У прошлого недержание, Ночь заваривает сомнения. Уготовано нам наказание, Как подкожное воспаление.
Среди сотен интересных вещей и знамений, маленький Хосок все-таки считал самым привлекательным из чудес - пепельный свет Луны, являющийся вскоре после новолуния в лоне сумерек. За явлением удобно было наблюдать из окна третьего этажа, сбегая в час после ужина из-под присмотра противных нянек. Поднимающаяся над остроконечными верхушками деревьев верная спутница Земли показывалась как никогда скромницей. Подсвеченная кремовая кайма скрывала в своей тени истинное величие, непримечательное на первый взгляд. Она горела так необыкновенно ярко, и Хосоку казалось, будто забывала, что является частью целого, а свет ее – и вовсе отражение. Ничего невероятного и ненаучного в этом, конечно, не было, только Хосоку все равно нравилось, и он затаивал дыхание, расставлял красные кружочки на цифрах в маленьком календарике. Кружочки обозначали темные дни Гекаты. Не раз бывало дождливо или пасмурно, когда на небе ничего не видать, тогда Хосоку становилось чуточку грустно. И грусть становилась похожей на сырой дождь за окном, вливалась под кожу и заставляла ёжиться. Он охотно поверил в то, что говорят взрослые: человек – коробка, а эмоции – трещины, чем их больше, тем быстрее все развалится. Разваливалось постепенно. Дома малютки, а потом и детские, не благоволят счастливому мироощущению. Хосок чувствовал себя одиноким и единственным в своем роде. По сути, так и было. Он сильно отличался от сверстников, опережая их в развитии и задавая вопросы, на которые никто не хотел отвечать, он был готов на все, пока мир не хлопнул перед ним дверьми, сказав о том, что лучше не выделяться. После же он отгорожен от окружающих, холодный и неулыбчивый, за что получил клеймо аутиста, хотя таковым не являлся. Психологи не обнаружили отклонений, но дали рекомендации отправить его в учреждение для одаренных детей. Руководитель махнул рукой, не желая возиться с каким-то одним мальчишкой в то время, как нужны были деньги на ремонт западного крыла дома и водопровод, а зима числилась не за горами. Брезгливое отношение воспитателей к Хосоку передалось другим детям, как какая-нибудь зараза, его чурались и обходили стороной, мальчишки вымещали гнев, девчонки дразнили. В семь лет Хосок познал много чувств, усиленно старался в них разобраться. Когда остальные играли в догонялки и резвились, Хосок сидел поодаль и собирал пазлы, читал или молча смотрел куда-то вдаль. Чаще – в небо, не важно, за стеклом оно или нет. Так было всегда. Никто не хотел слышать, как много Хосок знает. Во время прогулок или выездов именно он был тем, кто отставал от группы, подбирая камешки или рассматривая муравьев, задерживаясь у мелочей, всматриваясь в незаметное. Он делал какие-то успехи в музыке и садился за фортепиано, как только учитель выходил из класса. Его часто били по рукам и наказывали ни за что, другие дети любили сваливать на него вину, потому что знали – Хосок ничего не расскажет. Не из страха он сдерживался в правде, прекрасно понимая, кто прав, а кто нет. А потому что хватало ума. И часы отстранения – в «комнате дум» на бесценном третьем этаже были часами наивысшего счастья, когда никто не тревожил покоя и не донимал глупостями. В том помещении без окон стояла одна лишь лавка, и горел вязкий свет от бра, подсвечивающий серые стены карамельными полосами. Хосок пытался вспомнить своих родителей и фантазировал, какими они могли быть. В голову приходили образы скрючившихся стариков, немощных и страшных. Разве другие, молодые и сильные, могли бы оставить его совсем одного? Хосок не представлял. Одиннадцатым летом жизни к нему, в комнату вне времени и пространства, кто-то зашел, пропитанный запахом настоявшейся полевой ромашки. В тот раз Хосок отсиживал наказание за разбитый другим мальчиком сервиз, как обычно неподвижно. Хосок услышал щелкнувший замок и обернулся. «Одиноко тебе тут одному, наверное?». Ему протягивали шоколадный батончик с кокосовой стружкой, какие выдаются только раз в неделю. Хосок помотал головой, чувствуя такой прилив холодящего ужаса, что будь там окно – он непременно выбрался бы наружу и лучше бы переломал скелет. Сначала дядя приходил к нему, чтобы узнавать, как дела. «Ты не такой, как все, — убеждал он, — ты очень красивый и умный мальчик, тебя нельзя никуда отдавать». Может быть, в этом не было ничего плохого, но Хосок настороженно отмалчивался, подбирая под себя ноги. Потом гость стал садиться все ближе и ближе, так, что специфический травяной запах доводил до тошноты. Дядя приносил с собой магнитофон и ставил кассету с записями классической музыки. Очень тихо и вкрадчиво объяснял, как все хорошо, а может быть еще лучше, он рассуждал и гладил Хосока по тощим коленочкам, его потная ладонь забиралась под полосатую жилетку и рубашку, и Хосок вздрагивал, ощущая что-то необъяснимое, но противное настолько, что хотелось плакать. Хосок стал отбиваться, пробовал кричать, но его крохотный ротик зажимала крепкая ладонь, и Хосок сквозь слезные волны видел лишь, как шевелятся на ней волосы от его дыхания. «Я помогу тебе найти маму и папу, хочешь?». Он не то чтобы хотел, он не знал, какие могут быть еще варианты. «Тогда закрой глазки». И в то время, когда Хосок все-таки открывал их, все вокруг стягивалось в одну больную расщелину, шумела черная фигура, а на фоне стучала клавишами очередная пробирающая мелодия. Хосок старательно запоминал ноты, временами ему бывало по-настоящему приятно, может быть потому, что он читал об этом. Зато после, когда дядя оставлял шоколадный батончик и, погладив по голове, уходил, Хосок чувствовал бесконечный стыд и торопился прятаться, прятался под одеялом, под столами – всюду, он неожиданно стал зажиматься от любых шумов и шорохов, отдергивался от прикосновений и впервые подрался ради того, чтобы защититься. Воспитательницы, наперебой тяжело вздыхая, говорили о том, что ребенок окончательно спятил, некоторым было угодно сказать: «Растет как и его мать, что взять от сумасшедшей? Яблочко от яблони». Они не поверили, когда Хосок дрожащим голосом рассказал о том, что творится перед их носом, рассказал так, как пишут в книжках по анатомии. И по молчаливо-злобной реакции Хосок вдруг интуитивно догадался, что они вынуждены не верить, что им тоже стыдно, но исправить ничего нельзя. И Хосок терпел, боялся и снова терпел. Он старался избегать наказаний, но когда попадался, дядя просачивался сквозь дверь и наплывал на него бездной. Хосок перестал сосредотачиваться на том, что испытывает. Стыд испарился, осталась только ненависть, и он остужал ее очень долго. Спустя два месяца он тщательно все обдумал и решился. Глубокой ночью устроил побег: замотал в простынь несколько вещей на смену, сунул пару рисовых пирогов, припасенных с обеда, затем вытащил у спящей няньки деньги и через запасной выход ринулся наружу. Бежал очень долго и в никуда, озяб в февральской стуже и, взглянув на отрывистую полосу дороги, отчего-то вспомнил, что у него День Рождения. Как будто и родился вот так, в нигде, в холоде. Он шел ровно по линии, строго глядя перед собой, сбавил темп: все равно до утра никто не возьмется его искать. Вместо двенадцати свечей у него горело по двенадцать ребер с каждой стороны. Его тщательно искали и нашли, затянули обратно, и занудливые взрослые отчитывали его и вскидывали руки. Они порицали его безалаберность, ведь снаружи так опасно! Опаснее, чем в стенах дома не было нигде. Вряд ли могло быть хуже, однако стало невыносимо: Хосока усыновил тот самый человек, и душный запах ромашки стал вытекать вместе с кровью. Не каждый день и неделю, но стабильно тогда, когда ублюдку требовалось. Попытки сбежать закончились приставленным к комнате человеком. Хосок просил остаться и приходившего репетитора, просил взглядом, но тот не мог прочесть и помочь, а может не желал связывать себя чужими проблемами за достойную плату. Надеяться было не на кого, кроме как на себя. Хосок не ожидал, что еще один побег закончится неудачно, зато смиренно воспринял неизбежную кару и даже был готов к тому, что настанет момент шокирующей боли. Потому что его наказывали пыткой: прикладывая раскаленное железо к спине. «За то, что ты не хочешь быть послушным мальчиком». И худенькое тело гремело цепями на распятии. Хосок грыз кляп и стирал о дерево щеки. В какой-то из дней он разучился плакать и переносил страдания стойко, посчитал, что у него выработался иммунитет. Если захотеть, можно унять дрожь, вырвать прочь страх и даже научиться правильно дышать, не обременяя кислород тяжестью задыхающихся легких. Невозмутимость вызывала у опекуна некоторые опасения: не нашел ли Хосок путей к отступлению, не удовлетворяется ли он иными способами? Хосок готовился и вынашивал план мести месяцами. Он не только подобрал отходные пути, но и тайно в интернете связался с представителем из полиции, анонимно предоставляя доказательства растления малолетних в детском доме самим руководителем, он продумал операцию от и до, чтобы в конце поставить шах и мат. И уже заведомо был спокоен о том, что будет оправдан за грядущее убийство. Оно было первым в его жизни, оно было логичным и правильным. Перерезав отчиму глотку после очередного сеанса, Хосок не дрогнул, не выпустил ножа из рук и лишь сурово закусил губу. В свои тринадцать он желал только одного: препарировать как можно больше выродков. Такая возможность ему представилась. Долгое прозябание между небом и землей, законом и беззаконием. Хосок получил навыки обращения с оружием, втесавшись в уличную банду, и провел там немало времени, чередуя мрак с жизнью человека-справедливости. Вычитывая заметки в газетах, интернете, Хосок вычислял педофилов, насильников и прочих уродов, и вырезал их. Работал всегда тонко и осторожно, применяя холодный ум и незаурядные способности, не оставлял следов. Общественность называла его равно как героем, так и преступником. Хосок не называл себя никак, в его понимании не было для убиваемых подонков другого цвета, кроме цвета крови. Из пристрастий осталась только классическая музыка. Она позволяла забыться, но не давала забыть. Лишь раз он прокололся в одном деле и не до конца стер отпечатки на использованной ксиве, выброшенной в мусорный ящик. На него вышел человек из национального агентства разведки. Вышел и не сдал, не предъявил никаких обвинений, только одно требование: перейти к ним. Хосок знал, что многие спецслужбы имеют в штабе обученных убийц и профессионалов, но сам он тянул на любителя и в восемнадцать-то лет никак не рассчитывал на такое признание. Тем не менее, дополнительное обучение ему явно не мешало, поэтому он согласился. И был тем, кто потопил банду, в которой набрался опыта. Таким образом, уже девять лет Хосок работает на спецслужбы и выполняет роль «чистильщика», убивая беспощадно и невидимо, выполняя заказы и примеряя роль за ролью. За это время он побывал на многих заданиях, в том числе и за рубежом, на Ближнем Востоке попадал в плен к террористам. Там ему и добавили узоров на спину, выдернули пару ногтей. И если ногти отросли, то шрамы все-таки остались. Хосока это мало расстраивало. Он повидал много смертей и давно перестал удивляться, эта способность погибла в нем еще в детстве. Вообще-то, он не пользуется настоящим именем, поскольку каждое новое задание рождает новую легенду, но в этот раз просто совпало. Больше в нем нет ни доверия, ни жалости, чувства притупились. Работе ничто не мешает. Текущий план прорабатывался верхами не одну неделю. Цель: потопить сильнейший в Корее наркокартель, сменить должностные лица. Для этого каждый день операторы и агенты собирали и анализировали тонны информации, о поставщиках в разных странах, о состоянии счетов Ли Бомсу, о его окружении и действиях, система беспрерывно вращала шестеренки и колола орехи. Из всех арестованных на «Холме шлюх» предпринимателей, на плаву оставили самого юного, сделав ставки на его амбиции. В архиве появилось дело с корочкой: Чон Чонгук. Дальнейшая стратегия становилась проще некуда: нужно было довести юнца до известного решения сблизиться с Ли Бо. Создать нервную обстановку и давить психологически оказалось несложно. Далее необходимостью посчитали ввод своего человека. Им, естественно, был Хосок. Он же был тем, кто убил первого «менеджера» Шуги и в любом случае встал бы на его место. Он же был тем, кто подставил Чонгука перед Бомсу, переведя стрелки на Намджуна. Так, безучастно и методично, Хосок планировал разбираться с проблемами и дальше, а дальше был постепенный вывод из игры союзников Бомсу, перекрытие его торговых путей, обрезание любых ниточек для манипуляций. До устранения Бомсу в списке Хосока значится еще несколько имен, в том числе и среди купленных чиновников. А в перечне вероятных жертв стоят имена Чонгука и его приближенных, туда же входит и Юнги. Теперь Хосок испытывает что-то отвратительно похожее на колебания, какие маятником раскачивают в груди тяжесть. Хосок не думал встречать здесь кого-то, кто вытащит из него искренность, сцарапав лед до самого детства. Теперь, глядя на очарованного Юнги, он осознал, что напоминают ему блондинистые волосы, роковая таинственность и мнимое величие. Пепельный свет Луны.***
Чонгук только успел сесть на кушетке после массажа и выпрямить спину, как в кабинет проскользнул Юнги. Неизменная ухмылка на его губах была именно тем, по чему стоило соскучиться. Чон отправил массажистку восвояси и, подойдя к гостю, обнял. На ароматном теле Чонгука высыхают масла, сладковатый миндаль, и Юнги неловко разделять с ним возбуждающую близость. — Расслабляешься тут? — Шуга поднял на него глаза и провел ладонями по голой груди, голос мгновенно сел. — Есть немного. Как долетели? Вроде бы ничего, еще пару слов о неплохой поездке, а потом поцелуй: Чонгук несдержанно мнет Юнги губы и рыщет руками под футболкой, ощупывает собственность. Шуга напряжен больше обычного, Чонгук точно переламывает тетиву тугого лука. Юнги пытается увернуться, чтобы набрать воздуха, выставляет вперед руки, сжимает ноги. — Слушай, я так устал… — Да? А раньше тебе это не мешало, — отстраняясь, холодно заметил Чонгук и, обтершись влажным полотенцем, набросил рубашку. — Впрочем, я и сам не в настроении, не парься. Они не виделись меньше недели, но многое в корне изменилось. И оба улавливают перемены интуитивно, только не обсуждают. Чонгук повел Юнги за собой в личный кабинет, угостил кофе и поведал о том, во что влип Ким Тэхён. Может только кажется, что Юнги бледнее обычного, что все его существо перестало нести прямолинейность, и прежде видимые контуры стали расплываться, но Чонгука это напрягает, он перестает доверять на подсознательном уровне. А потом скидывает на то, что Юнги скорее всего переспал с Хосоком, довел даже такого мужчину, вот теперь и сидит как в воду опущенный. — Так тебе-то что? — Шуга вяло интересуется о том, насколько Чонгука цепляет бытие Тэхёна. — Мне? — удивляется он. — Ничего. Но я отпустил его потому, что думал, он начнет жить нормально, без криминальной поеботы. А с Бомсу… — Странная у тебя манера беспокоиться, — перебил Юнги. — Значит, он тебе не побоку. Так бы и сказал ему. — Я и сказал, а он мне въебал пощечину. — Представляю, в каком духе надо было заговорить, чтобы вывести Тэ из себя. Поделом тебе, говнюк. — Твоей поддержки мне так не хватало, — саркастично улыбается Чонгук. Раздался телефонный звонок, и Шуга стал перебирать пальцами. Конечно, он знает, почему у Чонгука так вытянулось лицо, а в глазах прописалась бессильная злоба. Узнал о том, что задание Бомсу не просто провалено, а провалено тотально и с треском. Важный клиент найден в номере мертвым вместе с телохранителями. Чон смотрит на Юнги придирчиво. — Ты что-то знаешь? — О чем? — он хорошо держится и выслушивает. — Черт, когда мы улетали, он был живее всех живых! Накаленные секунды обрываются шорохами: Чонгук хватает пиджак и ключи, хлопает дверью, оставляя Юнги в одиночестве. Тот потирает лицо ладонями и кусает губы. Нет, как бы ему не был близок Хосок, он не в состоянии обойтись с Чонгуком настолько отвратно. Чонгук пригрел его, терпел, он нисколько не виноват в том, что влюбился как мальчишка и даже перелюбив, продолжает заботиться. Пересилив любопытство, Юнги отказал Хосоку в непосредственной помощи. Хотя и очень хотел приложить руку. Но его эффективность не в самом действии, а в силе убеждения, он манипулирует и вяжет людей на ниточки вместе с их решениями, не играет самостоятельно. Проще говоря, Шуга побаивается за свою шкуру, в политических и прочих заговорах он не участвует, да и высшая цель Хосока не так интересна. Вот если бы он следовал прежним взглядам, убивая из помыслов о побеждаемом зле, Юнги бы взял его за руку и повел на войну сам, вприпрыжку. Так же, куда выгоднее оставаться в позиции наблюдателя и не лезть на рожон. Другое дело, что Юнги колеблется: рассказывать ли Чонгуку о том, что он и его люди в опасности, что теперь под раздачу попадет и Тэхён. Поскольку предупрежденный Чонгук сумеет дать отпор и наверняка что-нибудь придумает. Но в таком случае на стороне проигравших окажется Хосок. И если тот заметит, что Юнги обращается шестеркой, он вышибет ему мозги. Возможно, у него дрогнет рука, но он сделает это. Шуга прочувствовал на себе в их первую незабываемую ночь. Страсть никогда не возьмет верх над Хосоком, он вытаскивает опаленные чувства, пользуется и снова прячет. На обратном пути он ни разу не взглянул на Юнги, потому ли, что справлялся с собой или потому, что ему все-таки похер, оставалось не особо ясным. И Шуга его так ненавидит, но так по нему изнывает, что боится стать одержимым и, сорвав с глаз повязку, как осмелевшая Фемида, с размаху ударить по какой-нибудь чаше весов. От него действительно зависит многое, но он предпочел бы купить индульгенции и отпустить всем грехи, а потом уволочь Хосока подальше от его гребанной не жизни и лечь с ним в одну гробницу. Тем не менее, он набирает ему через несколько минут. — Эй, Хатико… Привет. Что ты там хотел? — Ты ведь знаешь код замка в доме Чонгука? — Знаю, конечно. Прежде чем направиться туда, Юнги тянул время за сигаретой у салона и по пути заскочил к Чимину. С парнем творилась депрессивная беда, которую Намджун описал на выдохе: «Чонгук». То есть, он не высказал его имени, но все несчастья списал на него завуалированно. То, что этим двоим удается сохранить отношения, Юнги показалось мыльно-трогательным. В конце концов, он видел людей, которые добились того, к чему стремились и пожинают плоды.***
Возвращение к одной и той же мысли ударяется как мячик настольного тенниса о поверхность стола. Полый стук. Невольный вздох. Шов пошел криво, пальцы задрожали. Тэхён чертыхнулся и остановил работу, через черный выход отправился на задний двор и достал свою припрятанную на всякий случай пачку «Misty». Полегчало не намного. Чем дольше он в сетях, тем сложнее ему их порвать. Мама говорит: «Все временное – это постоянно», она же первой замечает, что у Тэхёна внутри буря, а на деле многое катится по пизде. Ей стоило сказать вслух, и Тэ окрылился поддержкой. Он сказал Бомсу, что им стоит расстаться. Сказал и замер в недоумении, потому что ничего радикального не произошло. И Ли всего-навсего пожал плечами. «Мы не женатая парочка, чтобы расставаться». Его право на Тэхёна прописалось пактом. И Тэхён снова молчком, снова вжат в матрас, обессилен. Закончилось время бесплатных развлечений и бесконечных даров. В последнее время Бомсу рассержен и чем-то озабочен, а Тэ не спешит спрашивать, страшась нарваться на неприятности. Появляющийся время от времени Чонгук даже не здоровается, пролетает вихрем туда-обратно от кабинета Ли Бо. У них заваривается что-то серьезное, и у Тэхёна проявляется бессонница, сосет под ложечкой, в друзьях снова таблетки. Дошло до того, что одним вечером Тэ по возвращению домой наткнулся на собственные чемоданы, которые люди перетаскивали в фургон, а Бомсу раздавал указания. — Ты что делаешь…? — он озирается по сторонам. — Извини, что не дождался. Сейчас полно дел, а я не могу постоянно к тебе приезжать. Поэтому подумал, что будет удобнее, если ты переедешь ко мне, — он кладет руку на дрогнувшее плечо. — Тэхён, к тому все шло. — К чему?! Знаешь что, нет, я никуда не еду, вели своим людям вернуть вещи на место, немедленно! — вскипел Тэ, и Бомсу схватил его за воротник. — Блядь, это не только из каких-то семейных заёбов, пойми ты, а потому что так мне будет гораздо легче тебя защитить. — От кого?! — Да от кого угодно! — прикрикнул он. — И твои родные тоже под угрозой. Если ты тут останешься, рано или поздно навлечешь на них беду. Следы в том мире, где ты был, никогда не смываются, Тэхён. И пора бы уже понять, вылезти из песочницы. — Но я… я не хочу уезжать… — Тэхён напрасно повышает тон. — Какого хрена ты за меня решаешь?! Бомсу! Но тот и не стал слушать его причитания, обозначил ему через десять минут быть в машине и точка. Точка сузилась у Тэхёна в глотке. Отчаянно искать выход из сложившейся ситуации – нелепо. Да всё так нелепо, что в голове не укладывается... Он забежал попрощаться с родителями, но от них отправился в противоположную от ожидающих сторону, сначала спокойным шагом, затем бегом, через переулки, лестницы, переходы. Насколько должна была быть опасной обстановка, что Бомсу вынужден перевозить его, как какую-нибудь вещицу? Нет, хватит с Тэхёна покровителей, заебало. В него самого отказываются верить, так и тащат чемоданом без ручки. Лучше скитаться по улицам, вернуться домой и быть убитым за что бы там ни было, чем возвращаться в самое жерло вулкана, в гнездо обезумевших змей. По большому счету, об опрометчивом поступке он начал жалеть уже за третьим поворотом, засел между мусорных баков в тупике меж домов и, отключив разрывающийся телефон, обнял колени. Заставит Бомсу волноваться. Он, конечно, не со зла так поступает, беспокоится. А теперь будет еще больше. Но Тэхён же так просил его прекратить приезжать, забыть обо всем и жить дальше! Однако сам совету не следует. И продолжает думать только об одном человеке. Если Бомсу находится в таком катастрофическом положении, то Чонгука это тоже обязательно коснется. От зажеванных мрачных мыслей еще хуже, коленки дрожат. У дома Тэхёна будут ждать люди Бомсу, вне дома копать под него станет какой-нибудь бесшумный киллер. Он не представляет, что делать. И с городского телефона набирает по памяти самый простой из номеров, а затем автостопом на свой страх и риск отправляется в Сеул.***
Масштабная операция разворачивается полным ходом и переходит в стадию «Гамма», движется к кульминации, набирает обороты. Бомсу зажимают со всех сторон, заваливая взрывами тоннели к отступлению, убирая союзников и подчищая каналы. Юнги известно, что помимо Хосока над делом работает еще целая команда профи. Наблюдать забавно. Наблюдать, обнимая Хосока в постели – верх баловства. — Мне казалось, что организованная преступность – выгодна сильным мира сего, — бормочет Шуга. — Так и есть. Но Ли Бо стал мешать, превратившись из пешки в короля, он много требует и много знает. Это мешает некоторой элите. Всегда есть кто-то сильнее. — Да хуй с этими уродами и масонскими мутками. Ты думаешь, они этого заслуживают? — Юнги приподнялся на локте и порыскал на тумбочке рукой в поисках пачки сигарет. — Я имею в виду таких простых ребят, как Чимка, Намджун и Тэхён? — Я не разделяю людей на заслуживших и не заслуживших, а преступление и наказание не совсем те категории, в которых уместны неясности, — отсекает Хосок, садясь и снова показывая Юнги спину. — У меня приказ на твердых основаниях, и я его исполняю. Каждый из них оказался на своем месте не случайно. — Ну да, чтобы в итоге сдохнуть. Ебать, как справедливо. Вот они и затихли оба, по-своему вымученные прошлым, стянутые одними узлами. Рассказ Хосока без прикрас Юнги надломил. Та ночь, та сумасшедшая исповедь и деготь воспоминаний, заставляют Юнги морщиться. Морщиться и восхищаться. — Я не говорил, что убью их, — оборачивается Хосок. — Ты там не пуп земли, в своей конторе, никогда не знаешь, что они могут выкинуть… — пожал плечами Шуга и затянулся. — Точно так же получишь приказ и тупо выполнишь. То, что он ковыряется в отгнившей плоти с такой наглостью и черствостью, пошатывает Хосоку нервную систему, закаленную и уже, казалось, непобедимую. — И завалишь Чонгука. По твоим меркам - он заслужил. Но стоит стереть одно значение в выражении, как оно развалится. Откуда тебе знать, что твой поступок не сделает еще хуже, — Юнги вскинул брови. — Чонгук всего-то одна из пешек. Я вот делаю на него ставки. Юнги, покуривая, слова не выговаривает, а мурлычет, пропитывая дымом постель. — Что ты пытаешься сказать? — хмурится Хосок. — То, что на место одного всегда приходит другой. Уберете одного, появится следующий, ну или его назначат. И как по мне, на эту роль больше всех подходит Чонгук, — Юнги заметил, как Хосок поджал губу. — Вообще, мне поебать на это… Чем быстрее все закончится, тем лучше. Но Хосок еще не знает, как закончить начатое с Юнги. Отталкивать его не получается, выпроваживать уже бессмысленно. И спасти никак. Если только обрубить привязанность, воспалив инстинкт самосохранения. Хотя потом Хосок говорит для того, чтобы Шуге было известно. — В любом случае, Юнги, для тебя все закончится в тюрьме. У нас есть сведения о том, что ты виновен в смерти родителей. И доказать не составит труда. Лицо Шуги приобрело землистый оттенок, он поперхнулся. — Каких еще… родителей? — Так ты не знал? — Хосок отобрал у него сигарету и затушил пальцами. — Экспертиза установила, что сожженным незнакомцем был твой отец. Однако, если учитывать, что он являлся сутенером твоей матери, похоже, ты сделал все верно. Хосок посмотрел на него, как на человека, которого можно понять. Вернее, как на своего. Спустя несколько минут Юнги сглотнул и медленно поднялся с кровати, припал лбом к стене, ударился об нее несколько раз, третий – сильнее, до отпечатка. Откуда он мог знать. Он не видел отца с малых лет, и помнит его частично. В том мужчине распознать его было нереально. Простить его за то, что он делал – тоже. Простить мать. И может следом – себя самого. Карябая обои ногтями, Шуга опустился на пол. Непохоже на запоздалые сожаления и раскаяние, но внутри какая-то отвратительная ядовитая пустота, кислятина. Вина выросла вдвое. И Хосок накрыл ее собой, обнимая Юнги и целуя в шею. Зачем-то. Когда он сам так смотрел на плинтус в старом доме и ненавидел ромашки, ему хотелось, чтобы кто-то мог укрыть его точно так же. Возможно, Хосоку пришло в голову, что он не хочет того, что делает, а должен делать то, чего хочет. И последнее касается Юнги напрямую. — Но если бы наши родители были живы, Хосок... — шепчет Юнги. — Мы бы с тобой никогда не встретились. Он обнимает его и, сморгнув печаль, целует, получая в ответ захватывающие объятия и головокружение. Откровение приходит Хосоку не сразу: он не хотел бы такой жизни, где не было бы Юнги. Остается понять, подразумевается ли иллюзия избавления до встречи или после.