Все думают, мы не такие. Будто ангелы во плоти. Но мы во плоти - живые. И нам - всем по пути.
Плохие мальчики редко сбиваются с пути дважды. Случай со входом в одну реку единожды. Раньше Чонгуку удобнее было думать, что он обладает исключительными привилегиями. Но все его реки перепутались и разлились океаном, оставляя на щеках черные разводы от переснявшейся подводки с дрожащих век Юнги. И до того обледенелые пальцы теперь до красноты врезались в бледную кожу, до того рассохшаяся пустота под ребрами не захлебывалась от недостатка кислорода. Их выбросило на берег постели, и тогда Чонгук смекнул, что разница между одержимостью и апатией проходит в нем по тончайшей грани, едва уловимой за пряным запахом Шуги, чье тело вписалось татуировкой в живот, чьи губы стали единственной солью для передозировки. И нет фантома, каким можно заменить влечение к нему, нет ни единого оправдания. Прикрыться нечем, одежда сдирается слоями и как можно быстрее. Может быть, он не хотел, чтобы было так стремительно, чтобы какое-то увлечение свернуло ему шею. Тем не менее, нельзя взять слова назад, опровергнуть принятого решения. Не спонтанного, правильного. Раскалывающаяся вспышками темнота перед глазами мешается с ощущениями душной тесноты, во рту язык Чонгука, Чонгук внутри, его руки сковали запястья, бедра ударяются о ягодицы. А Юнги смешно и больно, потому что под напором бешеного Чонгука видны собственные трясущиеся щиколотки и сползшие до голеней гетры. Трахаться до потери пульса ему в кайф, конечно. Более чем. Если бы не одно но: Гук начинает его жалеть, Гук начинает что-то чувствовать, остро реагировать, и его очевидно проклевывающаяся нежность плохо, но читается под страстным нажимом. Сегодня он проставляет на шее Юнги засосы и размазывает по кровати, словно бы не желает, чтобы тот поднялся назавтра. Будь его воля, он разломал бы его, как конструктор, и не позволил никому собрать. Пытаясь доказать, что пощады не будет, Чонгук плавно откатывается назад, утягивая Юнги за собой, и его лучшая шлюха, встряхнув волосами, по-кошачьи выгибает спинку, облизываясь и насаживаясь на член, выдирая из обоих стоны. Он наклоняется, чтобы целовать Чонгука в упрямые губы и тысячу раз жалеет: там теплая отдача, замирание и упорядоченность вместо хаоса. Чонгук ныряет пальцами в снежность волос и оттягивает голову Юнги назад, поднимаясь следом, и в привычной сидячей позе толкается в него, неторопливо скрадывая черные контуры подбородков до нескольких миллиметров. Юнги в его руках кажется другим только ему. Кажется подходящим, недостающей частью большой мозаики. Поцелуй-обманка, его почти нет – лишь марево дыхания, а Юнги не может дернуться вперед из-за хватки за волосы, но пугает его не боль. Пугает его взгляд. Впервые Чонгук пытается посмотреть на него не как сутенер на материю, он походит на хронического больного, что еще не осознал, как его вымучает незваная болезнь. Шуге хочется немедленно бежать, чтобы не быть сожженным заживо, им двоим никак невозможно оставаться надолго вдвоем, это фатально. Но Чонгук впечатывается в его рот и стягивает руки на талии, почти бережливо. Живот выкручивает спиралью, по мышцам давит ломота, и после остается влажная кожа, спадающие на хрип голоса. Уронив Юнги на лопатки, Гук некоторое время не выходит, слушая, как тает натруженное тело, уткнувшись носом ему в шею. Как оно тает и с остаточной осторожностью водит ладонями по лопаткам. Остывает. И Чонгук может ощутить как быстро – если приложится губами к пульсирующей жилке на виске. Тишина получается шумной. Чонгуку сложно. Особенно нащупывать реальность вслух. А в глазах Юнги нет вопросов, там ответы – фактами. Он равнодушно выплюнет их, когда понадобится. Если между ними и были берега, то обошлось без моста: Чонгук попросту утонул и всплыл на поверхность на другой стороне. Возможно, не до конца понял, как такое могло случиться с ним – неприкасаемым и закаленным. Даже камень стачивает вода, он не верил, что такая вода существует. Он сам создал ее, алхимически, в краткие сроки. Формула-убийца не должна была сработать, оставленная на крайний случай. И кто бы знал, что он настигнет так скоро. Две раковые палочки, два искристых щелчка зажигалки, в комнате нет света. На лакированном дереве гитары круглое белое пятно уличного света, но туго натянутые струны чудом лопаются на запястьях с каждой затяжкой. — Красота, — выдыхает Юнги, усмехнувшись. — Ты редкостный скот, а, Чонгук? Он не претендует на роль проповедника, не клянчит правды. Он насытился необходимым, морщится только от того, что Чонгук переусердствовал и приходится курить лежа, свесив ноги на пол. — Кто бы говорил, — наконец отвечает Гук. На разговоры его не тянет, в глотке будто застрял не лопнувший резиновый шар. Минуты после заоблачного оргазма крученые, вгоняют в уныние, переживать их - чудом отвыкать от паралича, постепенно возвращая конечностям значимость. Но Чонгук все равно не чувствует себя цельным. Ближе к тряпичной кукле с отсыревшими швами. Где-то там в чужой постели стонет Тэхён, Гук уверен. Прямо сейчас прогибается под Ли Бо и подавленным слезным шепотом просит еще. Наверное, представляет Чонгука, чтобы было легче. Мысленно-эмоциональный диссонанс, когда еще не злишься, но уже похуй. — Не хочешь говорить – молчи, — Юнги вдавил окурок в пепельницу и пожал плечами. — Мне-то все равно. — Что ты ждешь, чтобы я сказал? — повысил тон Чонгук. — Объяснил, почему хочу тебя? На пальцах разъяснил, что отдав тебя, лишился бы того, что мне нужно? — Дело не только в сексе или выгоде, правда? — Шуга привалился спиной к чонгуковой спине и липкие позвонки сошлись параллельно. — Тебе не нравится брать то, что хорошо лежит. Из двух зол ты выбрал меньшее. Даже если это не так, Чонгук не возражает, чтобы не рассыпаться вовсе, стискивает кулаки и вздыхает. — Не жалко тебе его? — Юнги продолжает упорствовать. — Швыряешь его, как собачонку, чтобы научить уму-разуму. Ты делаешь только хуже. Тэхён не научится, он не из таких пропащих, как мы с тобой. И когда ты это понял, когда понял, что он лучше тебя – ты его придавил к земле окончательно. — Да пошел ты … — Чон поднялся, и Юнги завалился назад, запрокинув голову. Перевернутый Чонгук настолько же сволочь, насколько и не перевернутый. — Не надо меня лечить. Я сделал то, что сделал. У каждого есть свои обязанности, у Тэхёна тоже. — В таком случае, мог бы продать меня – я бы свои обязанности по старой дружбе для тебя исполнял бесплатно... Чонгук посмотрел злобно, но с досадой, он засобирался в душ и громко хлопнул дверью, обрывая разговор. И дерзить начал как-то забавно. Союз не от мира сего. Шуга слышит, как они вдвоем босиком шлепают по лаве, а вокруг пляшут демоны с вилами. Но Юнги и без Чонгука жарко, он все еще помнит, что такое жертвенный огонь. От Тэхёна он мысленно отплевывается, таким как он, место в монастырях и приютах, а не в развратном гадюшнике. Белая ворона – он ей был и будет, пока ползет по стопам Чонгука и целует его следы. — Ты не идешь? — Чонгук выглянул из-за двери, кивая на запотевающую кабинку позади. Юнги поднялся и, вляпавшись в мокрые объятия, прекрасно понял, что душ тоже будет горячим. Для Юнги все это слишком.***
Невзрачный, неясный, отталкивающий, а потом магнитящий, как сказочная табакерка. В таких как он не нуждаешься, но хочешь. За Хосоком не остается ни запаха, ни звука. Юнги улавливает его только каким-то внутренним чутьем, цепляясь всеми рецепторами за движения воздуха и неощутимые изменения температур, только изредка за ткань его бессменного пальто. Когда Хосок долго рядом, а потом его нет, у Юнги в голове томно тянется припев Placebo - «Protege Moi», где французско-английский шумно переливается по венам, колется, но замирает под очередной дозой табака или чего покрепче. «Защити меня, защити меня от моих желаний». Но если Хосок уходит, то его нет, как будто не существует вовсе. Он не стремится защищать вне рабочего времени. А Юнги подозревает, что он мог бы. Юнги иногда поглядывает на вырезанное из картонки лицо и думает – хорошо бы приклеить его в школьный альбом, разорвать на части, чтобы пошить обереги или стереть ластиком, особенно нажимая на тонкие веки, на плавный изгиб переносицы. Поиздеваться бы над ним вдоволь в отместку за бездушность. Возможно, в нем таковой и впрямь не задержалось. И хотя Юнги в душу не верит, даже плазменная субстанция света – не случай Хосока, ему повезло родиться холодным и темным, беспристрастным и отчужденным, а раз он не излагает причин, то повода считать иначе у Шуги нет. Порошка совсем чуть-чуть, чтобы не донимали мысли. Чимин охотно делится, потирает поплывший нос и горько смеется. Чимин говорит, что ему чуть не везет и не повезет никогда. Его в упор не видит тот, кому он готов подписать пакт о моногамии, поэтому он остается блядовать. А это не то, что зимовать, это на все сезоны, пока дышишь. Он мог бы завязать, но Юнги не советует. — В конце концов, ты обязательно ляжешь под кого-нибудь, поверь мне… Чимин, тебя никто не держит здесь. Ты хочешь уверовать в то, что ты хороший, — Юнги напирает на него, вымазывая губы ванильной пленкой мороженого, — но ты проститутка, Чим. Это у тебя в крови, так же, как и то, что ты педик. Вот и вся правда. Есть только одна истина: она в том, что ты есть то, чего ты хочешь больше всего. Остальное - производное и проебучая постановка. Его губы с затихающим смехом - вкусные, Чим пользуется потребительски, но неохотно. Ему думается, что Юнги начал зарываться, пресытившись положением Первой Леди самого босса. Удивительно, что Чонгук не ходит перед ним на цыпочках, удивительно, что на банальное предположительное «вместе» оба смеются в лицо. — Да не пизди, вы же не просто спите друг с другом… — сокрушается Чимин. — Чонгук на тебе слегка помешался. — О, ну да, мы полюбовно трахаемся чуть чаще, чем раньше, — иронично поправляет Шуга. — И насчет всей этой чувственной хероборы… Она мне побоку, дружище. Чимин машет на них с Чонгуком рукой: их ёбаные проблемы. В своих чуть очевиднее, что Намджун им брезгует из-за того, что дырку Чимина раздолбала куча народа, что его тело выставлено на продажу заочно и уже не подлежит восстановлению. Таков стереотип, попробуй его сломай. Наверное, Юнги в чем-то прав. Разве станешь надеяться на искупление человека, который не воспользовался возможной свободой и ничего не сделал для того, чтобы исправиться? Намджун тупо считает вырученные деньги, понимая, что Чимин свой выбор сделал, что толку его осуждать. И оттого, что Чимин спонтанный и сдержанный, старается выжать из яиц сталь – Намджуну чудится, будто все в порядке, как и должно быть, не требует вмешательства. Чимину не хватает смелости усадить Намджуна для серьезного разговора и с каждым днем шанс на то, чтобы быть понятым вслепую уменьшается до крошки. Такой же, как снежинка, которую Чим приносит с балкона и показывает Юнги. А тот видит на пальце крохотную слезку и она схожа с той, что у малого на щеке. — Ты чего? — Юнги притягивает его и запахивает беззвучные вибрации руками, как в одеяло. А Чимин ничего. Совсем.***
Встречи с Ли Бомсу – он просит называть свое полное имя, Тэхёна морально изматывают, так что не воспринимается даже вовсю идущий снегопад, липнущий к щекам по пути от машины до дома. Согреваться есть где и чем. Кем, если начистоту. Нельзя не сказать, что Тэхёну приятно неожиданное внимание, вдруг – нежность или страсть до рваных простыней, но прикрывать чужие засосы, смывать с себя отпечатки, говоря с улыбкой, как волшебно иметь великодушного покровителя - действительно адский труд. Ублажать постоянного клиента труднее, чем многих. Постоянный рассчитывает на некоторое специфическое внимание и разнообразие. Тэ надеется ему надоесть, но не надоедает. Надеется, что когда-нибудь это закончится, а оно не заканчивается и протягивает в Тэхёне километры напряженных линий. Взгляд измотанный, губы припухшие, у самого кадыка алеет пятнышко. Тэхён смотрит на отражение в зеркале и понимает, что так отвратителен он себе еще никогда не был и никогда еще не курил ментоловые «Misty» с таким упоением. Бомсу обнимает его со спины и целует в ухо, заставляя съежиться, и внизу живота разрастается теплая предательская дрожь. У Бомсу к Тэхёну особенное отношение и всегда «да», дорогие подарки и уютные вечера в ресторанах, совершенные ночи. За Тэхёном зацепилась неприятная кличка, его появление на пороге дома или рядом с Ли Бо встречается как само собой разумеющееся знаковое блядство. Вновь закрепленная репутация. Элитное, но все-таки доступное тело. Другим нет подступа, других Ли Бо, к счастью, отваживает. Что важно – Тэхёна не таскают по отелям и прочим заведениям, как ожидалось. Тэхён часто спрашивает: «С чего бы?», а Бомсу говорит, что так должно быть, что Тэ этого заслуживает. В кои-то веки. Тэ полагает, что дело исключительно во внешности, потому что во всем остальном он редкостная тряпка, об которую не раз вытерли ноги и вытрут. Так некоторые философы рассуждают о неумении постоять за себя, показав средний палец или характер, с ними можно согласиться, а можно послать далеко и надолго надлежащим образом. Некоторые могут показать колючки, некоторые не могут их отрастить, как бы ни старались. Работа спорится плохо: Тэхёну приходится разрываться между ненавистью к себе и начальнику-скале. Чонгуку, который отравился Юнги и не подает прежних признаков разума. Его почти не бывает на рабочем месте, и он так и не заговорил о главном. Исход определился еще тем вечером. К тому же приходится выдержать внезапное отдаление Намджуна: того настолько потрясла абсурдная самоотверженность Тэхёна, что он перестал с ним разговаривать на любые темы, кроме вынужденных салонных. Остался только Чимин с его неугасимой жалостью и отвратной травкой, исправно обеспечивающий иллюзию нормальности, отменные ногти и маломальскую стабильность психики. Иногда Тэ кажется, что вот-вот он не вылезет из ванной, но всякий раз выходит и ругает себя за подобные мысли. По крайней мере, пока живы родители, которым важно слышать его умиротворенный голос по воскресеньям, он с собой ничего не сделает. Впервые накрывают мысли о том, что жизнь бесполезна и убийственна, впервые она таковой предстает. Карцер. В нем Тэхён с того момента, как встретил Чонгука. Только дверь была открыта. А после сделки с Ли Бо закрылась: Тэ впал в анабиоз, не хочет выходить на свет и снова мучиться, болеть. Он болит весь, и особенно чувствует, когда в одиночестве бродит по квартире и, чихнув, пугается собственного голоса. Хорошо еще, что квартировать приходится нечасто, в основном разъезды, бумажки, совещания, даже тот же Ли Бо – действуют спасительно, помогают отвлечься. Им дали разворот и разрешение на расширение сети салонов, двое уже строятся в других районах, один близок к открытию. Тэхён не кичится тем, что это его заслуга, а Чим говорит, что хотя бы за такое надо себя похвалить, черт возьми. Пока есть, чем заняться, он спокоен, но минуты наедине с собой затягивают петлю на шее. Он хочет все бросить и уехать навсегда, но потом приходит Чонгук. Вдохновленный, оживленный и пылкий. Не по причине оглушительных успехов. За этими причинами кроется сладкая миниатюрная тень, размягчающая до основания. Чон в упор за собой не замечает, как горят глаза, Тэхён не решается ему сказать. Сложно представить, каково должно быть сообщать любимому человеку о том, что он влюблен в человека другого. Совсем странно, но Тэхёну за него радостно. Радостно, что это тщательно скрываемое сердце наконец-то показалось. Не принадлежащее ему, но целое, существующее. — Ну ты мазохист, — дается диву Чим. — Почему? — чуть улыбается Тэ, сдирая с царапины кровяную корочку. — И потому, что творишь сейчас такое и потому, что мысли у тебя дурные. Мне не надо лезть людям в головы, чтобы понять. — Строишь из себя Юнги? — Тэ уже привык к волне Чим-радио, передающей последние вести, а он не видел знаменитость около трех недель. — Как он там, кстати? — Нормально вроде. Снова трёп о шмотках, замечание о том, нахрена Тэхён изрезал половину гардероба. Он говорит: «Это мода», но Чимин догадывается – это была истерика, одна из немногих, после которых трудно вылезти живьем. Тэхён вылез. Хорошо, что не поранился, хорошо, что никто не знает, как он кричал, пока издевался над тканью точно так же, как издеваются над ним. Весть о том, что Чонгук не позволяет Юнги больше трех выездов в неделю – сокрушительна, но выдавливает у Тэхёна улыбку. Попытка ненавязчиво привязать. Наверняка Юнги не по нраву, и Чим соглашается, что в общем-то – да. — Но я не могу врать о том, что между ними творится необъяснимое, никогда не видел, чтобы Чонгук так на ком-то зацикливался,— и, откашлявшись из-за кокса, Чим пожимает плечами, не любит он врать. — Не знаю. Не знаю, как ты можешь это терпеть, находясь в той нише, в которую посадили. Упрямишься все, а лучшим выходом было бы валить отсюда, пока не поздно. — Не начинай, ладно? Уже давно поздно. Поэтому Чим и называет его мазохистом. Он не в восторге от того, что происходит. Ему Тэхёна искренне жаль, он режется о его натянутые улыбки и пачкается об уверения, что «все в порядке», оглядывается на кучу испорченной одежды и нервно кусает губы, предлагая Тэхёну обратиться к психотерапевту. И Тэ отказывается, настаивая на том, что никому на свете не сможет выложить того, что чувствует. — Я себя хорошо знаю. Стоит мне только начать говорить о личном, как всю оставшуюся жизнь я проведу на таблетках и терапии. Не надо, Чимин, не беспокойся. И Чим заносит руку над его головой, чтобы врезать подзатыльник. А получается какое-то нелепое материнское поглаживание. И Тэхён выглядит ребенком, в его глазах Чимину видна чистой воды тоска и приступ астмы. Бьет давящий спазм в грудь, а следующий ударяет Тэхёна губами в губы, и в трещинки впитывается горьковатая влага, смешивается со слюной. По дрогнувшему телу Тэхёна пробегает волна страха, скобами-ногтями пронзающая Чимину руки, а он не останавливается, он заваливает Тэхёна на спину и толкается в пах, задирая футболку, раздирая ее, мажет губами по шее Тэ и находит его крайне привлекательным. Поначалу порыв Чимина - из жалости, она Тэхёну противна, оставляет омерзительный привкус, но он вдруг не способен вырваться, не различая, где кончается собственная сила и начинается Чимина. Тот отчего-то свирепствует, подгоняемый дурацкой мыслью, обжаренной в кокаине, что он может взять то, чего не позволяет себе Намджун, взять и трахнуть его идеалы. И вот он – нехороший и дрянной, насилует Тэхёна, награждая синяками и царапинами, предавая их бесценную дружбу и доказывая теорию Юнги о том, что он неизлечим, без вести пропавший. Тэ пробует закричать, но безмолвствует, он сжимает челюсти на пальцах Чимина и вырывается с трудом, пнув его в живот. Отползает к стене, обнимая себя за плечи и моргая красными мокрыми веками, часто и слезно дышит, потому как Чимин угрожающе надвигается на него, готовый разорвать в клочья. — Чимин… Прошу тебя… Что я тебе сделал?... — он ютится в углу, подобрав колени к подбородку и всхлипывает. Чим растерял ярость так же быстро, как и поддался ей. Он бесконечно сожалеет, он начинает плакать от того, что натворил и едва притрагивается к медовым волосам Тэхёна, а тот вздрагивает и жмурится. Чим сам смешивал для него этот удивительный мягкий цвет. Как они тогда звонко смеялись… Он одними губами просит прощения, падая на колени. Тэ колотится от испуга, слабо отмахиваясь от накрывших объятий. Единственный из тех, кому можно было доверять, оказался таким же, как все. Тэ отворачивается от его лица, он не хочет его видеть, а Чим жмется к нему, повторяя все тише и тише избитое «прости», пока они не замирают, устав от борьбы. Чимину нет оправданий. Просто на днях Намджун сказал ему, что любит Тэхёна. И всё.