Не состоять в одной точке, Разделенным быть по банкам С монетами на оболочку С новыми швами изнанки.
Проблемы, размером со спичечный коробок, в этот самый коробок, однако, не помещаются. Не осталось там и припасенного на потом кокаина, одни белые разводы. Чимин вперяет в Юнги вопросительно-злобный взгляд, как будто тот ему обязан. Немедленно. Вырастить кусты эритроксилума, всадив их в расщелины облупившихся стен, и сварганить варево тут же, на общажной жесткой койке. Юнги подобрал птенца, облепленного чужим семенем, мокрого и сломанного, бескрылого априори. Его жалкая тень мозолит Юнги глаза и напоминает о тех временах, когда он вел себя точно так же в Тэгу, чтобы изничтожить любую часть тела, способную чувствовать и пропускать внешние перепады температур. И не избавился, а теперь, когда Хосок не появляется с неделю, боится даже предположить, в какие тяжкие мог бы ввязаться, не прожевывай его внутри какое-то блеклое подобие совести. В принципе, его мало что сдерживает. А может так много, что он пошел бы вопреки, заперся бы в окружении жадных до его задницы мужчин и страдал бы от того, что порван. Отвлекло бы ненадолго. Простыни под Чимином мокрые от пота, конечности бьются о матрас в припадке, он захлебывается криками, вытаращивает воспаленные глаза и расцарапывает себе руки. Чимина колбасит ломкой, поэтому Юнги вынужден увезти его от грозящих вызвать полицию соседей, отправить в то место, где все началось. Та пыль безысходности, что покрывала первую квартиру, стала черной плесенью, и когда Юнги распахнул дверь, он почуял запах отстоявшейся затхлой темноты, какая остается жить вместо ушедших хозяев. Пока Чим в отключке, Шуга привязывает его к кровати. Проснувшись, Чимин беснуется, брызгает слюной и грозится Юнги убить, превратить в темно-синее пятно, цвета синяков под его глазами. Тот безразлично пожимает плечами и грызет яблоко. — Тоже мне угроза. Он не имеет права так себя вести, отнимать последние радости. — Зачем… перестань, не трогай меня… Чимин то смеется и матерится, то молится и рыдает в голос, он отказывается от пищи, умоляет, говорит, что последний разок – и будет кончено. Юнги ему мало верит, бесстрастно прослеживает сужение бешеных зрачков. Однажды он приходит с уколами и ампулами, абсолютно точно и уверенно вводит Чимину какие-то лекарства. Они ослабляют и притупляют боль, поэтому, когда Юнги выводит Чимина в уборную или кормит, сопротивление сводится к нулю. Чудовище внутри начинает отмирать, перебираться в укрытие, но уже не цельно, разваливаясь по дороге. Спустя еще несколько дней мытарств пропадают внутримышечные экзекуции, перестает потряхивать, мысли возвращаются в покой. Чимин стал смотреть осмысленно, попросил отвязать его. — Не сегодня, — получил ответ. — Неужели тебе больше заняться нечем, хён? Нахуя ты вмешиваешься? Юнги и об этом задумывался. Чимин не выглядел так, будто хотел спасаться, при любом удобном случае он может снова сорваться, обольститься порошком и вдохнуть приближение к облегченному концу. Он всем своим видом выражает готовность падать на колени и вылизывать полы, загибаться под весом похотливых козлов и сосать до мозолей на языке. — Мне в данный момент реально нечем заняться, — соглашается Юнги и рассказывает, что к чему. Он вынужден быть прибитым к одной пристани. — А вот тебя швыряет по пустякам. Если бы ты только что и умел, как жопу подставлять, я бы отвязал тебя хоть сейчас. Серьезно, мне поебать, что ты с собой сделаешь. Но, Чим, опускаться из-за какого-то ублюдка? Тебе сказать вслух, что Намджуна всегда привлекал только один человек? Что этот же человек-громоотвод просто не хотел обнажать правду? Ты сам знаешь, по лицу вижу. Лицо Чимина – глиняная обертка подходящего землистого цвета. Да, он прекрасно понимал и чувствовал, что Намджун принял его, как единственно предназначенный ему вариант. И все время, проведенное вместе, доказывало, что новые чувства – всего лишь насильно преувеличенная братская симпатия, а секс после – запрещенный прием, чуть ли не инцест, самовнушение, которое не привлекло, но отрезало. Чим заведомо не мог стать для него кем-то большим, не мог подняться до уровня Тэхёна. Намджун не стал бы гоняться за тем, кто представляет лишь плотский интерес, а Чимин слишком хорошо знает их обоих, слишком долго обманывался. — Я никогда не был нужен ему, как мужчина. — Зато, как утешительный приз, ты поработал неплохо, Чимин-а, — заключил Юнги и потрепал его по волосам. — Тебе есть чем гордиться. Этому хёну странно противоречит быть такой невзыскательно милой сукой. И пока Чимин выплывает на поверхность, ожидая, когда же ему можно будет приступить к самостоятельному управлению жизнью, он замечает, что Шуга не усердствует заботиться. У него всё получается естественно: ненавязчивая грациозность и шлюховатые ужимки, чувственные интонации, выходы в магазины за провиантом – будто так и надо, внезапные приступы нежности, взрывы грубости и неприятия, длительные густо-табачные экстазы. Им приходится делить жилплощадь, и Юнги не парится, что находится не там, где ему велено быть Хосоком. Чимин испытывает чувство долга, он бросает былую всеядность и распознает отдельные крупинки золота в куче дерьма. Такое уже было: совместное обитание с хёном, который спит голый, подолгу расчесывает блондинистые волосы, существованием доказывает, что блядство – не процесс, а суть. И за то, что происходит с Чимином, он ясно дает понять – ответственности не несет, не усыновляет его и не претендует на дружескую взаимность. Он ожидает Хосока, как дева, отпустившая супруга-моряка в дальнее плавание, дева, которая тоскует, но найдет, чем себя занять. Чимина мало удивляет, что Шуга уходит странствовать ночами, и не наказывает не ходить следом, не запирает за собой дверей. Достав долгожданный пакетик с коксом, Чим не спешит высыпать содержимое на стол. И прячет обратно, думая, что сегодня – не лучший день, не под кайф. Что-то определенно не клеится. О том, что привязывает именно к этому проклятущему месту, Чим не размышлял. Дурь воспоминаний? Может быть, Чимин бы согласился и на роль запасного, только бы Намджун соизволил объявиться и объяснить, что происходит, перестал бы водить за нос. Чтобы Чимин смог двинуться дальше, скинув старую шкуру или хотя бы от нее отодравшись. Отсутствие же его поит надеждами каждодневно. Мелькнувшее не так давно возвращение – не выходит из головы. …Юнги появляется глубоко за полночь. Он участвовал в ненавязчивых банных ласках, пожаловался на то, что петтинг – скука смертная. От него несет горькой смесью одеколона и алкоголя. Закурив, он туманно взглянул на крайне задумчивого и опечаленного младшего. — Ты так и просидел весь вечер дома? — Нет, сходил за этим, — Чим показал ценный пакетик, и Юнги ухмыльнулся. — Но сегодня что-то не хочется. Покачивание из стороны в сторону. Круглый вырез огромной футболки спадает с плеча, Юнги не поправляет. Споры его застывшего желания невидимо, но ощутимо закручиваются в воздухе. Чимин чувствует, как в нем возгорается необратимая сила. Хён поднялся, чтобы налить себе выпить, устроиться поуютнее в кресле. Запахло соджу. Чимин подобрался к Юнги вплотную сзади и, медленно проведя руками по талии, поцеловал в шею, слегка прикусил и запустил ладони под свободный пояс джинсов, провел по татуировке, легко касание дублируя языком по изгибу бледного плеча. Шуга выдохнул, напрягся, но продолжил пить и предложил Чимину, глянув через плечо. Разозлил его, услышал недовольный рык. Его вжало в ребро столешницы, надавило на пах, в ягодицы уперся стояк. Чимину надоели игры, надоело ждать, пока позовут, приручат, натянут цепь на ошейнике. Он хочет быть хозяином положения, судьбы, тела Шуги, впервые не прячась, а подрывая препятствия одно за другим, пользуясь кем-то так же, как пользовались им – отдирая шлюху, которая отучила его стесняться. Сегодня ему хочется однозначных и бесповоротных решений, головокружительных побед. С неожиданной силой развернув Юнги за плечи, да так, что хрустальная рюмка отлетела в сторону и раскрошилась об стену, Чимин впился в бесподобные губы не преподобного святого, подсадил его за ляжки и обхватил его язык, пробираясь в рот глубже. Юнги потерял равновесие, способность мыслить последовательно и чётко. Его подкупает решительность. Давно отложенный на потом «секс по дружбе» обязан был случиться. Им обоим нужно разрядиться и выплеснуть недовольство, заглушить скуку, совершить насильственное преступление по обоюдному согласию. Доверие оказалось колоссальным, достаточным, чтобы Юнги не противился, а доводил самостоятельно. Он волнующе захныкал от удовольствия, отвечая на поцелуи в шею и грудь. Чим старается его превзойти и унизить. Они оба наглотались околоплодных вод и вышли из одной расщелины двух разных утроб, а потом выжили и нырнули в разные течения, обогнули планету и столкнулись заново. Обезумели, растапливая пресеченные чувства, надрывы, оголяясь и стирая языки о кожу. На прерывистом дыхании, поцелуях и варварских игрищах - продержались долго, пока Чимин с нажимом не нырнул меж сахарных бедер. Задвигался в нем с непривычки медленно, и едва смирился с тем фактом, что наблюдает фатальные изгибы с положения доминанта и владельца, клиента. Юнги прижался к нему и задвигался навстречу, и Чим прибавил рывкам мощи, припомнил тех, перед кем раздвигать ноги было особенно приятно. Среди них прятался Намджун. Чим прихватил Юнги за волосы и закусил ему нижнюю губу, оттянув клыком, слизал после образовавшуюся ранку. Юнги трогательно свел брови и полез целоваться нежнее, свел руки на талии Чимина. Никогда он не видел, как ведет себя младший под другими в рамках изнуряющих марафонов, но невольно копирует его. И Чимин бесится. Бесится хуже, чем с ломки, раскатывает невидимый порошок по шее Юнги, притормаживает внутри и, заглянув в глаза - а там жалобы разобиженной Джульетты – выходит, пугая пустотой. Все так же безжалостно держа за волосы, он отводит игрушку к креслу и, перегнув, раздирает сзади, разжимая пальцами упругие ягодицы. Наслаждается звуками шлепков, обилия лубриканта, нарастающих стонов. Он, наконец-то, каузальная часть большой игры, важное звено. Заскрипела искусственная кожа, Юнги скатывается по ней вниз на взмокшей груди, и Чим возвращает его, держит, налегая сверху, добирается ладонью до члена и присасывается к мочке. Хотел нашептать что-то неприличное, а блондинистая стерва сжала его внутри и выдрала громкий стон. Шуга действительно несказанно хорош, и все байки о нем – правда, с ним начинается какое-то невъебенное самоощущение, как будто удается поймать самого себя и оттрахать за долгие годы ненависти и саморазрушения, исправиться. …Помутнение рассудка высадило Юнги на островке осознанности, над небом которого, продранного рваным ударом ножа, рисовалось лицо Хосока, а сам Юнги просел обугленной россыпью сажи, удобряя почву для новых побегов… Он не нарочно. Так вышло. И, конечно, слова «измена» нет в их с Хосоком лексиконе... Выныривая из белой комы, Шуга надсадно стонет в реальности, притягивает Чимина ближе, заламывая руки, слабеет, а тот вынимает и изливается ему на спину, размазывает руками по бокам. Будто пропущенные через мелкую тёрку, дрожат и пытаются возродиться цельными. Так прошло еще несколько заходов, пока не вышибло все силы, и не переплавилось дыхание. Юнги отдался Чимину бессовестно и даром. Они опустились на пол, вжали мокрые тела в ковер, обнаружили друг друга совершенно измотанными. Чимин придвинулся к Юнги и провел рукой по его животу, примостил голову на плечо и задышал ровнее. Ему кажется, завтрашнее утро будет проще. Он может делать все, что захочет. Расшевелились только спустя полчаса. У Юнги даже не берется сигарета: вываливается из пальцев. — Тварь… — вздыхает и поджимает разодранные коленки. — Держи, — Чимин сует пропажу меж искусанных губ и ошалело осматривает раскиданный по комнате хаос. — Никогда не думал, что мы переспим. — Когда так думаешь: сто пудов будет наоборот, — прищурившись, предупреждает Юнги и щелкает зажигалкой, затягивается и прогоняет дым. — Ты же под любого подстроиться умеешь, Чим. Так что не тупи: лети. — «Отчего люди не летают, как птицы?», — вспоминает Чимин и усмехается, прискорбно покачивая головой. — Нет, хён. Теперь лететь уже поздно. Пожалуй, я останусь здесь. И он посмотрел на Юнги благодарно и наивно, беспредельно доверчиво. — Дело даже не в Намджуне и в том, что он вернулся… Шуга опьянело поморгал и попросил повторить. — То есть, ты точно его видел? — Нет, не точно, но машина явно Чонгука. А кто на ней рассекать может – без понятия. Младший сник и всхлипнул, зарыв лицо в ладони: бедняга не знает, что Чонгук с Тэхёном в целости и сохранности, а Шуга не может рассказать, потому что любая утечка информации чревата последствиями. Юнги что-то нехорошо.***
Под повязкой уже давно не жжется, после пламени, обдавшего глаза, привыкание к темноте проходит степенно, а позже она рассасывается неуверенно и мазками. Нащупывая сморщившуюся кожу вокруг век, Тэхён испытывает чувство стыда. У него останется уродливый сплошной шрам от взрывной волны и, возможно, он так и не увидит его в отражении зеркала. Каждую неделю приходит доктор, а сегодня шепчется с Чонгуком на выходе, а тот потом долго не подает признаков жизни, и Тэ думает, бросит ли он его, дав все, что мог, или подойдет. Чтобы помогать, снова ухаживать и бесконечно жалеть. Глазные капли – то, что Тэхён не позволяет никому брать в руки. Ему кажется, что это обременительно и мерзко. Еще более обременительным чувствуется старание Чонгука сделать для него хоть что-нибудь. Когда Тэ приоткрывает ради него глаза, Чонгук пугается, всматриваясь в сероватый зрачок посреди красного озера, он боится дышать и нечаянно занести инфекцию. Содрогание его пальцев Тэхён ощущает, а силуэт начинает распознавать, но сквозь мутную плёнку, наслоение из множества искаженных линз. Просвечивающийся мир приносит боль. Тэхён прикрывает веки, увлажненные каплями, и сквозь белесые влажные ресницы проступает и другая вода, Гук промокнул ее избыток салфеткой, аккурат под нижним веком. — Сначала прогноз насчет твоего зрения был обнадеживающий: роговица восстанавливалась, и зрение обещало проявиться, — тихо говорит Чонгук, — а теперь доктор заметил у тебя признаки быстро развивающейся катаракты. Нужна операция, Тэхён. — Почему вы шептались об этом так, словно мне знать не обязательно? — Мне показалось, что услышать от меня будет легче. — Ну да, — иронично вздохнул Тэ. — Намного. Чонгук взял его за руку. — Я что-нибудь придумаю. А что он может, живя на подачки бесценной шлюхи-блондинки, не умея приспособиться ни к чему, что зовется правильной жизнью обычного смертного? Сам понимает, что звучит неубедительно, что Тэхён прочитает его мысли и оттого скривит рот в вымученной улыбке. Чонгук не прыгнет выше головы, от него нельзя ожидать сверхъестественных перемен. Сейчас Тэхён живет с тем, в кого всегда верил. Но это не единственная сторона, поддаваться иллюзии сказочного хэппи-энда не стоит. Гук не стал рассыпчато-нежным и славным, он по-прежнему много молчит, он аккуратен и порядочен, но больше не прикасается к Тэхёну для чего-то иного, после того раза никто из них не возвращается к страсти ни словом, ни делом. То, что у них практически нет денег - не тайна за семью печатями, хотя Гук прилежно следит, чтобы Тэ ни в чем не испытывал нужды, а сам ради экономии ест раз в сутки. Он забрал из рук Юнги пакеты с одеждой с бывшей квартиры Тэхёна и носит те вещи, что подходят. Славно, что многие – большего размера. Они словно вернулись в прежние времена после проебанной учебы, когда было сложно с едой и вещами, работой. Словно есть только два измерения: нищеты и приблудной роскоши. Чонгуку сложно сообщить о замыслах, да и он толком не знает, куда податься, как вывернуться из паутины. Минуты промедления сокращают шансы Тэхёна на успешный исход операции. За ними сгорают фитили, и Чонгук чует разящий запах пороха. Так же пахнут шрамы от пуль, вывернутые кругляшки на груди и бедре. На ногу Чонгук прихрамывать будет еще долго, а в плохую погоду жаловаться на ноющие мышцы, скрипеть зубами. И его раздражает неожиданно напавшая полустарость, причем, не на него одного. Как-то Тэхён уложил голову ему на колени и задремал, чуть позже Чонгук, поворошив мятные волосы, находит среди отросших черных корней по-настоящему седые, серебристые. Удивляется и насчитывает с дюжину. На всякий случай осматривает пальцы: не осело ли то серебро, не затесалось ли под ногти. Сколько втихую пережитых стрессов перенесло хрупкое тельце, немощное, заторможенное под незрячим туманом – Чонгуку боязно и представлять. Вообще, он не считает себя невозможно виноватым. Потому что никто не просил Тэхёна приходить и спасать. Он рискнул – и за это, из благодарности, из-за тех чувств, над которыми Чонгук трясся годами, издевался и избивал, он пребывает рядом. Они в равных условиях жизни после мнимой смерти. В иных случаях, не обязанный счастьем новых рассветов, Чонгук бы все еще мог избежать ответственности. Быть связанным Тэхёном по рукам и ногам не так уж и плохо, потому что Чонгуку наконец-то не приходится разыгрывать неприязнь и доигрывать насмешки. А такой, отчасти настоящий, он, по большей части, загруженный и тихий. И все же, для такого уровня увечий они слишком молоды. Чонгуку претит быть разбитым и пылиться в окопах. Сложно жить под другими именами, подсматривая в документы, удостоверяющие личность. Чонгук проваливает несколько собеседований: то условия адские, то он по привычке распаляет спесь. Вчера он был на вершине, а сегодня стал никем и опустился ниже любых порогов. И возвращается домой злым, спотыкаясь, кидая на пол сумку. Посреди комнаты Тэхён – застыл среди скомканных и изорванных листов: он потратил на писанину вслепую около получаса, потом пробовал смотреть на нее через мутное стекло и, не увидев ничего хорошего, психанул, расшвырял все вокруг, сбил ноги о мебель. Теперь отдышался и завис неподвижно. Почувствовал Чонгука поблизости и потянулся, вцепился в его воротник руками, поджал губы. Он злится на себя, на него и на других – тоже. Ему некуда деть накопившийся гнев, ему жаль, что счастье так недолговечно и отмирает снова. Если Чонгук снова что-то задумал, Тэхён переживет, обещает честно ждать и выстоять, но отталкивает его и, прижимаясь к уху, нашептывает вырвавшееся с многочасовой тоски «Гуки». Нет, он все же не знает точно, пройдет ли еще раз между небом и землей ради них. Тэхён целует нежно, милосердно, вкладывая в миллиметры то, что мало кому дано – годы. У Чонгука тяжелые горячие руки и прогретая августовским солнцем кожа. А Тэхён прохладный, застуженный кондиционерным воздухом, он постигает веяние сеульских улиц, запах автобусных кресел, толику кофе и медленно спускается губами по шее. — Тэ…хён… — Гук охватывает его за плечи и шумно дышит, запросто уличая жертву, которую не просил. — Перестань. Не ради этого он с ним. Тэхён походит на колбу старых красок, потрескавшихся, блеклых, он раскрашивает Чонгука прозрачностью, целует в ключицы и гладит по шее, а потом утыкается лбом в грудь, расползаясь на коленках. Меркнет. И по приказу - перестает даже дышать, но рефлексы давят воздухом. — Не нужно денег на мою операцию, слышишь? — он хрипит и скребет Чонгука по запястьям. — Не смей их искать на это, я же знаю, надо много, очень. Я прошу тебя, не надо возвращаться обратно. Я не захочу видеть то, во что мы превратимся потом… Такой ценой мне зрение ни к черту. Самое страшное, что Чонгук ничего не ответил, он попробовал спрятать Тэхёна в руках, запахнуть в полы его же кофты, уже сношенной. Прижал губы к макушке, несправедливо поседевшей за них двоих. Он что-нибудь придумает.***
Вряд ли Тэхён убедил Чонгука. Пока тот ковыряется, по его словам, в автомастерской на хилой подработке, Тэхён занимается почти ничем. Он может нащупать какой-нибудь беспорядок и положить на место не там оставленный предмет, поправить штору или поставить в ряд вымытые Чонгуком тарелки. А потом сядет и будет сидеть, вслушиваясь до звона в ушах в закупоренный мирок, резонирующий в помещении, не хуже, чем в жестяной банке. Тэ открывает окно и водит рукой по подоконнику. Он так и не спросил у Чонгука, на каком они этаже. Но судя по отдаленному звуку трассы и гулу, словно прижатому книзу, можно подумать, что не ниже десятого. Значит, в случае чего – есть выход. Он может быть разным – звук хорошо знакомых шагов. Однако, такой отличаешь сразу от сотен других. Тэхён не узнает того, кто движется к нему в час после обеда, отперев двери. Только когда некто дышит в самое лицо. Вплотную. Тэ поднял ладонь, и чьи-то губы вжались в его пальцы поцелуем. Губы эти говорили: «Нравишься», а хотели всегда большего. — Намджун?... Будто бы легкий кивок. — Прости. Я не знал, что ты был тогда в городе, не знал, что ты бросишься в пекло… Господи, как же тебе досталось… Намджун сел напротив, так близко, что Тэхёна затошнило, встряхнуло от ненависти. По сути, перед ним явился убийца, не только Чонгука, но и его самого. Умом Тэхён понимает, что появление здесь подобного гостя – наивысшая из возможных опасностей, но высказать что-либо или пошевелиться не в состоянии. Не соображает совершенно, как будто застрял на мине. Никто не должен был знать, что они живы. — Понимаю, что ты не хочешь со мной говорить, — Намджун вздохнул, голос его задрожал. Он погладил Тэхёна по голове и попытался приобнять. Тэхён грубо отпихнул его, выдавил: — Не смей ко мне прикасаться, урод. — Поверь, я не хотел никого убивать… Тэ отступал до тех пор, пока не уперся поясницей в подоконник, его охватил ужас. — Ты просто должен выполнить маленькую просьбу, Тэ, — Намджун оттянул его за волосы и приложил ладонь к бедру. — Поехали со мной, чтобы продлилась легенда о мертвом Чонгуке. Ты же любишь его, правда? Напрасно выкручиваясь из хватки, отбиваясь, Тэхён в конце концов ослаб. До ручки окна ему не добраться, а он предпочел бы разбиться, чем терпеть мерзостное дыхание и отвратительные прикосновения. Его выворачивает наизнанку от того, что Намджун прижимается к щеке и трогает там, где уже не приятно, а больно. — Он никогда не был тебя достоин, как ты мог ему достаться… — горячо выдыхает Намджун. — Как ты можешь быть рядом с таким, как Чонгук?... Почему он, именно он?... Раздался истошный крик: Тэхён не выдержал. Крик о помощи прорывает квартиру, но ею же и поглощается – дальше не идет. Тэхёну зажимают рот, а он кусается и прикусывает так больно, что Намджуну приходится отпустить его. Тэ бежит стремглав, вырывается вперед, но ненадолго. В следующий миг он перехвачен за локоть и мощно приложен виском к стене. С губ срывается: «Чонгук», и промокает повязка.***
Еще в лифте Чонгуку ломит ребра, а после входа в квартиру он абсолютно уверен, что не оставлял дверь открытой, внутри - беспорядка. Так как в сводке происшествий за день не появлялось никаких полетов с тринадцатого этажа – беда случилась локальная. О ее сути Чонгук догадывается, лихорадочно переворачивая очевидные пустоты. Тэхён пропал. Не мог он уйти самостоятельно, не стал бы поступать так бездумно. Есть следы борьбы, есть рубиновые капельки крови на полу. И чтобы успокоиться, Чонгуку, наверное, нужно слететь с подоконника самому, его трясет. Он выкурил не одну сигарету, прежде чем сумел взять себя в руки, прикрыл глаза, отсчитывая цифры, на самом деле – считал, сколько пуль вгонит в того, кто не оставляет его в покое. …К нему явился всадник, встрял в пороге, встряхнул белыми волосами и спокойно огляделся, сделал выводы. Он появился крайне не вовремя и настроен воинственно. — Не знаю, какого хера ты удумал, но высовываться отсюда я тебе не позволю, — Юнги свел брови на переносице и перекрыл собою выход. — Сиди на жопе ровно, Чонгук, иначе будет только хуже. — Мне поебать, что там будет с твоим Хосоком, — Чонгук встает перед ним и смотрит в упор. — Ты же его защищаешь, боишься, как бы не прищемили хвост за дезинформацию? Рано или поздно это все равно случится. А тебе раньше надо было расставлять приоритеты, Юнги. Теперь дай мне пройти. И пошел напролом, наткнулся на немалое сопротивление. — Ну и куда ты пойдешь, придурок?! — Шуга уцепился за его руки, закричал. — Что ты сможешь сделать?! У тебя ни денег, ни машины, ни бывших связей. Блядь, да нихуя у тебя нет! Сам же понимаешь, что гол, как сокол, бесполезен!... Он режет по глазам, а те и так уже зудят. Чонгук ошалело рвется вперед, упрямо отбивается, а Юнги пристает к нему и тянет назад, принимает беснования совсем нелепые, как будто детские. Гук разворачивается, чтобы нанести удар, а кулак останавливается у самой скулы, о которую он не раз резал язык. Подведенные рисковые глаза, подтаявшие. В них и раньше проглядывалась преданность. Чонгук не может возразить и опускает руки по швам, смиряя бешенство. Все обернулось безысходностью, нерешительность поползла лозами по щиколоткам. Из всей его свиты остался только Юнги, и его беспокойство не наигранное, слова не лишены смысла. — Остынь и давай хорошенько все обдумаем, Чонгук, — тише говорит Юнги и прижимается к нему, обхватывает целую бурю. — Нам есть, что терять, нельзя ломиться из огня в полымя. Одно неверное движение – и всему конец. И Юнги потянулся на носочках, прижался к обледенелым губам Чонгука, но не нашел там ровно никакой отдачи. Маленькие искорки. — Помоги мне, Юнги. Но ему тоже нужна помощь.