Нежно впитанная с молоком Простая жажда любить тепло. Этот смольный затяг глубоко В легких битое мнет стекло.
Как бы Шуга не клеился и не настаивал, у него не получается добиться желаемого эффекта. Зато он успевает восхититься комфортным перелетом и важным английским Хосока. Шуга так отчетливо не произнес бы ни слова, а Хосок без малейших затруднений складывает целые предложения. Деловая поездка – и только, он хорошо дает понять, особенно когда в отеле номера люкс укладывается спать на диван. — То есть вот так, да? — Шуга складывает руки на груди, нависнув над ним. — Именно. — Мы же спим у тебя и ничего, — негодует Юнги, садится на колени и кладет подбородок на ладонь Хосока. — Тогда спокойной ночи, засранец, я остаюсь здесь. Хосок не стал его прогонять, подождал, пока сонливость поборет упрямца, после чего на руках перенес его в постель. Навис над умиротворенным лицом гурии. Кроме того, что Юнги необходим, как важный механизм, мешается еще одна мысль по поводу его персоны. По обыкновению своему Хосок не спешит проводить параллели, он живет исключительно рационально и возвращается на диван, потому что для любых дел крайне важен здоровый сон. Огромная роскошная зала, изумительные наряды и головокружительные ставки, люди пьют и смеются, в их алчных глазах читается «Palms», они проигрывают и… чаще всего - проигрывают. Приторная атмосфера всеобщей одержимости. Завидев в гуще толпы клиента, на которого указал Хосок, Юнги едва не поперхнулся шампанским, его потянуло блевать. Есть вид мужчин, которых он называет «классический педик», у таких лоснится кожа и находится модная бородка, а в манерах прощупывается ублюдочное превосходство. Впрочем, выбирать не приходится. — Хорошо, что не жирный старый урод, и на том спасибо, — и, передав бокал Хосоку, Юнги отправился вилять задницей в радиусе зрения жертвы. Хосок издали наблюдал за действиями чар Шуги: тому несложно было попасть во внимание, он присел за стол с рулеткой и сделал пару ставок. Для таких ходов Чонгук наградил его немалыми суммами. Вскоре он добился признания, отпуская шуточки и ведя себя незамысловато и сложно одновременно, он показывал, что не может выиграть, но главный выигрыш на него смотрящих в том, что сам он продается. Клиент клюнул и пересел к Юнги, а после довольно продуктивной игры увел его к бару и угостил выпивкой, ему не терпелось попробовать фортуну на вкус. Сев неподалеку и заказав коктейль, Хосок вполне смог различить, о чем они говорят. Юнги смеялся и позволял чужим губам дотрагиваться до шеи, рукам исследовать талию. Хосок напрягся. Слишком пышно для первой-то встречи, а они договаривались, что Шуга потянет удовольствие хотя бы пару дней. Заигрываться он умеет, заигрывать - тоже. И ночь встречает в чужом номере после того, как клиент договаривается с Хосоком об оплате. Выждав несколько часов, Хосок обошел телохранителей на правах торгаша и вошел в злополучную комнату, осмотрелся. Спящий на краю Юнги, приобнятый незнакомцем, не волновал, как и раскиданные постельные принадлежности, следы кокаина на столике. Хосок нашел все, что ему было нужно и спешно покинул помещение. Его спину Юнги увидел, когда приоткрыл глаза. Но на следующий день забыл, о чем хотел спросить. Шулерские навыки Хосока в покере пригодились. Он достойно сыграл оппонента, доводящего игру до нужных рисковых отметок, и Юнги крайне внимательно и незаметно опускал глаза под стол, отслеживая, как складываются пальцы Хосока, уложенные на колено. Оговоренные жесты обозначали пас, повышение ставок и указание на предполагаемого победителя, что позволяло вовремя скорректировать ход игры. Шуга ворковал предположения клиенту на ушко. Следующей ночью в Юнги уверовали, как в божество, он способствовал сорванному кушу. То же самое произошло с рулеткой, где Юнги справился сам, следуя зову интуиции. Таким образом, всего за трое суток они с Хосоком успешно выполнили задание и могли отчаливать восвояси без малейших проблем. Если бы только Шуга не имел привычки преступать запреты.***
Несколько часов Тэхён колебался в понимании, правильно ли поступил. Символично он сделал эффектный выпад, но душой попривык к нему не сразу. Как и к Бомсу, который стал приезжать на выходные и каждый новый уик-энд так модно и смело они проводят вдвоем. Тэгу тоже большой яркий город, и Бомсу знает, что здесь интересно Тэхёну, что ему показать и как преподнести. Лучшие места в театрах и концертных залах, на спектаклях и мюзиклах, опереттах, за одну возможность только услышать которые, уже вполне можно было прилечь в холле и сложить руки на груди, выплакав море о прекрасном. Тэхён раскрыл свою сентиментальность и уже не стеснялся перенимать из рук Бомсу платочки. Один из платочков – в кружевах, он особенно дорог, и Тэ хранит его с трепетом. В нем просыпается прежняя негасимая надежда, а литые отслужившие доспехи с грохотом падают в бездну. Несколько модных показов, и Бомсу смотрит на реакцию Тэхёна, который восхищается и аплодирует. Но, по его словам, он не стремится к большой славе. Если застать его на работе за кройкой и шитьем, то видно, как он увлечен и вдохновлен, но прельщен именно тишиной и покоем, отсутствием спешки. Настоящему Тэхёну всегда хотелось чего-то простого, перебирать ткани тонкими пальцами, воображать цвета и сочетания, набрасывать на бумаги эскизы и делать что-то уникальное, подходящее каждому отдельному человеку, улыбаться на их удивление в тот миг, когда в зеркале отражались их мечты, сочиненные Тэхёном. По предпочтению хозяина в ателье частенько играет французская музыка, поют Эдит Пиаф и Жюльетт Греко́, подхватывает Жак Брель, а после растворяют в себе Дебюсси и превращает все в чувственную мелодраму Каравелли. С витражных окон в залу пробирается разноцветная крапинка, штопают машинки, и тихо переговариваются женщины, посмеиваясь над сериальным мылом. Тэхён порхает между рядами одежды и столом, вежливо улыбается в ответ тем, кто смотрит на него с восхищением. Он любит заходить в складское помещение и щупать тканевые полотна, разматывать увесистые рулоны, отмерять и уверенно резать. Два раза в неделю он берет мастер-класс у старшей швеи, чья пожилая улыбка похожа на желтый одуванчик, и остается допоздна, потом они пьют чай и заедают сахарным печеньем. И на сахар Тэ реагирует проще. Рабочая неделя проходит незаметно, а в пятницу вечером Тэхён идет домой в приподнятом настроении, потому как его ожидает море обожания и романтический ужин. Родителям Бомсу был представлен как хороший друг, и они ни на минуту не усомнились в его честности. Притворства в Бомсу не обнаруживается, и Тэ склонен верить его словам, склонен лечиться в объятиях, словно проходя постоперационную терапию после удаления тяжелой опухоли. Когда они не дома, то обязательно в тех местах, где Тэхёну давно хотелось побывать. Его устраивает то, что происходит, так просто потому, что иначе в данный период времени не выжить. Он считает Бомсу другом, но все же делит с ним постель, знает, как все далеко заходит и утренние часы встречает в долгих раздумьях о том, нравится ли ему быть признанным, чувствует ли он себя счастливым. Отдать сполна запросто достающихся чувств Тэхён не может, их огромная масса, а он слишком ослабел. Никаких требований и претензий не поступает: Бомсу не ждет чудес и причины его пребывания и поддержки для Тэхёна столько же приятны, сколько и обременительны. Тем не менее, отдавать душу с благодарностью Тэхён умеет и заменяет страсть лаской, молчание – разговорами. Он относится к Ли Бо трепетно по-дружески и надламывается только по ведению желания. Неловкая попытка отказать оборачивается паузным натяжением, и в глазах Бомсу недопонимание: что он от всей души делает не так, чтобы быть отвергнутым в самом сокровенном? Среди стольких правильных вещей просвечивает искажение, и неясно, это Бомсу привык покупать или Тэхён – продаваться. Он не знает, что единственный, кто так считает. Бомсу видит все гораздо проще: они мужчины и никакие пространные объяснения их связи не нужны. Перенасыщение вниманием уже близко, а Тэхёну не хватает сил продолжить начатое или мужества прекратить. Отказывать таким людям, как Бомсу – страшно на уровне инстинкта, кажется, попав в их капкан, шансов выбраться мало. И Тэ попросту позволяет всему идти своим чередом. Воскресное утро началось с того, что Тэхён просидел в беспамятстве несколько минут и решил, что солнечные пятна на полу похожи на полосатые медовые пряники. Он не нашел рядом Бомсу и предположил, что тот либо уже уехал (а он имел такую привычку исчезать), либо завтракает внизу. Тэ потянулся и влез в длинный бледно-голубой пуловер, умылся и расчесал пятерней волосы. Он спускался по лестнице и звал: «Бомсу?», а когда спустился, вцепился ногтями в перила и обмер, улыбка медленно сползала с его лица. Потому как в гостиной стоит совсем чужой человек, которого Тэхён ни за что не хотел видеть снова, но все же… Все же покрывается мурашками и крайне плохо переносит его присутствие. Стойкость рассыпается, сердце колотится по своим законам, отстукивает: «Нет, нет, нет». Несколько минут они пристально смотрят друг на друга, собирая весточки о том, чего не знали. Гук сменил серьги в ушах и подстригся, Тэхён позолотил волосы и очаровательно слегка поправился. Но основные перемены во взглядах. Чонгук на секунду растерялся и прищурился, действительно признавая в человеке напротив Ким Тэхёна, он вперился в сапфировое новшество на его ключицах. Тэхён же смотрел влажными глазами и испуганно. — Так вот оно что, — сердито заключает Чонгук. — Не знал, что вы продолжаете отношения. Он опустился в кресло. — Что ты… здесь делаешь? — спрашивает Тэ, а из кухни с пепельницей выходит Бомсу. — Это я его пригласил, Тэ, надо кое о чем перетереть не по телефону, а возвращаться так рано в Сеул мне было лень. Тэхён разозлился и поджал губы. Его-то можно было и предупредить, черт возьми. — Извини, что не сказал, — Бомсу потрепал его по волосам. — Сделаешь нам утренний перекус? Пока они говорили на заднем фоне и курили, Тэ дрожащими руками управлялся с завтраком. Он гремел посудой и хорошенько вспенил кофе, остервенело нарезал хлеб для сэндвичей. А в его затылке кто-то делал дыру, и по спине точно полоснуло раскаленным железом. Когда Тэхён обернулся, то наткнулся прямо на въедливый взгляд Чонгука и вздрогнул. Хотя, могло и показаться. — Есть несколько группировок, которым я уже не доверяю, только проебывают бабло, прикрываясь моим именем. Один глава из таких говнюков откусил большой кусок и прячется, — продолжал пояснять Ли Бо, когда Тэ расставлял на столике несложный завтрак. — Спасибо, Тэхён. Он притянул его к себе и поцеловал в шею, нежно провел по щеке и плечу. Чонгук проследил безучастно и почти не переменился в лице, но вряд ли оставался довольным. Тэ заметил сжатые кулаки, точно кому-то не терпелось отвесить какую-нибудь язвительную гадость про нескончаемое блядство и смену шила на мыло. Тэхёну больно, он поспешил уйти с каким-то мерзковатым чувством, как будто извалянный в грязи. Позже он спустился снова, чтобы сделать кофе и себе: Бомсу активно вел беседу в соседней комнате с еще одним прибывшим гостем, а Чонгук как раз отправлялся восвояси, но воспользовался моментом и подошел, сел на барный стул у стойки и постучал ложкой по столешнице, привлекая к себе внимание. — Ким Тэхён, с вами можно поговорить? Тэ обернулся не сразу, сделал глубокий вздох. — Говори. — Как ты? Внезапно обычный вопрос, но от Чонгука все равно веет сарказмом за версту. Тэхёну приходится бороться с желанием срочно убежать или кинуть в нахальное лицо чем-нибудь потяжелее. — Нормально. Такой невзрачный дрожащий ответ не удовлетворил его любопытства, зато Тэ узнал, как он поживает и то, что Юнги сейчас далеко отсюда. — Я рад за вас, желаю удачи, — Тэ с чашкой в руках направился к лестнице, но Чон преградил ему путь. — И это все? — А что ты хочешь услышать? — Тэхён поднял на него глаза. — Как ты докатился до такой жизни, например. — Тебя моя жизнь не касается, Чонгук. — Очень даже касается. Он переходит всякие границы и кладет руку на плечо, Тэхён обсыпается песочной фигуркой на пол. Чон обязан был вернуться, чтобы насолить, и Тэ ждал подвоха постоянно. Готовый и к таким поворотам, он сурово скинул его руку и обошел. Чон рванул следом и у лестницы резко схватил за локоть, разворачивая к себе. Тэхён не удержал равновесия, и чашка выпала из рук, черный кофе разбрызгало лужей у плинтуса. — Ну что тебе от меня надо? — вымученно спрашивает Тэхён. — Поясни, какого хера ты водишься с Ли Бо, — разобиженный Чонгук раздувает ноздри. — С какой стати я должен перед тобой отчитываться? — Тэ гневно вырывается из его рук. — Иди куда шел, а я пойду своей дорогой. Дай мне жить спокойно, Чонгук. — Нашел с кем найти спокойствия… Ты занял нихуевое положение, я гляжу. И по сути то ебаное прощание означало смену фронта? — Чонгук надвигается на него, выплевывая свою гнилую правду в лицо. — В итоге снова подставляешь задницу. Вот и весь из тебя праведник вышел, молодец! Привычки проститутки ничем не выветриваются, да? И скривил рот, хотел добавить еще что-то, но Тэхён влепил ему такую пощечину, что под черепом у Чонгука прогудели колокола. — Пошел вон отсюда, — тяжело выдыхает Тэ, и грудь его ходит ходуном. Чонгук потирает горящую щеку и сбивчиво дышит, недоуменно глядя на Тэхёна, который в жизни и мухи не обидел. У Чонгука больше нет прав на его невинность. Открытие кажется оглушительным.***
Без Юнги, конечно, тоскливо. Чонгук испытывает лютую потребность в его теле и персональном внимании, и грубо обходится со всеми «шугозаменителями». В сравнение никто не идет. Погано так чувствовать себя можно лишь тогда, когда что-то выходит из-под контроля, обрывается миссия кукловода. Чон курит с причмокиванием и раздражительно у машины, поглядывая на аккуратный двухэтажный домик, а потом всю дорогу до Сеула не может отделаться от другой, совершенно не касающейся Юнги мысли. Того видения, сходящего с лестницы с улыбкой, а после мощно колотящего палочками по ребрам, как на ксилофоне наигрывая похоронный марш. Чонгука ужасным образом обижает то, что Тэхён исчез с его игрового поля и появился у Ли Бо. Так нечестно. Еще более отвратительно, что Тэ продолжает с ним трахаться, что им в принципе может быть хорошо и там недалеко до Мендельсона. От этого взаправду стрёмно. Паршивое нутро начинает ныть и непредсказуемым образом крутить желудок, пощипывать нервы. У Чонгука полыхает шкура, он не знает, что за чертовщина с ним творится, но она невзыскательно прополаскивает его в щелочи и вколачивает в запястья гвозди. Тэхёна невозможно оставить в тех гнусных лапах, он там даже не отбивается, покорно подставляясь, не подозревает, какой опасности подвержен. Вроде бы беспокойство, а вроде бы тупая растерянность, иначе с чего бы дрогнули на руле вспотевшие руки. Вроде бы и причина понятна: упущена личная пешка, а вроде бы Чонгука до трясучки зажимает прежде заглушаемое чувство, похожее на то, когда бы он не хотел, чтобы Тэхёном безраздельно владел кто-то другой. Ко всему прочему жует мозги новое поручение. Пару дней назад Бомсу на глазах Гука пустил пулю в лоб одному «благожелателю» и не поморщился. Чонгук никогда ни в кого не стрелял, поэтому остался под впечатлением и, мягко говоря, у него звенят яйца при мысли, что придется убивать кого-то собственноручно. Само поручение за аппетитным завтраком даже звучало адски: прижать жену и дочь человека, кинувшего Бомсу на деньги, а в случае, если тот не появится в течение суток – пристрелить женщину и ребенка. На такое Чонгук не подписывался, и не совсем догнал, зачем ему присутствовать лично. Но Ли Бо настоял. «Потому что как только ты ссыканешь разбираться сам, твои подчиненные нагнут тебя и вставят швабру в задницу по самые гланды». Гук не хотел бы проверять гипотезу, но образно вполне представил, чем ему грозит попустительство, как босса: врагов у него достаточно, и кто-нибудь непременно воспользуется любым поводом, чтобы спихнуть его вниз. Мелкие разборки и склоки домашнего уровня теперь в прошлом, пришло время большой игры. ...Чонгук разогнался до двухсот и влетел на нехилые штрафы. Вечером он позвонил Юнги, но тот не ответил. Хосок тоже не взял трубку, и тогда Гук всерьез напрягся, но попытки дозвониться оставил. — Ебаная разница во времени! — выругался он. В Лас-Вегасе глубокая ночь. А может быть, они проводят ее вместе? И фигурка Юнги клеится к Хосоку, и этим двоим тоже нужно выделить отдельный мирок. Разодрать бы обоих в клочья, ёб их мать. Но это еще что. Как только он представляет, что чудовище-Бомсу прикасается к Тэхёну, он испытывает парализующее желание срочно вмешаться. И отчетливо распознает что-то знакомое, скрипящее песком на зубах. Человек, которого он так долго и тщательно ненавидит – смотрит на него из зеркала, его безжалостная суровость колеблется и скатывается до банальной беспомощности. Кажется, он начинает ухмыляться и гадко смеется с придыханием. На самом деле у Чонгука каменное лицо, блестящая испарина на лбу и режущая чернотой радужка в рассвирепевших глазах. Гук доламывается в одиночестве и тишине пустого дома, заливает воспалившееся воображение стаканом виски и садится в машину. На улице в марте куда теплее, и Чимин уже может стоять в куртке нараспашку. Он как-то сумел договориться с агентом, что тот будет получать большую часть заработка, если Чим сам будет выбирать клиентов. На том втайне и сошлись. Рев этого движка узнаваем за несколько кварталов, и Чимин удивленно следит за приближающейся феррари, которая паркуется с разворота на ручнике. Что тут забыл сам босс - для Чимина загадка. Он выходит и переговаривается с агентом, который тут же отчаливает восвояси. Чонгук хватает Чимина под локоть и запихивает в авто. — Чонгук…? — в салоне повисает скрежещущая ледяная тишина, и Чим боится на ней подорваться, как на мине, вжимается в кресло. Гук и не спешит отвечать, давая по газам. Все, что он делает, происходит по его воле и одновременно отдает нереальностью. Несмотря на попытки вырваться и откровенные ругательства, Чимина проталкивают в номер какого-то отеля (где ему уже приходилось бывать с другими клиентами), и с порога хватают за волосы, вламываясь в сжатые губы и заражая вновь. Как было три года назад. Мыча в поцелуй, Чим мало что успевает соображать, но с Чонгуком невозможно бороться, он силен и зверствует. Поэтому Чимин дожидается момента, когда его опускают на колени для минета и делает рывок в сторону. Напрасно. Чонгук перехватывает его сзади и втемяшивает в стену, раздирая футболку. Чим кричит, а ему зажимают рот и сверкая глазами, шипят: — Закрой рот, сука, и не смей орать. Ты – моя шлюха, и это твоя работа. Сейчас я уберу руку, а ты обещаешь мне, что выйдешь из режима бабы, окей? Чимин жмурится и охотно кивает. Не кричит. Чем он заслужил быть грушей для битья в буйном порыве – выяснить ему возможности Чон не дает, прикусывает плечо и тащит на кровать, срывает джинсы и боксеры. Чимин снова вырывается, сжимая ноги, и Чон бьет его в лицо, не сильно, но так, чтоб хватило для успокоения и свежей ссадины на скуле. Он раздвигает ему ноги и стремительно входит, сдирает Чимина в кровь. Перед глазами поплыло, цветастые параболы и решетки полыхнули под веками. Взгляд из-под мокрых ресниц сделал лицо Чонгука жалким. Возможно, он устал, а потом выпил. Устал и теперь не знает, что ему делать. Потому что таким тотально выпотрошенным Чим видит его впервые. Лучше бы они просто поговорили, и Чимин бы многое понял… Нет, добивается, чтобы им обоим было больно. Ни о каком возбуждении и речи быть не может. Обстоятельства приковывают Чимина к матрасу, и от шока накатывает смертельная волна духоты, он в полуобмороке, а Гук не слабеет, отыгрываясь на его теле, скрежещет зубами и трахает безжалостно. Больше ни разу не прикасается к губам. Чимину хватает усилий продержаться в сознании, и на последних толчках протянуть к Чонгуку руки, уронив его на себя. До чего он несчастный. Может быть, самый несчастный из всех, кого знает Чим, и Чонгук послушно замирает в его нелепых объятиях на мгновение, не отошел от оргазма или попросту о чем-то задумался. Отчужденный и повергнутый, он оставил Чимина лежать бездвижно и ушел в душ. По возвращении застал высыхающую кровь и тяжелое дыхание, прикурил, открыв дверь балкона, закашлялся. Отталкивающий и степенный, он молчит. Лежа на боку Чим смотрит на прокопченный тенями профиль, хочет что-то сказать, а выходят сдавленные звуки, каким недолго превратиться в плач. С другой стороны, Чим ждал наказания ровно с того момента, как едва не надругался над лучшим другом, а потому не ропщет. Каждый получает по заслугам рано или поздно. Разговора так и не случилось: Чонгук оделся и покинул номер, но прежде отсчитал несколько банкнот и положил перед Чимином. А тот скомкал бумажки и зарылся лицом в простынь, сворачиваясь калачиком. Изломанный, он не может встать, упал слишком низко, упал слишком больно.***
Шуга проснулся посреди ночи, ему не заспалось – снились кошмары, а в желудке заскребло от голода. Заглушив его стаканом холодной воды, он направился к Хосоку, но не застал того на месте. Перепугался и осмотрел номер еще раз, вышел за пределы. В холле не горел свет, темнота облепила стены. Хосок возвращается к Юнги как по волшебству, уверенно и тихо, он затолкал его обратно и на вопросы невпопад ответил однозначным указанием в сторону кровати, посмотрел уничтожающе. Идти наперекор показалось опасным, пришлось отступить. Шуга уловил в воздухе мрачные перемены и, не сдержавшись, прокрался за Хосоком до ванной, зажал рот рукой. Не сводя глаз он наблюдал за тем, как Хосок обрабатывает каким-то раствором в ванной тонкую полоску окровавленного скальпеля. В этот момент ему вдруг остро захотелось, чтобы его обнял Чонгук, обнял и разбудил. Хосок заметил чужой взгляд сразу же, но не стал реагировать, закончил работу и прошел мимо Юнги, пока у того падало сердце в пятки. — Хос… — он осекся и вжался в стену: Хосок развернулся и подошел к нему вплотную, приставил лезвие к горлу. Весь страх разошелся по телу Юнги колючими мурашками, поднимающими волосы дыбом. Он охотно мог бы поверить в любую историю, если бы Хосок потрудился хоть что-нибудь сказать по поводу. Вместо чего он приставляет колено к паху Юнги и продолжает водить холодом по артерии, заставляет трястись и покрываться потом. — Есть вещи, о которых лучше не знать, Юнги, — шепот вливается в ухо. — И ночи, когда лучше не просыпаться. Юнги по-человечески страшно, но по-животному любопытно, и животное превалирует надо всем остальным, делая Хосока божеством, имеющим право. — Убьешь меня, значит? — хрипит Шуга и гасит свет дрожащей улыбкой. — Так убей. Быстрее. Он притягивает Хосока за талию и обхватывает запястье, надавливая чужой рукой на взбесившуюся жилу. По белой нежной коже вниз к ключице катится рубиновая капля, и еще одна. Хосок с усилием убирает руку, отбрасывает скальпель и долго смотрит в мутные глаза Юнги, настраиваясь на его обреченность. Непостижимая тайна на взаимной основе, они терроризируют друг друга, пытают, душно вливая горячее дыхание в пару-тройку сантиметров между губами. Хосок мог бы и впрямь убить его, стерев с лица земли, но и тогда Юнги останется здесь частицами и продолжит разрушать в виде вируса-субстанции, он разовьется эпидемией и положит конец еще не одному поколению. Выдержка дала сбой, звякнула за ребрами лопнувшим стеклом. Склонив голову, Хосок припадает губами к мелко кровоточащему надрезу и очень медленно слизывает, еще и еще. Простонав, Юнги открывает ему шею и закидывает ногу на бедро, торжествуя над побежденной святыней, оказавшейся такой же проклятой. Кровь словно подслащена, и Хосока она не губит, Хосока она лечит. Он мягко накрывает ладонью лицо Юнги и задевает губы, придерживает за подбородок и целует влажно, ненавистно, пропуская через мышцы Юнги стрелы. Жалеть его нечего и не за что. Но жалость Хосоку и не знакома, так что в чистом виде остается нелепое, просыпается и кипятит вены. Хосок недооценил Юнги и не успел разобраться, когда пустил в нем корни, при соприкосновении кожи они больно рвут мясо. Добился, чего хотел. Юнги готов кончить от одного только языка Хосока во рту, и его начинает трясти, когда в живот упирается недвусмысленная твердость, она прощупывается и давит. Сумасшествие. В затылке стучат молоточки. Такого не может быть… Шуга нервно улыбается в поцелуй и запускает ладонь под ширинку, ищет в глазах Хосока подтверждение, а тот подхватывает его на руки и переносит на кровать, срывает одежду и накрывает собой. Беспорядочные механические движения, борьба. Юнги отдается на растерзание, его плечи искусаны, он обожжен. Возбуждение Хосока малообъяснимо, но что-то сносит ему крышу, высвобождая выдрессированные эмоции. Юнги его не боится, принимает и едва не благословляет, притягивая ногами к паху, затаскивая в пламень объятий и напоминая о чем-то, чего Хосок никогда не знал. И в привкусе поцелуя находится странное искупление. Хосок полагал, что он худшая из скверн, Юнги готов развеять убеждение на раз, вычеркнув из списка их обоих. Хосок тянет время, тушуется, ему хочется делать с Юнги страшно развратные вещи, не подчиняющиеся разуму. Глушит неотвратимая бездна, загоняя в ловушку. Хосок царапает Юнги ляжки и облизывает соски, успевая тысячу раз пожалеть о затеянном. Шуга стонет громче и прогибается, он сам наталкивается на Хосока, пропуская прелюдии. Он так долго ждал, когда сможет ощутить разницу между сексом, которым живет и сексом, в котором можно умереть, переломавшись на оргазме. Он ловит момент и еще больше боится, что это всего-навсего эротический сон, навеянный фантазией. Но фантазия пахнет Хосоком, наконец-то Юнги может запомнить его запах и впитать губами, смазав слюной полосу от уха до кадыка. И Хосок понимает, как намек, слюнявит пальцы, вводит в Юнги и обомлевает: его чувствительность передается вибрациями и доходит до критических значений. Всего становится чересчур, и если не остановить набирающие частоту стоны, Юнги впитается в простыни и пропадет, обратившись в бледный шелк. Хосок обязан что-то предпринять, и толкается вперед по зову инстинкта. И неизменное лицо меняется, в стоне размыкаются упрямо сжатые губы, а Шуга встречает его прогибом на натужном выдохе и тянет на себя. — Продолжай двигаться во мне… Так… — он закатывает глаза, обхватывая Хосока. И задыхается, как в приступе астмы, впуская его глубже. Он старается не впиваться ногтями в искалеченную спину, но впивается и стягивает красные нити в клубок на пояснице, нежно возвращает раскрытые ладони на лопатки и требует целовать себя грубее. Хосок доводит его до исступления, он прекрасен и ужасен одновременно, красавец и уродец. Юнги достоин такого. Он не заботится о том, что было и что будет в следующую минуту – зачем, если сейчас так хорошо, что дальше нет смысла жить. Образно как скрежет металла, высекающий искры, только на губах содранная кожица, как горькая ржавчина. Хосок продолжает вбиваться в тесную теплоту и быстро учится, но делает много ошибок, и не знает, где начинается боль. А она в Юнги повсюду, сплетена в сложные узоры. Проступившие слезы, слепившие ресницы, потемневшие веки и контур припухшего рта, поры на коже и разметавшаяся белая челка. Хосок в деталях цепляет как мозаику о человеке, который его озадачил, задал непосильную головоломку и в конце концов сработал детонатором за долгие раздумья. Хосок и не заметил, как стал играть по чужим правилам. Бедра сотрясаются в бешеном темпе, и Юнги дрожащим голосом просит потише, потому что если Хосок продолжит, то все закончится слишком быстро и странно. Ладони Хосока сомкнулись на шее Юнги, тот воспринял как часть эпилога, захрипел. Но хватка сильнее, давит на глотку ошейником и мешает вздохнуть, разбивая кровоток. Хосок надеется от него избавиться. Беспорядочно колотя руками, Юнги пытается отбиться, пока Хосок все еще в нем. И вместе с ожидаемым предсмертным восторгом на волне вскипяченных легких следует оргазм на грани возможного, когда стало казаться, что волки разодрали тело изнутри и вытянули сухожилия. Наступила безболезненная легкость. Пик наслаждения в обмороке на несколько секунд, обволакивающая парным молоком темнота и возобновившееся дыхание сквозь кашель, сквозь слезное марево и напряженное рычание Хосока. Юнги выбрался и выжил. …Нет, он не смог. Не смог убить его, потому что вспомнил теплоту рук и нескончаемую нежность, вспомнил шелестящее «Хатико» и неутомимое любопытство, согретую половину постели. Все то, чего никогда не должно было случиться. Шуга возненавидел его за эту бесполезную попытку, за то, что она не увенчалась успехом. Хосок смотрит на него с той же озабоченной пустотой, что и мать, садится на край кровати и обращается в скульптуру, влажную и липкую как после сладкого дождя. И все-таки Юнги жалеет его и целует в спину, в каждый шрам и сморщенную складку кожи, с замиранием сердца отслеживает реакции. — А я чувствовал, что ты убийца, — вкрадчиво шепчет Юнги, окольцовывая его грудь и прижимаясь щекой к хребту. И не поймет, был ли он когда-нибудь живее, чем сейчас, прислушиваясь к биению загнанных сердец. Между ними зашипела кардиограмма, продрала острыми пиками видимые границы. А потом Хосок восхитительно курит, переняв у Юнги сигарету. Безмятежно, почти бесшумно и неторопливо, как покадрово сложенная картинка. Юнги и не знал, что он умеет, молча любуется и глубоко вдыхает, впитывает то ли густой шоколадный дым, то ли играющий в глазах Хосока «Реквием» Моцарта и думает, что они оба бессмертны.