Кровью затянута плевра, Мы доели последние нервы. И смерть колыбельную спела, Танцуя на каменных стенах.
Мутная пелена перед глазами не сразу дала прочувствовать стрельнувшую по нервным окончаниям боль, ощутить горячий свинец, впившийся в легкое. На несколько секунд противным пищащим эхом заглушило уши, и Чонгук пошатнулся, прежде чем грудь разорвало полымем, и подогнулись колени. Но Чонгук устоял. Он инстинктивно зажимает липкую рану рукой и за выдавленным вслух «сволочь», отхаркивается кровью. Намджун издевается над ним молчанием, поджав губы. — Добей его, если хочешь, — вещает Бомсу позади. В глазах Чонгука рассеянная ненависть, ненароком вызывающая неминуемую скорбь. Он не ждал такого удара. Хочет ли Намджун, чтобы для Чонгука все закончилось так просто…? Не выглядит местью за потраченные впустую годы, но походит на исполнение смертного приговора, подписанного негласно, не зачитанного вслух. — Ты слишком самонадеян, Чонгук. Всегда был. Я мог понять твою позицию и быть на твоей стороне. Но знаешь, почему изменил мнение? — Намджун снова поднял дуло, и Гук содрогнулся. — Потому что ты перестал действовать разумно. В конце концов, если бы не выстрелил я, рано или поздно выстрелил бы ты. Мы не можем быть напарниками, должен остаться кто-то один. Чонгука бросает в жар, но он не перечит, а сохраняет силы. Слышит, что Бомсу и его спутник уходят, стуча подошвами элитных туфель. Им безразлично, они отняли у Чонгука какое бы то ни было право на существование. А Намджун старательно выдерживает ярость и, возведя дуло, простреливает Чонгуку бедро. Сжав челюсти, тот падает плашмя, плотно прилегая к холодному грязному полу, и хрипит, как старый пёс. Впереди мыски ботинок Намджуна, всего один точный спуск курка – и всё. В голове раздается звон. Резко взмахнув рукой, Намджун остервенело стреляет в воздух несколько раз. Чонгуку сложно дышать, в простреленном легком мало места для кислорода, его тело немеет, и боль, просыпаясь, накатывает постепенно, просачиваясь частицами. Гильзы катаются вдалеке, в молочном тумане расфокусированного зрения. У Чонгука забирают документы, телефон и ключи от машины, он остается в одиночестве брошенного склада, в гулком давлении надвигающихся громадных стен и пустых железных стеллажей. Сердце не успевает прокачивать кислород, бьется в агонии. Чонгука знобит, но он пытается ползти к выходу, до которого слишком далеко. Вероятно, двери закрыты и нужно попросту сдаться. Оставленный кровавый след короток и жалок. Потянуло запахом едкого дыма. Чонгук увидел, как он стелется, пританцовывая игривой поземкой. Где-то совсем рядом плавится пластик, смешивая гарь и бензин, вонь становится горькой и душной. Проклиная отказывающие мышцы, Чонгук предпринимает попытку встать, но не может. Застрявшие внутри пули берегут ему немало крови, но без скорой помощи он неизбежно загнется. Или задохнется угарным газом. Склад подожгли. Конечно, не дали и шанса. Бесполезно. Каждый новый рывок отзывается болью, туманящей сознание, оно тает и обращается темнотой, тошнотой и ужасом. Еще никогда Чонгук так сильно не хотел дышать полной грудью и ходить на двух ногах, кричать до разрыва связок. Бесконечная борьба с самим собой оголила напоминание его голоса почти шепотом, и щеки стали влажными. Самые настоящие слезы. Градом. Словно они могли потушить пожар, но их не хватало. Легкие сдавило, глотку прошивает иглами. Никто не станет его спасать, не заслужившего ровным счетом никакого сочувствия. Он так и умрет, упершись разбитой головой в черный монолит стены, который вырос в его снах. Напрасно он тянет руки к свету - то всего лишь отблеск от полыхающего огня.***
Еще один бездомный указал Тэхёну короткую дорогу. Он платит таким людям купленным по акции хлебом и «спасибо», как правило, этого бывает достаточно, они непритязательны и отвечают улыбками. Тэхён торопится и бежит, не разбирая дороги, бежит, чувствуя, как полыхает огнем скелет и начинает колоть бок. Но он не может остановиться… О том, что происходит на изнанке криминального мира, Тэ размышлял часами. Вряд ли операцию растянут надолго, учитывая, что корабль Бомсу потоплен и видна одна только корма. Единственный, за кого Тэхён переживает так, что становится дурно, исчезает со всех радаров внезапно. О нем перестают говорить, и Тэхёну приходится волей-неволей искать кого-то, кто может дать наводку. В баре ему подсказывают, что пафосный бандит за тем-то столиком выпивает второй вечер подряд из-за того, что его друзей разбомбила шайка, прежде верная самому Ли Бо. Тот человек охотно соглашается переспать с Тэхёном и в никотиновом послевкусии делится малым. Тем, что Чон Чонгук ведет очевидную двойную игру, но за избытком дел Бомсу некогда за ним уследить. И так как Тэхён показался клиенту милым, тот рассказал, где еще можно нащупать присутствие Чонгука. Если бы Тэхён не вышел из укрытия в нужное время, он бы не успел застать информатора, спешившего на другую встречу, не услышал бы про подставной ход Бомсу и склад, куда он зачем-то направился перед тем, как по-настоящему залечь на дно. Склад, где вполне мог быть и Чонгук. …Бег – вовсе не то, что у Тэхёна получается хорошо. Он начинает задыхаться и дает себе несколько секунд передышки. Но потом видит клубящиеся черные тучи неподалеку, и это никак не относится к тем майским грозовым, что и так обложили небо. Его охватывает такой страх, что мысли сметает напрочь, и он несется сломя голову, преодолевая расстояние до места на износ. Пожар занимался не так быстро, огонь пожирал восточную часть здания, с треском вспыхивая в прогоревших окнах. В панике Тэхён прокусил щеку до крови. Он вывернул на себя наполненную дождями бочку и на свой страх и риск ринулся внутрь через черный ход. Он без понятия, куда направляться. Ему очень страшно ошибиться критически. Не было никаких гарантий, что Чонгук внутри, он мог давно уехать, но Тэхён чувствовал его кожей, физически, обжигаясь и обильно потея, прикрываясь рукавом и бесконечно кашляя. Главный зал терялся в дыме. Тэхён напрягает слезящиеся глаза и слышит хруст лопающейся крыши. Железобетон грозится размазать его и превратить в пятно. И кажется, будто Тэ попал в свой домашний камин, что он часть той самой сгоревшей коробки. Наверное, так себя чувствуют спаленные заживо воспоминания. Показались следы крови. Тэхён кинулся по ним дальше, вздрогнул, узнавая в лежащей фигуре родное. Он дрожащими руками обхватил Чонгука и потащил его по наитию вперед, а за ними грохались на пол балки и перекрытия, скрежетали ломающиеся конструкции. Тэхён старался не думать о том, что происходит, он отчаянно боролся за жизнь обоих, если таковая еще теплилась. Впереди нарисовался тупик, Тэ прижал Чонгука к груди, прикрыл собой и замер, слабея, его черные щеки выбелило мокрыми дорожками. Ужасающая минута до неминуемой гибели. Вдруг что-то взорвалось в глубине второго этажа, и взрывная волна, которая отбросила двоих дальше, продрала перекрытый коридор правее, оттуда повеяло воздухом. Путь, который можно было преодолеть, сдирая локти и колени – Тэхён преодолел с трудом, вытолкнул Чонгука и пал навзничь рядом. Закоптившаяся липкая кожа, кровь, чернота. Все смывало дождем. Они остывали на асфальте. И Тэхён не отпускал руки Чонгука, боясь, что тот остынет навсегда. Он точно не помнит, что случилось после, но сознание выключилось сквозь помехи, и последним в эфире значилась коробящая линия губ, провозглашавших блуд и целовавших врата Содома.***
Подвальные условия Юнги не нравятся, пусть и оборудование здесь новое, и облицовка плоскостей отдает белизной и запахом затхлой медицины. Но Хосок говорит, что у него во владении нет дворца и тем более - слуг. Хосок сидит рядом и молча контролирует процесс, добавляет, что укрытие должно выглядеть соответствующе. Поморщившись, Юнги вздыхает и смотрит на катетер, с которого по длинной трубочке переливается его кровь. Как он докатился до такой жизни – он не в курсе, но теперь в Чонгуке будет еще немного сладкого, потому что подземные доктора установили большую потерю крови и критическое состояние, а у Шуги оказалась подходящая группа. У него немного кружится голова, и он прикрывает веки, чтобы вздремнуть. В этом помещении застыли еще две перебинтованные мумии, одна примерзла к операционному столу, другая спит с опаленными бровями и ресницами, очищается кислородной маской. Со стороны они выглядят странно, как куклы, с которыми наигрались вдоволь. Юнги примкнул. И когда он смотрит на них, беспомощных, то чувствует себя среди своих. До последнего у него не было желания идти навстречу Тэхёну, но как-то уж вышло, что точка пересечения их надежд сталась обоюдно уважаемой. Хосока пришлось уговаривать и доламывать, Юнги старался действовать на него не телом, но словом, и понял, насколько это сложнее, насколько немыслимо опасно доводить подчиняющегося приказам робота до точки кипения. Надо признать, что если бы Хосок отказал, то Юнги бы вскоре прочел о гибели если не двоих, то одного – точно. Чонгук выкарабкивается с того света, выживает чудом. И главным чудом можно считать то, что его вытащил Тэхён. Юнги и не надеялся, что тот образумится, не полезет больше на рожон. Но то, что у него хватило смелости переть напролом в самое пекло – поражает. Шуга задумывается о понятиях безусловной любви и, прилегая к Хосоку плотнее, замученный процедурами во имя спасения, спасается сам. — Когда они поднимутся на ноги, Хосок, что ты сделаешь?... Хосок проводит рукой по его голове и убирает с глаз отросшую челку, Шуга ловит его пальцы, чтобы целовать. Он делает это не затем, чтобы получить положительный радужный ответ, а просто. И такое объемное просто - просверливает предсердие. — Пока не знаю, — честно говорит он. — Но у меня есть… — Обязательный ебучий приказ, — бубнит Юнги, дразня его интонацию, — знаю-знаю. Однако, почему бы нам не отпустить птиц на волю? Идя наперекор начальству, Хосок ставит под удар репутацию и, собственно, шкуру. Уже то, что он согласился обеспечить конфиденциальное лечение Чонгука и Тэхёна – попахивает неприятностями. Его могут раскрыть на раз и два, если кто-нибудь из знакомых докторов проговорится. Обычно эту лабораторию используют в крайних случаях, в том числе и как убежище, но быть уверенным в том, что никто не явится сюда в ближайшее время - нельзя. Хосоку тяжело принять тот факт, что он ходит по лезвию бритвы всецело ради Юнги, ради его соприсутствия и порочной близости, которой не удавалось насладиться и уже потом ради того, чтобы он чувствовал себя в безопасности. У них в словарном запасе нет слова «счастье». То, что они могут побыть наедине, обнимая, одаривая поцелуями, соприкасаясь и обращаясь в пепел после особенно жаркого единения – данное. Хосок завел Юнги в черно-белую комнату и показал невероятный фокус: он сыграл для него на пианино, нелепо выросшем среди пустоты, как памятник культурному наследию. Хосок посвятил ему «Лунный свет» Дебюсси. Он смог заметить, как увлажнились глаза, прежде не знавшие очарования классики, сыгранной вживую. Юнги обнял его за плечи и попросил повторить. Ему подумалось, что извлекаемые ноты разорвут пространство, и очнутся те спящие или вознесутся в самую высь как можно скорее и безболезненнее. И все избавятся от иллюзий, растворятся в реальности так, будто их никогда не существовало, неправильных, изгоев. Присев на скамью рядом, Юнги томительно вздыхает и просит научить играть самое начало, и Хосок ставит руки, неподчиняющиеся и деревянные, вдруг – дрожащие. Вместо нот оказываются теплые мягкие губы, вместо станов – трепещущие ресницы. Хосок не пытается взять ситуацию под контроль, но берет Юнги, он сажает его на клавиши пианино, прогудевшие с прискорбием и однозначно, и стягивает одежды, вжимается в пах. Возбуждающе прикусывая ушко, подбородок и плечо, Хосок играет так, как никогда не играл. С душой. Молоточки, что должны звенеть в инструменте, звенят у них под кожей… Шуга становится все более чутким, он внимает Хосоку и его движениям, причащается, кусая в шею и запивая вином с языка. Хосок требовательнее раздвигает ему ноги и, вытянув пальцы, входит, скатывая неприличный голосок до пресыщенного вздоха, вливая с каждым толчком не обязательное, но острое чувство. Хосок потерялся в музыке, которой должна была быть тишина до остатка дней. Непристойный полустон, и Юнги полосует Хосоку лопатки, прописываясь в его грудной клетке еще глубже, чем поверхностные царапины, дорожкой лунного света. Хосок словно старается рассечь его пополам, оттягивает за волосы, другой рукой прижимая влажное бедро, и, ненадолго оставаясь внутри, высматривает в заволоченных пеленой глазах собственное отражение, но то неузнаваемое, то – тень. Юнги загибает пальцы ног, вцепляется ноготками в шею Хосока и выгибается, требует немедленно продолжить и приоткрывает воспаленный рот, чтобы получить поцелуй, заходящий за грани дозволенного, отбирающий последнее. Шуга прокусил Хосоку губу, впившись в нее с животной охотой, и до самого оргазма они вкушают металл, до самого оргазма Хосок надеется быть беспощадным, а оказывается нежным, путая Юнги волосы и высекая искры, обращая натасканную шлюху чувственной девственницей. Марево тревожной дрожи. С тем, что проявляется после открытия век, на издыхании талого поцелуя, Юнги страшно смириться, он обмер в объятиях. — Хосок… Хосок… Возможно, его голос всегда был так близко и всегда так задевал, разрывался промеж груди и живота. Хосок – убийца. И он убил Юнги, незаметно попав под рикошет лихой пули, если не распял, нечаянно пробив гвоздем и свою ладонь. Шуга прикасается к нему и не может насытиться, режется о него, как о терновый куст. На вопрос, зачем они родились, теперь напрашивается ненормальный ответ. Юнги хочется, чтобы теплота Хосока принадлежала только ему, для него настаивалась и его обжигала, была квинтэссенцией их небытия. Хосок решает, какой из обязательных приказов приоритетнее.***
Последствия сотрясения, о котором после падения Тэхён и не успел узнать, ссадины и ожоги – сходят потихоньку. Но он по-прежнему не открывает поврежденные глаза, в них горит песок, в них тучи. И доктора говорят, что если зрение и восстановится, то, скорее всего, частично. Тэ кажется, что все это бред, потому что он обязан быть мертв, он не помнит, как вытаскивал Чонгука на улицу, тогда его контузило от взорвавшихся газовых баллонов, и действительность расслоилась. За волнистой шторой справа попискивает линейка кардиомонитора, и Тэхён знает, отзвуки чьего сердца там отображены. Его первые ощущения от более-менее осознанной реальности: усталость. Он просыпается и снова проваливается в сон, восстанавливается медленно, организм посажен лекарствами. Еще через день он поворачивает голову и затихает, у него чаще бьется сердце, от знакомого ощущения, будто он замечен в упор самым главным человеком на свете. Штора оказывается отодвинутой. Тэхёну хочется плакать, хотя он ничего не видит и полощется в неопределенности. На него в эту самую минуту смотрит Чонгук. Задумчивыми тихими глазами. Не говорит ни слова, только что очнулся. Ему странно видеть Тэхёна вообще, а не просто покалеченным. Он думал, что потерял его, потерял себя, и больше ни в чем не будет смысла, во веки веков. Будут оборваны нити. А Тэхён прорвался через препятствия, искореженный и надежный, он вырвал Чонгука из лап смерти, принес ей жертву. Несмотря ни на что Тэхён тянет к нему руку. Чонгуку несложно протянуть свою. Соприкосновение пальцами, всего лишь кончиками, дальше – страшное расстояние, и оно упирается Чонгуку в сломанное пулей ребро. Он жив, потому что у него есть Тэхён. Ощущение, что его могло не быть или не стать, приносит больше боли, чем нытье тела. Чонгуку непривычно ощущать ком в глотке. Он боится за Тэхёна, за его расшатанные нервы, хрупкость и за то, что они оба выжили. Никаких разговоров. Тэхён пробует улыбнуться, он уверен, что Чонгук видит. А тому застилает глаза водой, в капельнице слишком много витаминов, и это их обилие, и, конечно, сердце болит из-за ран… Но вот она: улыбка великомученика, та единственная в своем роде, что втайне помогала Чонгуку, менялась по его вине в натянутое напоминание, вот оно лицо, которое Чонгук продавал столько раз, предавал, тонкие пальцы, с которых он забирал деньги. «Я ни в чем тебя не виню». Постоянно. И у его прощения нет берегов. Все это время Чонгук пытался задушить какое-то существо, которое не мог принять. И оно стояло перед Тэхёном, но никогда им самим не являлось. Оно зашилось в Чонгука и его ужас перед тем, что может даваться даром, ни за что, не требуя ничего сверхсложного и ценного. Чонгук не разговаривал ни с докторами, ни с приходящим к нему Юнги. Ему не хотелось. Перед Юнги выглядеть таким жалким обиднее всего, все равно что предстать голым королем. Поэтому изо дня в день, процедур и восстановления, Чонгук наблюдает за Тэхёном, за тем, как ему меняют повязку, за тем, как он вздыхает или заниженным голосом беседует с врачом, а потом, поворачивая голову, будто действительно видит, пронизывая насквозь. Чонгук помалкивает, потому что ему стыдно быть обнаруженным, ему слишком во многом приходится разобраться, развернувшись на сто восемьдесят градусов против принципов. Они делают вид, что их нет вдвоем, и Юнги становится посредником, говоря попеременно с каждым, принося скупые вести большого мира и какое-то осколочное ранение в виде: «Все худшее я сообщу после того, как вы поправитесь». Курить запретили решительно, и даже Юнги не удалось уломать на хотя бы одну затяжку. Чонгук переваривает бешенство. То, что они отсиживаются, пока наверху творятся беспорядки, ему не особо нравится, но Шуга говорит, что либо так, либо прямиком в тюрьму. Чонгук не рискует, поглядывая в сторону того, кого нужно беречь. Вскоре их перевезли в отдельную квартирку, куда Юнги поначалу завозил провиант и лекарства, а так же доктора, проверяющего состояние здоровья. Здесь одна комната, одна кухня и санузел, крохотная прихожая. Тэхён трогает там всё, на что наткнется, мало говорит и крайне нелепо смеется, если спотыкается на ровном месте, а Чонгук подставляет руку. Он втайне курит, открыв окно, и Тэхён кашляет от разъедающего дыма, но не жалуется. Ночами он слышит табак отчетливее, потому, что Чонгук иногда усаживается на край его кровати и надавливает массой беззвучного внимания. Чонгук как будто знакомится с ним заново, и он удивлен, что не хочет покидать четырех стен. Раньше он не знал, что Тэхёну нравится плести узелки: а он плетет, спутав всю бахрому на шторах, он спрашивает: «Какого они цвета?», и Чонгук отвечает: «Синие». Но Тэхёну кажется, что они голубые, цвет ощущается именно так. Его временно отсутствующее зрение не доставляет проблем. Кроме одной: он не знает, как обойти Чонгука, он многое без него не может и зависит от его сомнительных навыков элементарной заботы. А учиться заботиться Чонгуку действительно тяжело, к тому же, гнетет бездействие, собственное бессилие. Но при Тэхёне он старается не раздражаться. Тэхён смущается, когда Чон помогает ему с одеждой или с мытьем и уверяет, что не смотрит и что «чего он там не видел», но на самом деле изучает. И старается прикоснуться проще, без нажима, счастлив, что Тэхён не видит его лица, на котором очевидно подписано не меньшее смущение. Откуда бы ему взяться – черт знает. Спустя месяц воздух намагничен до той степени, что молчать становится невозможно. Что-то обыденное, невесомое в разговоре. Тэхён вслепую прохаживался по комнате и наткнулся на Чонгука, которому разрешили ходить намного дольше, опираясь на костыль. Нежно уперев ладони в тугую перевязанную грудь, Тэ подвел их выше, обвел плечи, коснулся шеи Чонгука и обхватил голову. Он узнаёт его, каждую линию. Тому можно быть немым, и даже тогда Тэхён не ошибется. — Почему ты почти все время молчишь? Он спрашивает, и Чонгуку хочется обхватить эти больные запястья, сломать руки, тонкие конечности, как можно дальше спрятать останки Тэхёна, который заболел в нем самом, так глубоко, что без изоляции было бы не докопаться. Как ему сказать, как решиться на то, чтобы продавить дистанцию, выстраиваемую годами? Ангельское терпение чуть не пережило их самих. Жаль, что Чонгук не может заглянуть в те выразительные черные глаза, что спрятаны под тонкой повязкой, а под ее нижней границей – розовеют щеки. Тэхён приоткрыл влажные губы, притаился, проникся нарастающим жаром и резким перепадом до мурашек. Он очень хочет, чтобы они все-таки были мертвыми. Для живых это какое-то сумасшедшее испытание. Дыхание Чонгука слишком близко, клеится о самую щеку. Тэ попробовал отстраниться, но не сумел, запертый в объятия, чересчур непохожие на Чонгука, но пахнущие им, им пропитанные. Неожиданно рвущие, как тупой нож. Так получилось само, и оно значило невообразимо много, оно взорвалось и сделало из внутренностей месиво. Чонгук не угождал, его губы сами прижались к губам Тэхёна, он содрал с пустоты пломбу и донес несложное послание, ни к чему не обязывающее, но терпкое. Там читалась безудержная юность и лестничные пролеты. Тэхён часто пропускал ступеньки. И Чонгук ловил. Чонгук писал музыку, а Тэхён запоминал песни. Ни одна из них сейчас не приходит на ум. Потому что Тэхён целуется, нащупывая Чонгука и позволяя ему присасывать язык, напиваться им, приковывать к себе и мучить. Наверное, это долгая кома, и дрожь в теле оттого, что душа не может вернуться обратно: то, за что Тэхён выставлял себя на панель, вдруг досталось обыкновенно. Тэ отвечает на поцелуй, всадив ногти в затылок Чонгука, обмякая в его руках, неволей выискивая в происходящем какой-то подвох. Чонгуку, наверное, жалко, что Тэхён такой ослабленный и беззащитный… Тэхён прервался, напрягся и вырвался. Поспешил уйти, яростно захлопнул дверь в ванную и опустился на тамошний табурет, трогая губы, которым довелось быть признанными. Чонгук оставался на той стороне и шумно дышал, он не смог заставить себя что-либо сказать и как-то объяснить порыв, который после случившегося воспринимается двояко. Он и сам не успел осознать, что натворил, попросту не мог больше сдерживаться. Только не понимает: оттого ли, что он заперт в клетке или оттого, что хочет, наконец, освободиться. Спустя час Тэхён выбрался, чтобы поесть и весь ужин сидел как на иголках. Чонгук не дал повода усомниться в своих намерениях – и отпустил его спать. Чонгук думает, что фактически реабилитировать бизнес уже не выйдет, ни прежних связей, ни прежней охоты уже нет. Хосок с Юнги позаботились о том, чтобы их с Тэхёном считали мертвыми. Чон не знает, нужно ли их за это благодарить, кто им давал право решать без спросу? Но он все равно старается не высовываться лишний раз на улицу и вполне естественно, что чувствует удушающее желание вернуть старый должок за пущенные пули, раскопать мотивы, спросить у Намджуна, какого черта? К тому же, в неизвестном направлении исчез Чимин – и этого нельзя так оставлять. Все развалено, схоронено. Не жизнь, а саркофаг с последними ценностями. У Чонгука есть квартирка, новые документы и чистый статус. Хотя он и не просил. Еще есть Тэхён. Он - самое ценное. И когда Чонгук подолгу задерживается взглядом на его фигуре, он приходит к выводу, что не обязан и ему, не жалеет, но не допустит, чтобы они пропали. Он пообещал быть с ним, пообещал заботиться. До середины лета Чонгук безуспешно ищет работу, ему снова нигде не везет, и каждый переулок отдает прошлым, которое тянет обратно. Пособие по безработице получать стыдно. Зато уход за Тэхёном перестал напрягать, иногда Чон сопровождает его в прогулке и прекрасно понимает, отчего тот опускает голову и не дает людям смотреть на себя. Сочувствовать для Чонгука – понятие не совсем приемлемое. Скорее, он сопутствует и соучаствует в новом витке жизни. Он поставил новый флажок, а значит – новые цели, о которых сообщать пока нет нужды. Поздно ночью он незаметно опустился на кровать Тэхёна, чтобы подтянуть одеяло, хотел встать и уйти, но не ушел. Тэхён тоже сегодня не спит, выжидает чего-то. Присел, обозначив себя шорохом, устал от путаницы и пряток. — Не спится? — Нет, — отсекает Гук. — Вообще ни в одном глазу. — Мне тоже. — У всего есть причина… Тэхён сел и потянулся к нему весь, окольцевал шею руками, прижался щекой к щеке, рисуя причину по-своему. Он надеется, что его поймут и не заставят говорить вслух. Терпеть и осторожничать уже ни к чему. Проржавевшие цепи разорвало напрочь. То были наручники, врезавшиеся в самые косточки запястий. Чонгук размотал бинт на глазах Тэхёна, ему нужны его ресницы, сеточка вен на напряженных веках. Он задирает безразмерную пижамную рубашку и гладит Тэхёна по спине, натирая пальцами острые лопатки, целует его, паяет шею отпечатками губ. Тэ не верит, что такая явь имеет право быть. Она чересчур для него хороша. И Чонгук не верит, облизывая утонченные ключицы, теряя самообладание. Тэхён опознает мир на ощупь, он угадывает Чонгука по колыханию воздуха, потому что его прикосновения не имеют веса, но силу. И Тэхён хочет получить ее, а Чонгук хочет отдать ее ему. Сорвав майку, Гук укладывает Тэхёна на лопатки, вливаясь между его ног тяжелой горячей волной, западая в сети, на которые ловил всех, только не себя. Тэхён должен был быть самым первым, а оказался последним и подозрительно важным, на нем обрывается всё остальное. Затрудненное тяжелое дыхание озвучено хрипотой. Тэхён находит Чонгука руками, он видит его только так и забивается ему в поры, стыдится того, что был использован. Чонгук не придает значения, целуя его глубоко, втирая в легкость простынного облака, он прикасается к нему и отдачу получает сдвоенную: Тэхён дрожит и плавится на слезные вздохи. Он готов на что угодно потом, только бы долгожданное сейчас не превращалось в сон, после которого будет тяжело проснуться. Смуглая кожа поддается террору, Чонгук исцеловал Тэхёна всего, где только смог достать, он никогда не тратил на ласки больше пяти минут. С Тэхёном как будто нельзя поступать иначе, торопиться. У них нет ничего, что могло бы смягчить боль, ничего, кроме слюны, и Тэхёну совсем не важно: больнее, чем было, ему не станет. Чонгук едва касается губами его члена, и Тэ уже выгибается навстречу, вороша его волосы, задыхаясь. Чонгук еще ниже, и весь сдерживаемый крик опаляет Тэхёну горло. Так он не протянет долго, и Чонгук не уверен, что тоже сможет. Нет, так не было со шлюхами. Чонгуку страшно сделать что-либо не так, он надавливает на влажное тугое колечко, и Тэхён запрокидывает голову, сжевывая губы, он принимает Чонгука в себя, расслабляясь и сжимая, как только случается их единение, и оно ощущается сверх меры, вколачивая между суставами огненные перегородки. С вишневых губ выше стремится оправданно-тяжкий крик, в плечи Чонгука врезаны пальцы. Чонгук налегает и завоевывает Тэхёна, напрягая его позвоночник, медленно толкаясь и кроша поясницу. Тэ ловит его призрак губами, вспарывая ногтями спину, безотчетно, без слов признаваясь, что принадлежит только ему. У Чонгука не было сердца, а теперь он чувствует, как цементная крошка сыплется через его голос, пропадает в движениях, смазывая Тэхёна повсеместно. Вполовину экзекуция, вполовину фантастика и напоследок - жертвоприношение. Тэхёну жаль, что он не может видеть, как выглядит Чонгук, его растрепанные взмокшие волосы, орошенное потом тело, зарубцевавшиеся свежие шрамы. Дорисовывает в воображении, в бездне натужных стонов синхронно сливающихся голосов, побуждает не останавливаться, просит еще немного, еще медленнее, чтобы насладиться. Они подорваны и сжаты в тисках. Тэхён, сотрясаясь, прижимается к Чонгуку, тот глушит его, целуя, сводит брови, и Тэ представляет себе – как, хотя никогда не видел, каким может быть его лицо, когда он кончает. Пределы сожгло тогдашним пожаром, отныне нет и их контуров. Разбитость обоюдная. Давным-давно Тэхён сторожил ночные объятия со спины, теперь они лежат лицом к лицу, и Тэ все равно не может сказать, что там, напротив – сожаление или покой. Волосы Чонгука, конечно, не бахрома, но все же их приятно накручивать на пальцы. А уставшее тело Тэхёна изгибами напоминает Чонгуку первую гитару, дыхание – легкий шелест струн... Посещает глупое желание заснуть и не просыпаться. А если и да, то где-нибудь восемь лет назад.***
Когда Чимину надоели даже наркотики, не спасавшие от тревоги, он собрал вещи в рюкзак и ринулся вслед за Намджуном. То, что их маленький обустроенный мирок рухнул, он понял еще с той поры, когда Чонгук завязал отношения с Ли Бо. Много плохих срочных новостей, нестабильная экономика, рейды на организованную преступность, горящий склад… После этого репортажа Чимин плакал навзрыд, насосавшись наркотиков до блевоты. И он бы непременно закончил плохо, если бы не думал о Намджуне, о его последнем звонке с неизвестного номера. Не переживай. Его исчезновение было странным. После признания. После секса, который выглядел первым и прощальным. Чимин догадался, что Намджуну он не шибко-то и нужен. А вот место рядом с человеком, который пообещал ему золотые горы – да. Бомсу умеет убеждать людей, умеет выкручиваться, раз до сих пор жив. Он из тех, кого называют аллигаторами, он сожрет любого, кто встанет на его пути. Чим зря проскитался по соседним городам, не смог нигде осесть, зарабатывал преимущественно, старыми методами. Снова вернувшись в Сеул, он шагал по обочине и увидел машину Чонгука, его передернуло. Это именно его феррари, потому что на передней левой фаре – едва заметный скол. Машина встала на светофоре, и Чимину удалось заглянуть внутрь, но сквозь тонированное окно он так ничего толком и не разглядел. Недоуменно проводил авто взглядом. Спустя несколько месяцев решился набрать Юнги. Однако, тот не отвечал. Если в машине был Намджун, то какова вероятность, что он вернулся за Чимином? Проверяя гипотезу, Чим заехал на старую квартиру, но и спустя два дня, к нему никто не наведался. Пожалуй, ему не стоило и надеяться. Оказывается, это страшно – быть вдруг никому не нужным. Чим вернулся к промыслу, приносившему и деньги, и удовольствие, и забытье.***
К осени в деле будет поставлена точка. Хосок смотрит на спящего Юнги, на нем поставить точку он не в состоянии, пустить в него пулю или сдать властям он определенно не сможет. Разящие мысли прокалывают виски. Подъем в пять утра все тяжелее, потому что ночи посвящены тайнам сладкой кожи. Хосок не узнает себя в зеркале, зато опознает любой вздох, какой принадлежит Юнги, он нащупает его татуировку в самой густой тьме и обведет в точности до миллиметра. В скудном освещении мотельной комнаты Юнги проводит большую часть времени. Он не убегает, не ввязывается в приключения. Хосок сказал ему сидеть тихо. За Хосоком тоже началась охота, потому как вычислить его игры за другую команду не составило труда. И когда Хосока подолгу нет днями, Юнги начинает волноваться и грызть карандаши, какими разукрашивает притащенные для развлечения раскраски. Он совсем не слушается и возникает, потому что Хосок насильно вывозит его прочь из мотеля, прячет в соседнем квартале – в общежитии, запихивает в комнату с какими-то вонючими соседями, говорящими на провинциальном диалекте. Юнги не принимает такого обращения и отпирается, а Хосок вжимает его в стену сырого коридора и настойчиво приказывает делать все, что он говорит. И Шуге приходится отпустить его на неизвестный срок, в течение которого, мучительного, долгого, он много курит, скучает и начинает смотреть на соседей под другим углом. Но упорно держится. Он немало удивился, обнаружив в кучке пьяных шлюх в комнате напротив одну знакомую. Чимин развлекался без презервативов, его натягивало человек семь по очереди, и Юнги он практически не узнал, будучи абсолютно обкурен. Такое чувство, что куда бы они ни шли, судьба раз за разом намеренно сводит их вместе.