немного погодя, Тэхён завел разговор о делах салона. Обычно Чонгук внимателен к ним и слушает не отвлекаясь. Беспокойство по поводу убитого сотрудника просочилось в голос Тэ тихой жалостью, он не знал того лично, но получилось «нехорошо». — Кого теперь приставить к Юнги? — Я подумал, что безопаснее всего выглядит кандидатура Намджуна, — отвечает Чонгук. Безусловно, он в курсе, что однажды единственным условием сотрудничества последнего было сопровождение Чимина. И хотя с тех пор что-то да изменилось, Тэ не уверен, что перестановка будет кстати. Он уже представил, как Чим от такой вести давит на саморазрушение, всасывая наркотики на одном дыхании. — И все-таки не торопись. Намджун с Чимином давно сработавшаяся команда, а Юнги нужен особый покровитель. Я знаю только одного человека, подходящего на эту роль, — Тэ одарил Чонгука недвусмысленным взглядом. — Если, конечно, ты не хочешь переводить свою принцессу в режим ожидания здесь, в тепле и уюте. Гук проглотил язву со стороны Тэ и ухмыльнулся. Юнги — то первое, о чем он спросил, то первое, что заставляет его возвращаться к неожиданному постоянству снова и снова. Потому что маленький блудливый хён чертовски на него похож. Чон привык к тому, что с ним проще, чем с остальными, не надо размениваться на мелочи и играть в человечность. Порой им даже не нужно разговаривать: Шуга все берет в свои руки и случается душный коллапс растертой кожи. Он ни о чем не спрашивает, не говорит, хороший для него Чонгук или плохой, достоин ли того, что имеет. И Чонгуку не кажется, что сломленный принцип следствие его слабости. Временная прихоть. Однако, торговать им он упорно не хочет. — Почему же? — Тэ царапает подлокотники кресла, боясь обнаружить в Чонгуке хотя бы налет перемен, в которых захлебнется. Оставаясь спокойным, Чон кривит рот. — Потому что я давно не свечусь в переулках, подыщи кого другого, но убедись, что новенькому можно доверять. — Ты за Юнги всерьез так печешься? — А ты бы не пекся за золотой прииск? — сердито парирует Чонгук. Тэхён готов поверить, что им движет чистой воды корысть, готов уверовать. Он хотел наговорить ему колючих фраз, непременно бы разозливших и вызвавших споры, но не стал. Вместо этого вспомнил кое-что важное: — Кстати говоря. Недавно мне позвонил наш юрист, который сейчас в Тэгу. Так вот, он сообщил, что официально Юнги нигде не жил, там нет его собственности. Никакой вообще в реестре за ним не числится. — Никакой? — брови Чонгука, взметнувшись, задели челку. — Любопытно. Но не так уж удивительно. Вряд ли с его хобби можно позволить себе быть на виду. Подчистил за собой на всякий случай, что очень даже умно, а днями перебивался в каком-нибудь тошнотворном общежитии. Тебя что-то настораживает? — Да. Юнги мне называл адрес, по которому проживал еще с матерью. Проверка показала, что так и было, и что тот дом сгорел девять лет назад. — Подумаешь… — Подумаешь, мать его с каким-то мужиком сгорела, действительно, — фыркнул Тэхён, а Чонгук не изменился в лице. — Неисправная проводка, как значится в деле. — К чему ты клонишь-то? — К тому, что по документам сгорел и Юнги, у него даже урна с прахом в колумбарии имеется. Несколько лет он жил под другим именем, потом восстановил родное, по видимости, уже заимев какие-то связи. Около пяти минут в кабинете не слышится и вздоха. Тэ начал рассматривать ногти, а Чонгук всерьез задумался, попытался разложить все по полочкам. Играть в детектива или гадалку ему претит, так что какая разница? — Как шестнадцатилетнему пацану удалось обмануть полицию? — Тэ всплеснул руками. — Но самое главное: зачем? — Интересно, конечно, как в кино. Но не думаю, что нас это должно волновать, — заключил Чонгук, закругляя разговор. — Не парься. Какими бы ни были причины, нам они побоку. Шуга работает на нас, и его прошлое не влияет на заработанные нули. Не копайся в чужом белье, оно нам нахер не надо. Теперь Тэ надеялся хоть на какую-то неординарную реакцию, но Чонгук оставался верен себе. Тэхён вышел с обещанием подобрать для Шуги порядочного агента, вышел с неприятным послевкусием. Несколько минут Гук просидел неподвижно, затем крутанулся в кресле и тяжело вздохнул. Вместо солнца у него остался свет настольной лампы, он ударил по ней карандашом, извлек звеняще-леденящий звук. Что-то слишком часто раздражается в последнее время. Не сказать, что его не трогают губительные тенденции вокруг, но они хотя бы идут ему на руку, не бесполезны. До звезд еще далеко, но и земля уже под ногами не мешается. Наверное, больше всего Чонгука напрягает некоторая дозированная зависимость от Юнги, его сладостного дыхания, безразличия, такой знакомой пустоты и некоторой загадочности в ящике Пандоры. Зависимость вызвана их общими наклонностями, желанием избавиться от лишнего. Неважно, кто сдастся первым, если оба вечные проигравшие. Чем больше этому значения придает Чонгук, тем сильнее ему хочется напрочь отдалиться от новых попыток завладеть Юнги и постичь его, следует оборвать всякие привилегии. Он позволил себе расслабиться, поставив одно тело на повтор. Ждет, когда надоест. Но не надоедает, как назло, не приедается. Когда особенно нечем заняться, а любые планы вызывают отторжение, Чон предпочитает в полной мере насладиться одиночеством. Хотя от Тэхёна его сейчас разделяют стена и несколько шагов и, казалось бы, как здорово подпортить ему настроение, надавить на раны, посмотреть сверху вниз на дрожащую робость… Но он достает сигарету и долго не прикуривает, закинув ноги на стол. Было бы здорово, подкинь ему Чимин травки: табак не доставляет. Мало что доставляет, в принципе. Замкнутый круг бытия Чон Чонгука шире, чем у среднестатистического горожанина, но даже он начал отдавать рутиной. Хорошо бы поскорее наладить связи и расширить круг знакомств, продвинуть бизнес за пределы Сеула, что хоть как-то гарантирует новые впечатления, разбавит пресность. Больше всего Чонгуку не хотелось бы достигнуть цели и встать вкопанным фанатиком, открывшим, наконец, нирвану. Чтобы избежать разочарований, нужно постоянно бежать. Все может остановиться только с последним вздохом, а до него Чонгук постарается как можно четче проявить след собственного присутствия. Не из тщеславия. Ему кажется, что иначе нет смысла. Скидывая пепел, Гук представляет, каким может быть его «завтра». Снова перенасыщенное блядством, раздающееся вширь, почти лопающееся, как огромный пузырь с ядом. «Завтра» режет ему веки каждым пробуждением, но никогда не касается совести, где постоянная темень, в которой так легко запутаться. Чонгук делает больно сознательно, так он воспитывает «свое» общество, хотя в реальности всего-навсего заставляет подстраиваться под себя, либо надламывает, как удобно. Он не может обвинить в плохом примере родителей, потому как единственному сыну досталось все, что они только в силах были отдать. Но отдавали слепо, без комментариев. Чонгука никогда не приструнивали, не наказывали, не грозили отнять что-либо. Между собой отец с матерью всегда держали дистанцию, она казалась маленькому Чонгуку самым правильным явлением: так сложно надоесть друг другу, так - честно. Несмотря на любые разногласия, родители оставались вместе, успешно деля постель с любовниками. Чонгук узнал о посторонних связях в полных двенадцать: отец тогда активно стал водить шлюх, мама завела отношения на стороне. И все-таки они жили под одной крышей, ужинали и смеялись натянуто-звонким смехом над комедиями по телевизору, играли в образцовую ласковую семью, выходя в свет и рисуя мертвые перспективы. Чон так и не уловил различий между чувствами и не чувствами. Любовь, как таковая, для него предстала пустышкой и поводом для шуток, небылицей. «Если ты не нужен — катись к черту. Если что-то тебе не нужно — выбрасывай». Так говорит папа. Чонгуку проще запомнить его отдельные фразы, чем невзрачность в целом. Он до сих пор считает его редкостным неудачником, но исправно отправляет деньги по двум адресам: матери, живущей в гражданском браке с другим мужчиной и спивающемуся отцу. Сыновий долг и ни капли сочувствия, потому как все заслуживают то, что имеют. Без ограничений Чонгук мог заниматься чем угодно, переворачивать с ног на голову — и никто не сказал бы ему слова поперек. Он пробирается на ощупь, сквозь музыку и благодаря инстинктам, но не любит ничего из того, что делает. Ему просто нравится. Какое-то время Тэхён слишком сильно давил на то, что Гуку нельзя без музыки, и в ней сокрыто то, в чем он нуждается. Тэ перелез через колючую проволоку, куда никому нельзя, и Чонгук словно не смог его за это простить. К нему нет неприязни, но именно его мучения Чонгуку кажутся оправданными: пусть перестанет быть таким наивным добряком, так здесь не выжить. Он не чувствует, что проживет очень долгую и счастливую жизнь, что когда-нибудь обзаведется семьей и детьми. Продолжение рода его не интересует, а беззаветное счастье семейного уюта признано сказкой, самой уёбищной из всех когда-либо узнанных. Он видел, во что превращается улыбка с альбома молодоженов спустя годы. В пришитые ложью нити, в усталость, отдающую спиртным или дешевыми чужими духами. Люди стирают друг друга, если не придерживаются той самой дистанции. Есть тип людей, рождающихся с семенем разрушения внутри, в какой-то момент оно перестает прорастать вовнутрь и раздается вовне, стремясь угробить килограммы человеческих тел и душ. Чонгук не целится в ряды подобных и подозревает, что его неистовство - следствие вечно тлеющих надежд. Чтобы их совсем не стало, требуется немного: не сопротивляться желаниям и никого не слушать.***
Бывает так, что Юнги подолгу не отвечает на вопросы, устремляя стеклянный взгляд в никуда. Выпадает так, что не достучаться. Чим не смог добиться ни единого ответа о его прошлом и, в конце концов, перестал спрашивать, удовлетворившись мыслью, что каждый имеет право на личные тайны. Их с Юнги тайна захоронена еще в день своего рождения. Снова не обременяющее общение на дружеской ноте. Они собираются под музыку, расшвыривая одежду по комнате, виляют задницами и таскают друг у друга косметику. Сначала Шуге было лень настолько извращаться над внешностью, но Чим показал ему, как выгодно подводить глаза и наносить легкие тени, доводить кожу до идеального состояния bb-кремом и затушевывать недостатки, подчеркивая достоинства. Еще он делает ему маникюр с педикюром, и Юнги отметил, что это весьма неплохо для нежных героиновых пальчиков. Вытягивая волосы феном, Чим замечает в зеркале Намджуна, улыбается ему, а тот скрещивает руки на груди, прислонившись к дверному косяку, снова хмурый. Юнги чуть покачивается из стороны в сторону, и Чимин знает, что последует придирка. Повысившаяся нервозность хёна из-за работы уже который день отдает безысходностью. — Вы могли бы не курить травку хотя бы когда едете работать? — Беспокоишься? — заулыбался Чим. — Еще чего, — огрызается тот. — Вам бы о себе беспокоиться. — Так кого мне нашли? — Юнги поднимает на Намджуна охмеленные глаза. — Симпатичный хоть агент? — Не знаю, мне не докладывали. Тэхён сказал, сам представит. Намджун уже забрал Чимина, а Юнги остался сидеть и добивать припрятанный косяк. Расслабился и растянул влажные от блеска губы в улыбке. Ожидание его коробит, коже прохладно, будто ее облепили призраки. Через открытое окно доносится шелест автотрассы. Многим на изнанке одиночества, раскиданным по всему городу, сейчас хочется плакать навзрыд, а Юнги болтает ногами и втягивает каннабис, чтобы долбиться после было чуточку приятнее, если вдруг клиент не комильфо. Так и будет. Тех, кого запомнил лично Юнги — считанные единицы. Они думают, Юнги лечит им раны и задает ритм, принося удачу, а он всего-навсего трахается и не забивает голову. Шуге не так уж и приятно оказываться исключительным, он мог бы справляться без посредников, продаваясь и возвращаясь домой с деньгами. Жаль, что его мнение обречено быть невысказанным. Но и внимания Чонгука нельзя не оценить. Среди приглушенных мыслей голос Тэхёна прозвучал почти громоподобно. Конечно, он забирает у Юнги «лекарство» и шипит, что это чревато последствиями. В своем ярко-синем пальто он носится по комнате галлюцинацией и прибирает устроенный парнями бардак, ругается. — И где он…? — Шуга подождал, пока синее пятно застрянет на месте, осмотрелся. — Где мой новенький продавец? — Вот он, — выдохнул Тэ, показывая на себя. — Не устраивает? — Вот уж нихуя, — удивляется Юнги, прихлопнув в ладоши. — Только не говори, что ты сам захотел. — Скажем так, — поморщился Тэ, — пока никого надежнее я не нашел. У Тэхёна нет причин быть с ним покладистым, пытаться наладить дружеские отношения или желать счастья. Но его заботливость читается Юнги мгновенно, он не может не последовать приказу Чонгука, но еще сильнее зависит от собственной мягкосердечности. — Выходит, только на сегодня, — Шуга набрасывает куртку. — Или до тех пор, пока не подыщем нужного человека. Тэ поправляет Юнги капюшон и стирает лишний блеск над губой. Юнги вызывает у него отцовские чувства, что странно, учитывая его старшинство. Маленький брошенный ребенок. Испорченный. Но злиться на него невозможно. Сначала его взгляд делается пыльным и далеким, потом вдруг рассыпается звездами, осколки от которых у Тэхёна прорезаются в животе. Шуга прижимается к губам Тэхёна, показывая, каков вид его благодарности. И несколько секунд тот не способен отстраниться, извращенно пропуская задней мыслью, что эти же губы изучают Чонгука. — Да ты больной, — на выдохе утверждает Тэ, отирая губы, наконец-то находит силы разозлиться. — Под кайфом вообще неуправляемым становишься! — Мне кажется, я его знаю, — говорит Юнги, прильнув, — нужного человека. Но это не ты, Тэхён. Ты нужен другому. Так Тэ и не успел расспросить его подробнее или не стал, потому что все, чего хотел Юнги — уже ожидало его на улицах, а остальное поблекло и затуманилось.