Полотно под дождем мокнет, И размыты краски. Уродство. Через сутки оно подсохнет. Ты увидишь с собой сходство.
Партия в покер – не шутка, на кону деньги. Блестящий блеф. Хосок вскрывает «флэш-рояль» и разводит руками на манер се-ля-ви. Шуга читает его довольство выигрышем по глазам, вернее, выкапывает из-под изнанки или попросту хочет надеяться, что у Хосока есть эмоции. Какое-нибудь разнообразие в мимике, кроме: «Я отрицаю бытие» и «Тебе лучше заткнуться». Вообще то, что Юнги удалось развести Хосока на лишний час дома после выезда – нонсенс. А после покера они молчат, и Юнги, мурлыча под нос, садится к нему на колени, обнимает. Потому что ему нравится. Невозмутимость Хосока выбешивает Юнги, в целом, но что-то в этом есть. Особенно, когда запираешься в четырех стенах и можешь прикоснуться к желаемому. Это как подарок, который очень хочется получить, но даришь его себе сам. В нем только легкий налет напряжения, и Юнги нащупывает его пальцами, тыча в щеки. — Ты реально бездушный, — умиляется Юнги, прижимаясь губами к виску Хосока. — Я тебя не понимаю. Непостижимый Хатико. И нет повода, чтобы проявлять к нему нежность, ласкать его. Нет отдачи, ток в одну сторону. Хосока не канает ни одно на свете «почему», мотивы его пребывания здесь для Юнги загадка, но они не важны. Его присутствие, солидарность, отсутствующая улыбка и минимализм в том, в чем так нуждается обычный человек – для Юнги спасение. Он насмотрелся, перечувствовал, иссяк, успел устать от всего, успел разочароваться. — Знаешь, как это было? — он шепчет Хосоку на ухо. — Что было? — тот пытается посмотреть в глаза. — Как я убил свою мать? — Говори, если хочешь. Хосок, мягко говоря, ненормальный. Юнги с ним пересекается. В последнее время его угнетает Чонгук, эта бестия откусывает задницы не только тем, кто его не устраивает, она насилует Юнги и пытается доказать, что это что-то да значит. В первую очередь себе, и нотациями не лечится. — Так вот, мне тогда было шестнадцать. Я как-то снюхался с одним следователем, добросердечным каким-то хлюпиком, накапал ему на мозги, что влюбился в него и что мать меня обижает, что она тварь и жизнь мне поломала. Он поверил, конечно. Мы вместе продумали, как от всего этого избавиться. Но я вышел за рамки плана. Нечаянно провернул на день раньше. Он недолго промолчал, чтобы накалить атмосферу, но Хосоку плевать. — Представь себе обычный вечер. Она, как обычно, пришла не одна. Прицепилась с какой-то хуйней, вроде как я кроссовки раскидал, гостю некуда обувь поставить. Я взбесился. Если по-научному, меня накрыло состояние аффекта. Терпение лопнуло. Тебе это не знакомо, да? — Юнги сам укладывает руки Хосока к себе на талию, но они упрямо соскальзывают, он кривит рот и продолжает: — Я облил дом бензином, пока они предавались утехам в комнате, затем в буквальном смысле достал скелет из шкафа. Готовую бутафорию, что хахаль мне предоставил – эдакая кукла с моим ДНК, воняла эта штуковина страшно, и после пожара должна была обуглиться до порошка. Так вот, я стоял и игрался с зажигалкой, думая, бросить или нет. И бросил. Бам-с! И показав жестом взрыв, Юнги проводит ладонями перед носом Хосока. — Чувствуешь, чем пахнет? — Лайм. Это твой крем для рук, — на полном серьезе отвечает Хосок, и Юнги заливается смехом. — Нет. Пахнет бензином и пеплом. Иногда то, что ты чувствуешь – вовсе не является правдой. Знаешь, как удивительно то, что каждый двуногий ублюдок видит свою реальность? — Но ты один из них, Юнги, — резонно замечает Хосок, и его колени тут же остаются свободными. — Ты тоже двуногий ублюдок со своей реальностью. Юнги пихает его в бок и недовольно фыркает, вслух упоминая о том, что Чимин долго не возвращается от Тэхёна. — Чем они там занимаются, интересно? Переводить стрелки у Юнги получается с завидным профессионализмом. Но Хосок предположил, что Юнги и впрямь за него беспокоится, поэтому сообщил Намджуну. А тот вскоре перезвонил и сказал, что в поисках малого нужна помощь, потому как его нигде нет.***
На нем ярко-синяя куртка. И если не задумываться над содержанием, то куртка идет по заснеженному тротуару пустой. В ней наслоился грязный осадок из боли и стыда. Ноги не хотят идти. Так позорно и гадко Чимин никогда еще себя не чувствовал. Каждый его шаг отсчитывает сантиметры в никуда. Целей нет, пунктирных линий тоже, клиентов целый город, а на самом деле все гораздо проще. Две части одного: жизнь и смерть. Странно, что не помня о выборе первой, так легко можно после избрать последнюю. Снюхав то, что лежало на дне карманов, Чимин чуть воспрянул духом, его расшатало по улицам, разнесло по окраинам, одновременно он смог быть везде и нигде. Устал. По дороге шныряют занятые автомобили, один мог бы унести Чимина далеко-далеко, другой, потяжелее, скажем, многотонная фура – раздавить. Что предпочтительнее, учитывая обстоятельства. Безысходность прополоскала его изнутри. Оттого стошнило прямо на тротуар, остатками какой-то китайской хуеты. И Чимин провалялся в ней лицом какое-то время, в полной отключке, по-видимому надсадив проебаное и без того здоровье на дешевой наркоте. Очнулся он из-за запаха ваксы, которой провонял мысок тяжелого ботинка, упершегося в нос. Если бы его нашел полицейский, то не поднимал бы за шиворот и не плевал бы в лицо. Какой-то незнакомец просто поднял его и харкнул в лицо – без причин и следствия. И отправился восвояси. Чимин умылся пригоршней снега и наконец-то встал, огляделся, сообразил, что сильно промерз и теперь в почках какой-то студень. Уже глубокая ночь, на улицах никого. Чимин дрожащими руками порылся по карманам. А там не стало ни телефона, ни кошелька, ни ключей. Его обчистили, и странно, что не забрали куртку, а ведь не дешевая – могли бы уж довести дело до конца. Сначала полный туман, в котором не обнаружилось ни воспоминаний, ни паники, потом нахлынуло разом, скрутило живот. Но там такая пустота, что легче сдохнуть. Чимин не знает, где он. Он заныл, как потерявшийся ребенок, проплакал с минут пять и не замеченный, не услышанный, пошел вперед. По дороге попались какие-то люди, указали на круглосуточный магазин и даже дали горстку монет, на которую в лучшем случае на сегодняшние цены купишь пару конфеток. Днем будет виднее, куда двигаться, будет народ, который подскажет. Чим вошел в магазин, чтобы погреться, но продавец до того возмутился его видом и с воплями: «Пошел нахуй отсюда, чертов наркоман!» выпер за порог. Тогда-то Чимин и увидел свое отражение в темном стекле двери, вздрогнул. Пугающая мрачная фигура, пятно в синей куртке. Он и впрямь выглядит как кучка рвотного порошка, ничего удивительного, что приняли за наркомана. Сейчас он себя здорово наказал, вообще за все. И просрал человека, который дорог. А то и сразу двух, потому как Намджун обязательно узнает – и прощай его доверие навеки. А может и впрямь? Прощай – красивое слово. Прощай за то, что причинил боль или обидел, и запомни меня таким, каким я был для нас, хорошим. Каким смеялся в наших воспоминаниях, каким обнимал тебя, чтобы согреть. И голос мой тоже запомни, смех. Я, уходя, хочу оставить что-то светлое. Оно могло быть, правда? Нет. Обман. Светлое было только одно, оно всегда исходило от Тэхёна, и Чим припомнил, как эти глубокие честные глаза, не раз смотрящие с непередаваемым состраданием, превратились в неподвижное заледеневшее озеро. А река не заледенела, потому что опять оттепель. Непостоянная, свихнувшаяся погода. Чим стоит на мосту и размышляет, смахивая с перил подтаявший снег. Вот скажешь человеку: «Прощай» и становится чуточку страшно. Не пока, не до свидания, а сразу под дых и, возможно, навсегда, отсекая себя от прошлого. Такое оно, это слово.***
Образ жизни Тэхёна здесь называется одним словом - мимикрия. Важно слиться с толпой и походить на сильного, отказаться от сущности. Которая остается на месте. Невозможно избавиться от перманентной доброты, она для стервятников все равно что свежее мясо, что запах крови для акулы – чуется за милю. От их голода и ненависти можно либо спрятаться, либо замаскироваться, научиться подстраиваться и стать меньшей частью большинства. Хочешь того или нет – будь с ними, либо будь сильнее их. Для Тэхёна второе не имеет смысла. Большинство всегда показывает Тэ, что он ничего не стоит и с жадностью гложет его косточки. Большинство говорит: «Пожирай, рви, иди по головам!». Тэхён не слушается. И почти ничего не слышит, когда мамин голос в трубке который раз спрашивает: «Все в порядке?». Хлопая ладонью по груди, Тэ отвечает положительно, а после роняет телефон и бьет по ребрам сильнее, кулаками, хочет извлечь вечно ноющее, разносящее кровь и приносящее столько бед. Оно заебало там биться, бестолковая хреновина. Даже если сердце просто орган, оно ни к черту. Жизнь ни к черту, ни за чем она не нужна. Нудная минорная сюита под виолончель, тянется годами, а что толку. Ниже, ниже и ниже. Тэхён так медленно падал на пол с положения сидя, когда Чимин вышел, заблевав своим никчемным «прости» все уши. Тэ бы простил, если бы знал мотивы. А узнал при встрече с Намджуном, который навестил на следующий день. Наступила неловкая тишина. Тэ припрятал покореженные запястья и горло водолазкой, вяло поприветствовал Намджуна и на его нечаянно сорвавшийся вопрос о самочувствии, сказал, что простыл, поэтому ослаб голос и на работу он не поехал. Намджун тоже не выглядел хорошо, скорее - ужасно. Тэхён поёжился, когда услышал, что пропал Чимин. У него в горле собрался кисловатый комок, такой, когда вопреки всему беспокоишься за кого-нибудь. — Вы хорошо искали? — спросил Тэ и сам себе ответил: — Ну конечно же, хорошо. Иначе бы уже нашли… Намджун взял его за руку, но Тэ отдернул ее и отпрянул, как ошпаренный. — Извини, подумал, так можно, — оправдался Нам, он чувствует себя виноватой псиной, перегрызшей глотку щенку, он наговорил Чимину много лишнего недавно. — Юнги говорит, ты последний, кто его видел, поэтому я здесь. Расскажешь, что случилось? И Тэхён замер, не смог, солгал, выжал чушь о встрече, после которой ничего о дальнейшей судьбе и планах Чимина ему неизвестно. Намджун тяжело вздохнул, поджал губы. — Прости меня за то, что я так с тобой в последнее время… Я не со зла, правда, — он придвинулся к Тэхёну поближе. На этот раз тот не стал вырываться, решил, что пусть его насилуют все – сколько угодно раз. — Я давно должен был сказать, что ты мне нравишься. Подняв на него невинно-ошарашенный взгляд, Тэ приоткрыл рот, чтобы возразить: такого быть не может. Но потом спустился с небес на землю. Нет, он догадывался. В его окружении мало людей, которым бы он не нравился. — Понятно, — сухо выразил он, будто соболезнуя, и отвернулся. Понятно многое. И оно ужасает. Выходит, что в глазах Чимина вчера пестрел дотошно простой вопрос: «Почему ты, такая же продажная тварь, как и я, достойна быть любимой, а я – нет». И в те минуты Тэхён еще не знал сути. Теперь считает, что данное слово звучит громко, а Чимин все перепутал, как и Намджун. Так что, Тэ ненароком отхватил себе чужое место? Он бесконечный кретин, раз думает, что виноват. Если бы он понял раньше, если бы поговорил с Чимином вовремя… Вдруг четко ощутимое переживание вчерашнего снимает все обвинения, стягивает переживания холодом. Почему Тэхён обязан гоняться за проблемами других и своевременно их решать? Кто пожалеет его, если он будет всякую неприятность вешать на свой счет? И к чему эта любовь на уровне «нравишься», когда кому-то охота испробовать Тэ в постели? Бессмысленно. Он пристально посмотрел на Намджуна, приговаривая его к тому, что все сплошная иллюзия, которая быстро окончится. — Спасибо за признание, Намджун. Но мне это не нужно. Не нужно вообще. — И он смог различить, как воздух пропитывается виной, ему не принадлежащей, как разваливается тело поблизости. — Не знаю, что там между вами с Чимином произошло, но все свое внимание ты обязан отдать ему. Не потому, что я прошу, а потому что вы бросаетесь из крайности в крайность, пока ты упорно избегаешь очевидного. Тебе стыдно принять его, какой он есть. Бесполезная гордость, хён. Ты ведь тоже понимаешь, что протух здесь. — Может быть… — не стал спорить Намджун. — Но ты-то другой. — Именно поэтому не стоит за меня цепляться. Лучше сосредоточься на поисках Чимина, хорошо? — Тэхён почти выталкивает Намджуна за дверь, напоследок бросив: — Если я смогу что-нибудь сделать, то сообщу, будем на связи. За Чимина страшно, но еще страшнее, если он вдруг найдется, а потом снова будет «другом», оболочкой от него. Наращенная кожа Тэхёна слезает, он не может больше пришивать лоскуты на место, но и не может уйти с работы – ему кажется, никто не станет исполнять его обязанности с тем же рвением. То, что Тэхён делает, он привык делать хорошо и почти идеально. Он говорит об этом Ли Бо, приехав к нему вечером и спрятавшись у него на плече, а тот поглаживает его по бедру и удивляется: — Зачем ты так стараешься, Тэхён? — Я уже говорил. Есть одна причина. — Овчинка выделки не стоит. — Да-да, Чонгук подонок, я запомнил. Просто Бомсу не раз повторял. Обычно он не защищает Чонгука, как одного из себе подобных, но и Тэхёна не жалеет, уважая его выбор. Нейтральное отношение сохранять невозможно, потому что Тэ неожиданным образом становится именно той персоной, с которой Ли Бо не хочется ограничиваться одной ночью. У них не так много общего, но с Бомсу Тэхёну становится более-менее спокойно, с ним нет постоянного напряжения и скачка вольт. За свою жизнь Бомсу повидал немало, он стремительно поднимался по карьерной лестнице без оглядки на справедливость, выжил после четырех покушений и с годами приобрел серьезный авторитет, желаемую власть и весомый статус. И только одно упустил. Женщину, что вязала кружевные салфетки и звонко смеялась, значилась верным другом. Сестра. В ее смерти Ли Бо хоть и был виноват косвенно, но до сих пор иногда просыпается по ночам от кошмаров растерзанного наемниками тела. Наказывая одного из виновных в драке насмерть, он и получил шрам, до которого тонкие пальцы Тэхёна дотрагиваются почти воздушно. Чего так и не удалось найти после – должной поддержки. Обозначилась пустота. У Бомсу было много женщин, мужчин, кутежи на полную катушку, криминальные разборки и варево в грязи. Чонгук напомнил ему себя в молодости, но и тут малой его переплюнул, уже научился ходить по головам и вырывать близким людям кишки. Его важно было принять не абы как, а проучить, посмеяться над излишней самоуверенностью, схватить за яйца, если уж совсем грубо. Тогда Бомсу и не предполагал, что заинтересовавший Ким Тэхён вызовет такую громадную симпатию, что после одной ночи им невозможно будет напиться, а после захочется топить в подарках. «Романтический пиздец» - так и назвал Бомсу новое увлечение. Податливость и мягкость Тэхёна пробуждают лучшие из чувств: по крайней мере, инстинкт охотника и защитника. У него потрясающая внешность, но что примечательнее, как из-под нее пробивается чуткий и ласковый ребенок, так напоминающий о прошлом, о доме. Однако, как бы ни превозносил Ли Бо давно уже не проститутку в отношении, взаимность ничем не покупается, и ему делается странно, что он упрямо пытается добиться ее честно, не используя и сведений о том, какой ценой Тэхён достался. — Чем ты расстроен, Тэ? Давай, выкладывай. Не скажешь – все равно узнаю. А тот шмыгает носом и прикидывает, как сильно его атомарный распад давит Бомсу на кожу, что тот постоянно все угадывает. Рассказ не занимает и пяти минут без ремарки о припадке Чимина, и Бомсу протягивает руку к тумбочке, чтобы взять телефон. Он просит подключиться своих людей. Тэхён удивленно таращится на него, кажущаяся неприязнь тает. Ее и не было: Тэ не привык себя ценить, не привык жить в мире, где его просьбы задаром исполняются лишь потому, что он просит. — Бомсу, не стоило, правда. Бомсу плавно заваливает его на лопатки и, недолго посмотрев в опечаленные глаза, целует в губы, шею, грудь и живот, обсыпая Тэхёна мурашками и, глухо усмехнувшись в губы, отвечает: — У меня запоздалый кризис среднего возраста, так что я безумен и мне все можно, Ким Тэхён. — Ты какой-то неправильный, — Тэ давит кончиком пальца на шрам, скатывается под продирающим взглядом в ртутный шарик. — Ты должен быть плохим парнем, а я должен тебя ненавидеть. — Ненавидь сколько влезет, но что это изменит? Тэхён задумался, поморгал пушистыми ресницами и слегка улыбнулся. Бомсу понял, что ему напоминают редкие улыбки Тэхёна. Кружева. Только эти туже и вяжутся на костях до ломоты.***
Перелом с хрустом и жизнь-палата. В психушке. Но Чонгук угадал именно помешательство, когда увидел себя в отражении чужих глаз, в которых отвратным образом чертилось: «Мы все были правы». Юнги не дает ему сбежать, но его нет в палате поблизости, и он вряд ли придет, чтобы остаться. Нет, потому что ему не важно, его вероятно уловить только в пределах постели, а после он меняет цвет с теплого-отдающего на непроглядно-черный. Чонгук пытается задержать его на несколько минут, обнять и показать, что все эти перемены – ради него, а Юнги испаряется, исполнив обязанности. Юнги позволяет себе повышать голос, отталкивать и проявлять непокорность, а Гук не находит сил впечатать его в стену и осадить даже словом. Напускное спокойствие тает, потом сплошной дурман, сигаретные припадки на полпачки и опасная езда загородом. На Чонгука надвигаются стены, мешают дышать, принимать решения, карябают его изнутри. Но перенос на кожу Юнги делается нежно. Чонгуку нужно, как раньше, чтобы ушел – и о нем не думать, а получается по-другому. С таким другим Чонгук обращаться как не умел, так и не умеет. И наступает бешенство из-за того, что старания ни к черту, что сделал самое огромное исключение, а оно бесполезно. Гук разрешает Юнги делать все, что он хочет, возвращает на улицы и, притаившись, ждет, пока с той стороны зазвенит хотя бы намек на то, что в одной кровати чуть лучше, чем в остальных. И всякая злоба на него распадается, стоит только белым пальцам пробежаться по волосам, а беспутным глазам спародировать щенка. — Мы – мусор, забей на то, что здесь, — Шуга тыкает пальцем Чонгуку в центр груди. — Привычка ведь. Чон никогда не отрицал. Его ждало величие Мусорщика, маячило перед глазами с самого детства. Но он не разобрался, хочет ли, чтобы его свергли, потянув на землю или поддержали. Юнги помог ему добиться желаемой высоты, но находится в свободном полете, за него сложно держаться. Его состояние: «нечего терять» Чонгука встряхивает похлеще шоковой терапии. Если он или сам Шуга допустят где-нибудь хоть малейшую ошибку, то тюрьма проглотит их обоих за все тяжкие. Потому что любая несправедливость иногда жмет, как старые ботинки, и власти делают эффектный выпад в сторону самых устоявшихся негодяев. А там - информационная бомба, ажиотаж. По большей части, благополучие зависит от расположения Ли Бо. Чонгук в глаза считает его большим начальником, а за глаза зовет ебаным уродом. Он наслышан о том, как Бомсу решает дела и никого не щадит. Напрягает страшно, а Шуга, пуская дым, говорит, что все идет своим чередом. Шуга засахаривается в хороших условиях и никому не отказывает в удовольствии всадить поглубже, рассказывает и приукрашивает, на что Чонгук сурово сводит брови и молчит. Пару дней назад он потушил запал Юнги тем, что не захотел с ним спать. Игра в кошки-мышки не дает эффекта. Волей надобности и случая Бомсу предлагает Чонгуку отправиться в Лас-Вегас, чтобы утрясти некоторые деловые вопросы и снять сливки с игорного процента зависимых владельцев казино. Предупреждает, с какими нужно поджать хвост, а каким перегрызть глотку. И разрешает поехать не одному: мало ли Чонгуку будет некомфортно с его людьми. Фальшивая обеспокоенность раздражает. А Юнги, прежде чем дать ответ, долго ломается и юлит, вынуждает сжать его запястье так, чтобы надулись вены на ладони. Чонгуку необходимо, чтобы Шуга был рядом, как залог успеха затеянной кампании. С мыслями о сборах Гук и сидит в кабинете без настроения, ляпая печать с подписью на документы. Вылет завтра в ночь. Появившийся с отсутствием новостей Намджун Чонгука утомляет, а того вымораживает хладнокровие босса. — Морги проверили, больницы, свидетелей тоже найти не можем. Когда кого-то ищешь, оказывается, что Сеул огромный и бесконечный, как черная дыра, — Нам безнадежно взглянул на Чонгука, листающего рекламный журнал и завелся. — Блядь, чего я тут распинаюсь? Тебе же похуй. Это всего лишь Пак Чимин. Если бы Шуга пропал – сам бы поперся его искать. — Не груби, ладно? — хмурится Чонгук. — Вот тебе бы остыть. Привязанности мешают принимать решения. Теперь Намджуну смешно и горько. — И это говорит человек, который втрескался в свою же шлюху? — От такого же слышу, — сердито парирует Гук. — Чимин рано или поздно найдется, не парься. И вы заживете счастливо, как в старые-добрые времена. Нездоровое утешение-издевка воспринимается как никогда остро. За четыре дня, что Чимина нет, Намджун переволновался и даже дошел до похода в католический храм с мольбами в пустой зале. В случае пропажи кого-то другого, Намджун бы в очередной раз восхитился Чонгуком. Но сейчас четко видит, что восхищаться в куске дерьма напротив – нечем. Гук похож на мощное торнадо, издалека внушающее первородный страх и почитание стихии, но стоит только очутиться в его досягаемости, как поток воздуха становится всего лишь прозрачной силой, рвущей в щепки любого без разбора. — Какая же ты паскуда, Чонгук… Он отреагировал ничтожно – гадливо ухмыльнулся. — Я рад, что ты наконец-то заметил. — Раньше меня это не касалось. Тоже звучит паршиво, знаю, — закивал Намджун. — Пока я с тобой работаю, превратился в подобие человека, в твой хвост. Ты добиваешься, чтобы так случалось со всеми, кто тебя знает. Ты держишь их у самой воды за шкирку, чтобы утопить как можно быстрее, выйди хоть одна мелочь из-под контроля. И я бы понял тебя, если бы не стало исключения в виде Юнги. Казаться тварью и быть ей – разные вещи. И оттого, что ты кажешься, Чонгук, ты еще больше мне противен. Моральный урод. Впервые за несколько лет знакомства Намджун позволил себе высказаться начистоту. Чонгук стойко вынес его откровенность, не повел и бровью. — Намджун, ты не сказал мне ничего нового. И мое исключение такое же, как я, поэтому я хочу его оставить при себе. Логично же. — Ничего не выйдет. Нахлебаешься еще, — плюнул Намджун и поднялся. — И за Тэхёна тебе нет прощения, за то, во что ты его превратил. — В том и дело, что он не превращается, в этом его особенность, сколько ты его ни мнешь, он как пластилин – приобретает нужную форму. И вообще, мои отношения с ним – не твое собачье дело, Намджун, — грозно замечает Чонгук и, встав у окна, сыпет усмешку. — Или… Подожди-ка… Ты тоже его хочешь? Бедняжка, попался, что ли? Так бери, я разрешаю. Опасно насыщенный приток ярости выкрутил Намджуну мышцы, он хватает Чонгука за грудки и, встряхнув, шипит: — Ссаный козел, да чтоб тебе отдельный котел в Аду предоставили, ублюдок! Какое ты право имеешь так обращаться с людьми?! Кем ты себя возомнил?! Думаешь, тебе все можно?! Он ударил его. Ударил сильно, с размаху, в челюсть. Разбил губу. Чонгука отшвырнуло к столу, на пол посыпались бумаги, Гук осел там же, стирая пальцами кровь. — Ты проебал все, что мог, Чон Чонгук! Тебе никто на самом деле не нужен, кроме тебя самого. Трахай свое самолюбие и дальше, а я не собираюсь здесь оставаться. Как только найду Чимина… — Намджун поперхнулся, — живым или мертвым, я сюда ни ногой. Пошел ты и твоя компания, твои перспективы. Засунь их себе в жопу. Нам разворачивается к двери, но тормозит, цепенеет. — Катись! — надрывно кричит вслед Чонгук и глухо смеется. — Уёбывай на все четыре стороны! Давай, покажи, что ты уже ни на что не годен. Пропала твоя подружка-поблядушка, и вот оно – неожиданное прозрение! А до этого тебе было класть на то, что Чимин чувствует, ты делал вид, что все заебись, сгребал деньги. Не без удовольствия, между прочим! — Заткнись, Чонгук. — Просто признай, что ты тоже урод, Намджун! Нехуй из себя строить праведника, когда в Аду наши котлы рядом. Ты ведь Тэхёну так и не сказал, да? — Чонгук покачал головой и поморщился от боли в рассеченной губе. — Не сказал, что я выбрал поделиться им вместо того, чтобы отдать насовсем Юнги? Тоже мне заботливый хахаль, не поговорил с ним даже, хотя мог. Так чем ты, блядь, лучше меня? Просто повелся на тэхёнову наивность, мягкость, не знаю я, что ли, как это работает, когда хочешь трахнуть, а маскируешь под сраное "высокое"? Ёб твою мать, Намджун. Хочешь уходить – уходи, держать не буду… Наверное, Чон прав, раз Намджун не стал отвечать. Он действительно не успел разобраться в чувствах. Опрометчиво высказал Чимину предположение, думал – а не переубедит ли его малой, но нет… И теперь перед ним невозможно извиниться и объяснить, что все не так. Намджун молча открыл дверь. На пороге внезапно - напуганные мокрые глаза. Они принадлежат Тэхёну, который выронил наконец скользкую папку с документами, что нес Чонгуку. То, что он услышал, ровняет его с землей. — Тэхён… — Намджун пытается протянуть к нему руку. Но Тэ даже не смотрит на него. Он смотрит на сидящего на полу Чонгука. Столкнувшиеся взгляды. Мучительное дробление. Так вот какой выбор ему надлежало сделать? Разумно. Но Тэхён не может вздохнуть, боясь, как бы не распорядились и этим вздохом. Он дрожит. Против его воли по щекам льется вода. И не слышно, что там говорит Намджун. Извиняется? А Чонгук нет. Возможно, ему даже чуть легче, что Тэхён все знает. Они Тэхёна выпотрошили. Держась за стену, он поплелся обратно в свой кабинет и закрылся там. Его поделили на ноль.***
Кого Чонгук точно не ожидал увидеть в зеркале дома, так это Тэхёна, вошедшего неслышно. Гук обернулся на него, заканчивая застегивать рубашку. В Тэхёне спустя сутки ничем не отозвалась узнанная правда, либо она так хорошо замазана косметикой, что не отличишь от обычного состояния. Тем не менее, во взгляде его появилось что-то недопустимое, какой-то тугой вакуумный крик, оседающий на легкие смотрящего. — Куда-то собираешься? — и Тэхён опускает голову, потому что даже взгляд на Чонгука вызывает резь в глазах. — Да, мы с Юнги мотнемся по делам в Вегас, вылет через два часа. — Молодцы. А я зашел попрощаться. — Это ты вовремя, — улыбнулся Чонгук, светя пятном запекшейся крови на губе, и стал рыться в гардеробе, чтобы подыскать подходящий пиджак. — Как думаешь, какой цвет подойдет? Тэ вздрогнул. Все равно сложно строить из себя умничку после суток на антидепрессантах. Таков Чон Чонгук – у него нет проблем, Тэ смотрит ему в затылок и ждет, пока тот обернется, удивленно уставится. — Не хочешь подсказать модным советом? Странно. — Чонгук… — Тэ заранее выдрал из речи нежное «Гуки», сосредоточился на высечении слогов. — Я пришел проститься не потому, что уезжаешь ты, а потому, что уезжаю я. В напряженной паузе Чон едва не выронил вешалку из рук, поморгал. — То есть? Ли Бо тебя тоже куда-то посылает? — Нет, он здесь ни при чем, — Тэхён стиснул кулаки. — Просто я так больше не могу, я очень устал. Медленно отложив вещи на кресло, Чонгук сглотнул и взял со столика пачку сигарет. — После всего, что мы сделали? Вот так возьмешь и все бросишь? — Брошу, — уверяет Тэ. — Я не должен извиняться, но я же пластилиновый, я извинюсь. Мне жаль. — Так это из-за того разговора? — Гук прикурил. — И да, и нет, — пожал плечами Тэхён. — Не важно. Его робкий вздох стоил Чонгуку избытка дыма, он закашлялся. Не находится аргументов, чтобы задержать. И где-то между полушарий бьет колокол, извилины в панике, нейроны сошли с ума, не шлют нужных импульсов. Окурок в пепельнице быстрее обычного. Тэхён совсем дурной, но он рожден не для блядских игрищ и ублюдочных прощаний. Поэтому его неожиданные теплые объятия для Чонгука горячи, как священный огонь для нечисти, они его душат. Тэ никогда не был в руках настолько ощутимым, и каким он стал махоньким и беспомощным, Чонгук знать не мог. Плечи Тэ подрагивают, ломаное дыхание бьется в шею, он пахнет клубникой и еще чуть-чуть медикаментами, горькими таблетками, на сатиновой коже ключиц - морем. Его пальцам на ткани рубашки Чонгука нужно оставить складки. Для того, чтобы они стали вшиты навеки, достаточно одного слова, одного действия. Несколько секунд за много лет и много лет за несколько секунд. Но Гук так и не смог ответить на объятия, а если и смог бы, то уже не успевает: Тэ отстраняется и натягивает улыбку, от которой реальность лопается как старая краска. — Удачного перелета. Прощай, Чонгук. Удаляющиеся шаги прочь из комнаты, по лестнице, гостиной, из жизни. Гук очнулся только тогда, когда с парковки перед домом исчезла вторая машина. Он забыл, куда собирался и бездвижно просидел около получаса, тупо глядя перед собой. Пришлось убедить себя, что все это крайне несерьезная чушь, бредовый сон, а назавтра Чонгук обязательно проснется.