теплый свитер

Ты должна была проиграть Нельзя выигрывать все время. Ты должна была проиграть Нельзя выигрывать все время, что я говорил! Я знаю, милая моя, Я вижу, что грядет беда… «Ты должна была проиграть» Джон Ли Хукер

Марина зажмуривается до рези в глазах, сползает по стене и с силой зажимает уши руками. Громкий плач ребенка в соседней комнате, который она больше не желает слышать, отдается глубоко в сердце. В этой жизни у нее ничего больше не осталось. Только изо дня в день — непрекращающийся детский плач. — Ты чокнутая, — голос Кисляка заставляет вздрогнуть, но она не меняет позы, мечтая, чтобы все это закончилось. Чтобы ничего не начиналось, Господи. Он достает сына из кроватки — прямо так: в верхней одежде, уличной обуви и со злыми глазами, которые она не может больше видеть. — Касаткина, прекрати истерику! У нее не истерика, уже нет. Последние месяцы, после родов, у нее только нескончаемый шум в ушах и разбитое сердце. Все идут кувырком, и никто не в силах помочь. Она себе помочь не может. — Касаткина, я после тренировки. Я устал. Ты можешь понять это своей дырявой головой? Он говорит шёпотом, но лучше бы орал. Если этот крик способен разбудить ее совесть, материнские чувства или заглушить плач собственного сына — пусть он кричит. Пусть материт или ударит, ей уже все равно. — Да посмотри ты на меня! Он рывком ставит ее на ноги, но глаза по прежнему закрыты. У нее нет желания смотреть на него. Нет сил видеть эту его ненависть. — Так не может больше продолжаться, ты понимаешь? О, она это понимает. Терпеть нет больше никаких сил, это замкнутый круг и день сурка в одном флаконе. С некоторых пор, в ее ежедневное расписание вставлен только один пункт — ненависть к миру. — Да открой ты свои ебаные глаза! Андрей переходит на полукрик, но ей все равно. Ничего уже не изменить, она не придет в себя, не прозреет и не сможет сдвинуть переключатель. Она мертва внутри. И это аксиома. — Касаткина, блять. Он хрипит, рычит и тащит ее в коридор, подальше от детской и от укаченного им младенца. — Собирай свои шмотки и проваливай, если все так хуево. Уебывай, Марин, мы справимся без тебя. Она хочет посмеяться ему прямо в лицо: как будто ей есть куда идти, как будто ее кто-то ждет. Никому нет дела до нее, больше нет. — Тебе Щукина сюда для психосеанса затащить, тупая ты дура? У Кисляка опускаются руки, она это чувствует. Он тоже устает от этого, и она не может его винить. Никто никого не может винить, просто Марина — мёртвая, а ему нужна живая. Она знает, что он отвезет сына к матери, а потом поедет ошиваться у подьезда Самойловой. У них такая семейная традиция — страдать по бывшим, и никто не планирует закругляться. — Марин, пожалуйста, посмотри на меня, — а в голосе непреодолимая тоска, которую ничем не заткнуть. Она опускает руки и практически падает на него, заставляя прижать к себе. На большее сил у обоих не хватает. Слов не хватает только у нее. — Ты же понимаешь, что ничего не изменить, да? Ты — моя жена, у нас ребенок, просто успокойся уже. Она вдыхает запах его куртки и не может позволить большего. Зачем успокаиваться, если ничего не изменить? Да какая она жена, какая мать, в конце концов, если сбежала из роддома прямо к Егору домой? Никто из них не мог себе представить, что все закончится так. — Я не могу, — шепчет она, приоткрывая глаза, и тут же всхлипывает. Вокруг ничего не меняется, она все в той квартире, подаренной его отцом на свадьбу, все в той обстановки чужеродности, и она просто не может. Не выдерживает. — И я не могу, Касаткина, — уже не зло, а как-то устало говорит он, поглаживая ее по волосам. — Но с детства нам привили одно такое классное слово: на-до. Надо, Марин, надо. — Кому: тебе или мне? Может, твоему отцу? — Отец тащил тебя ко мне в койку? — усмехается он, заставляя ее болезненно поморщиться. — Все неважно. Случилось так, давай с этим жить. Не существовать, Марин, жить. У меня завтра сборы, я хочу мыться, жрать и спать. Накорми, пожалуйста, нашего сына, и поешь сама. На тебя смотреть страшно. Со Щукиным все в порядке, не переживай, он все также доволен жизнью. И прекрати истерику! Она вздрагивает от последнего предложения, а потом отстраняется. — Андрей.ты.не поедешь к Самойловой? — Не поеду. У них на двоих много недостатков и потерь, на самом деле. А еще разбитое сердце и посапывающий в кроватке ребенок. Общий. И им с этим жить.