«Две немоты, разъятые стеной, Что общий голос обрести могли; Глаза во тьме от милых глаз вдали, Как звезды посреди глуши лесной; Рука, разъединённая с рукой, Сердца в огне, пылающие врозь; Тела, которым слиться не пришлось, Как берегам над бездною морской, — Всё это мы…»*
По раннему времени паб был почти пуст, лишь несколько вполне приличного вида джентльменов, попивая лёгкое вино, вели негромкую беседу за столиком, некогда занимаемым исключительно Братством. Тимоти с печалью и ревностью покосился в их сторону, пригубил светлого эля, который на радостях встречи щедро был разлит мистером Тейлором — племянник уже совсем взрослый, можно, — и незаметно вздохнув, повернулся к дяде. — Что мы всё обо мне, да обо мне, — улыбнулся он. — Лучше расскажите, какие новости у вас — в письмах вы немногословны были. — Уж не серчай, но не мастер я писать письма. Да и что рассказывать? — пожал могучими плечами мистер Тейлор. — Всё как обычно: те же посетители, тот же неугомонный Саймонс со своими драками да песнями. Разве что… помнишь Джимми? Тимоти едва не поперхнулся элем. Отставив в сторону кружку, он прочистил горло и, осторожно взглянув на дядю, кивнул. — Конечно, помню… — Помер минувшей зимой: упился до беспамятства и замёрз в подворотне, аккурат возле дома, где квартировал, так-то… Хоть и дрянь был человечишка, а всё жалко — встретил свой конец, как собака какая, под забором. — На всё воля Господа. Пусть упокоит его грешную душу, — опустив глаза, тихо произнёс юноша, не ощутив и толики сострадания к почившему мерзавцу. Ведь если бы не Джимми… Тимоти подавил тяжёлый вздох. Кто знает, что было бы, не окажись они с Габриэлем жертвами доноса? Что бы случилось с их любовью — скрываемой от чужих глаз, грешной и запретной, любовью, малейшее проявление которой приравнивалось к преступлению и клеймилось позором? Смогли бы они пронести свою тайну через всю жизнь, стойко оберегая огонь этой любви, скрывая его от любого чужого взгляда, бесконечно притворяясь на людях добрыми друзьями, или расстались бы, утомлённые вечным напряжением и страхом, предпочтя угодное всем, но лишённое радости для них самих существование? Он часто задавал себе эти вопросы одинокими долгими вечерами, когда сбегал от суеты в тишину университетской библиотеки и, покусывая перо, замирал в глубокой задумчивости над раскрытым фолиантом. К сожалению, ответы, которые рождались в белокурой голове, чаще всего были отнюдь не утешительными. Ещё большую печаль этим размышлениям придавала мысль, что, так или иначе, но жизнь под маской или горькое одиночество — единственный удел таких, как он. И тогда он начинал проклинать свою сущность, которую априори не могли изменить активные попытки приятелей-сокурсников познакомить его — тихого, далеко недурного собой, а потому на их взгляд весьма перспективного для амурных дел — с очередной юной французской прелестницей. Увы, все подобные знакомства заканчивались одинаково: прелестницы безутешно вздыхали, пленённые природным очарованием «белокурого ангела», и изводили его любовными посланиями; приятели недоумевали и беззлобно подшучивали: чем же ему не угодила очередная мадмуазель, а он в свою очередь оставался со всеми сдержанно учтивым, не более. Тимоти вновь украдкой взглянул на компанию джентльменов, сидящих на месте им не принадлежащем, и нарочито безразличным тоном задал вопрос, который занимал его гораздо больше, нежели все новости вместе взятые: — А что Братство? Кто-нибудь приходит? — Приходят твои «братья», — усмехнулся мистер Тейлор. — Правда, всё реже вместе: этот, который моложе остальных… как же его имя? — Миллес? — Ага, он самый — женился и теперь редко составляет компанию своим друзьям. Да и мистер Хант долго отсутствовал — совершал паломничество по Святым землям. Вот уж не ожидал, что он окажется таким благочестивым человеком, но недавно вернулся и, разумеется — сразу сюда, — рассмеялся мужчина. — Ну а мистер Россетти уже год, как уехал из Лондона. Так что в последнее время заглядывал один журналист. Тимоти медленно поднял взгляд на дядю. — Габриэль уехал?.. Куда? — Да вроде на курорт какой-то, здоровье поправить. Ох и дебоширил он, надо сказать. Примерно через месяц после твоего отъезда, он как с цепи сорвался: пил так, словно дна в нём не было, а потом ещё и… — мистер Тейлор крякнул, махнул рукой и, немного помолчав, добавил: — Словно помереть стремился, честное слово. Еле откачали, говорят. Хорошо, что ваши дороги разошлись, — подвёл он итог, — ведь, неровен час, он бы и тебя втянул в свои непристойные богемные игры и одному Богу известно, чем бы всё закончилось. Губы Тимоти превратились в тонкую полоску. Глянув исподлобья на дядю, он покачал головой. — Думаю, вы заблуждаетесь. Габриэль хороший человек, но, как у многих талантливых и известных личностей, у него всегда было полно недоброжелателей, распускающих грязные сплетни. А что касается его срыва… Возможно, в тот момент он сильно страдал, терзаемый… не знаю, несправедливой и жестокой критикой или… несчастной любовью. Да мало ли что могло случиться? Люди творческие обладают невероятно тонкой душевной организацией, и самого малого потрясения может оказаться достаточно, чтобы её растревожить, а то и вовсе — разрушить. — Как всегда защищаешь его, — махнул рукой дядя. — Защищаю, — согласился Тимоти. — Потому что, если бы не встреча с ним и не его участие в моей судьбе, я бы никогда не был представлен мистеру Рёскину и не получил бы тех блестящих возможностей, которыми вы теперь так гордитесь. Простите, если я слишком груб, но ведь это правда? — Правда, — не стал спорить мистер Тейлор и поднялся. — Что ж, дорогой племянник, засиделся я с тобой, а дел невпроворот. Ты же отдыхай с дороги. — Я нисколько не устал, — качнул золотистыми кудрями Тимоти, — поэтому с радостью помогу вам. Вы же позволите? Заняв привычное место за стойкой, Тимоти принял от дяди посуду, оставшуюся после компании приличного вида джентльменов, и, сложив её в таз, задумчиво взглянул на столик Братства. Казалось, совсем недавно он был свидетелем шумных посиделок отчаянных романтиков. Он прикрыл глаза и чуть усмехнулся, без труда представив тройку молодых художников-революционеров и журналиста, по обыкновению что-то бурно обсуждающих, спорящих, хохочущих… Громче и заразительнее всех всегда смеялся Габриэль, и не подхватить его заливистый, искренний смех было делом практически невозможным. Тимоти помнил, как ещё до личного знакомства исподтишка наблюдал за предводителем Братства и едва сдерживался, чтобы не расхохотаться вслед за ним. Но он позволял себе лишь тихонько прыскать, прикрываясь рукавом и украдкой бросая восхищённые взгляды на объект своего обожания. Услышит ли он ещё когда-нибудь этот смех? Увидит ли горящие лукавым огоньком глаза? Да простит его Бог, он, не задумываясь, переступил бы через обещание, данное Рёскину, бессовестно презрев тем самым беспокойство и участие, проявленные критиком, лишь бы вновь увидеть возлюбленного, услышать его голос, коснуться. Тимоти тяжело вздохнул. Долгая разлука так и не смогла излечить его сердце от любви… Погрузившись в свои мысли, он не заметил появления нового гостя и едва не выронил вымытый бокал, когда в тишине паба радостно прогремело: — Тимоти! Глазам не верю! Ты ли это?! — Святая Дева Мария… — Тимоти поставил бокал на стойку от греха подальше и, запустив мокрую пятерню в светлые вихры, с растерянной улыбкой выдохнул: — Маньяк… — Ну, ясно — не призрак! — воскликнул гость и широко распахнул объятия. — Господь милосердный! Иди же сюда, дай тебя обнять! — Боже, ты напугал меня! — беззлобно упрекнул Ханта Тимоти, обогнул стойку и, оказавшись в тисках крепких рук, счастливо рассмеялся. — Как же я рад тебя видеть! Хант отстранился и, сжав его плечи, сверкнул восторженным взглядом. — И я безмерно рад! Матерь Божья… ты почти не изменился! Впрочем, я неправ, наоборот — похорошел. Отросшие кудри тебе очень к лицу, смею заметить, — увидав румянец смущения, мгновенно заливший щеки юноши, он добродушно усмехнулся. — Ха! А краснеешь ты всё так же очаровательно. — Хант оценивающе прищурился и покачал головой. — Знаешь, мой друг, ты стал просто возмутительно красив! Не планируешь возобновить карьеру натурщика? Будешь нарасхват, уверяю. Ох, я бы с удовольствием поработал с тобой пока ты на каникулах. Ты же на каникулах? — Да, — улыбнулся Тимоти, немного ошарашенный бурным потоком комплиментов, и со вздохом добавил: — Но боюсь, буду вынужден отказать тебе. Не сердись, пожалуйста, но я не готов вернуться к карьере натурщика. Если честно, я вообще об этом не думал. К тому же… — он замолчал и опустил глаза. Единственный художник, которому он был бы счастлив вновь позировать, увы, был недосягаем. — К тому же, ты верен Габриэлю, — догадался Хант. — Да, хоть это и глупо, наверное. Я знаю, что Габриэля нет в Лондоне, так что позировать некому… По лицу Маньяка промелькнула тень. Почти незаметная, но от взгляда Тимоти ей не удалось укрыться. Округлив в догадке яркие голубые глаза, юноша едва слышно прошептал: — Господи… Он… он вернулся. Я прав? Хант нахмурил брови, выпустил его из объятий и направился к излюбленному столику. — Будь добр, принеси мне пинту светлого эля, — бросил он через плечо и тяжело опустился на сидение. Тимоти кивнул. Быстро исполнив просьбу старого знакомого, он присел напротив и выжидающе взглянул на него, но Маньяк сосредоточенно припал к кружке, явно изображая изнурённого жаждой путника. — Уильям, — Тимоти легко коснулся его руки, — ответь, пожалуйста: Габриэль в Лондоне? — Да, — утерев губы, ответил художник и, наконец, отважился взглянуть во взволнованное лицо юноши. — Я получил от него записку сегодня утром, в которой он сообщил о своём возвращении. — Хант потёр переносицу и тяжело вздохнул. — Тем более, я рад, что застал тебя. Нужно поговорить, и разговор этот не будет весёлым, к моему глубокому сожалению. Признаться, с большей радостью я бы послушал твой рассказ о жизни в Париже и о твоих успехах, — горько усмехнулся он. — Поверь, Маньяк, тут не о чем рассказывать. Всё довольно прозаично. Учусь, работаю в библиотеке — ничего особенного. Я — скучный книжный червь, — улыбнулся Тимоти. — В твоём-то возрасте? — удивился Маньяк. — Вот уж не поверю. А как же любовные приключения? — Я их не ищу, — тихо ответил юноша, глядя в глаза художника, — и, полагаю, ты прекрасно знаешь, почему. — Тимоти… — Хант нервно почесал косматую бороду, окончательно превратив её во взъерошенную метёлку, — послушай меня… Ты должен понимать, что всё закончилось гораздо лучше, чем могло. Не сомневаюсь, что ты питал надежду на вашу с Габриэлем встречу, но прошу, не стоит разрушать зыбкое равновесие, воцарившееся в его душе. Это никому не принесёт счастья. Ты, вообще, в курсе, что с ним происходило после твоего отъезда? — поинтересовался он. — Дядя рассказал мне об этом в двух словах, — Тимоти опустил голову. — В двух словах?! — фыркнул Маньяк и сверкнул гневным взглядом. — Ваша разлука стала для него настоящей трагедией, а казнь сломила окончательно. — Какая казнь? — обомлев, пролепетал Тимоти. — Ты не знаешь? Ах, да, ты же уже был во Франции… Тяжело вздохнув, Хант коротко поведал о страшной судьбе Райли — бывшего натурщика и «мальчика», который стал одной из жертв облавы в таверне «Белый Лебедь». Поведал о том, как после Данте с присущей ему страстью пытался уничтожить себя, терзаясь муками совести и изнывая от тоски, и как всеобщими усилиями удалось спасти его. Тимоти слушал, в ужасе и немом отчаянии сцепив похолодевшие пальцы. Мысль о том, как сильно терзался, какие душевные муки испытал его возлюбленный, заставила устыдиться собственных ничтожных страданий. А мысль о том, что кто-то поплатился жизнью из-за их с Габриэлем любви, казалась не просто жуткой — невозможной. Тимоти сжал виски холодными ладонями. Они — преступники, исчадия Ада, несущие своей порочной связью беды всем, кто рядом… — Только не смей себя ни в чём винить, — словно прочитав его мысли, мрачно произнёс Маньяк. — Как выяснилось позже, таверна давно была на заметке у полиции. Всё случившееся — лишь страшное стечение обстоятельств. — Слабое утешение… — почти беззвучно прошелестел Тимоти. — Так же говорил и Габриэль… — Маньяк одним большим глотком осушил кружку, утёр губы и после недолгого молчания добавил: — Пожалуй, ты прав: всё, что происходило с ним можно выразить двумя словами — он умирал, — художник горько усмехнулся. — Он умирал, Тимоти… Если бы не переезд и женитьба, уверен, все бы закончилось трагедией. — Женитьба?.. — дрогнувшим голосом переспросил юноша и растерянно взглянул на старого товарища, отчаянно надеясь, что ослышался. — Да, — кивнул Хант. — Не стану утверждать, что это сделало его счастливым, но, во всяком случае, он выглядел вполне умиротворённым в нашу последнюю встречу. — Когда?.. — Около недели минуло. Я наведался к нему сразу по возвращению из Палестины. Кстати, пребывание на земле обетованной не прошло даром — я написал картину, «Козел отпущения». Она выставлена на суд публики в Академии, — гордо вздёрнув подбородок, сообщил Хант. — У тебя есть замечательная возможность посетить выставку и оценить мою работу, если изволишь, разумеется. Отзывы весьма недурные, смею сказать. Тимоти покачал головой. — Обязательно взгляну на твою новую картину, но, прости, я спросил не про вашу встречу. — Ах, когда Габриэль женился? Год назад, как раз в середине мая, — пояснил художник. — Фрэд и Эффи были свид… — Он осёкся — лицо юноши, и без того утратившее румянец, окончательно потеряло краски, став белее бумаги. — Тимоти?.. Матерь божья… дядя тебе не сказал? Глядя перед собой застывшими глазами, Тимоти качнул головой. — Только о Миллесе… Воздух, пропитанный ароматом свежих опилок, мягким ковром устилающих пол паба, словно загустел, не желая проникать в лёгкие. Руки Тимоти потянулись к вороту рубахи, чтобы ослабить аккуратно завязанный бант, но на полпути остановились, смяли ткань и тут же безвольно упали на столешницу. — Кто же его… избранница? — Ты её знаешь, — глухо произнёс Хант, с искренним сочувствием глядя на юношу. — Мисс Верден? — Нет. Джейн, к удивлению многих вышла замуж за нашего неуклюжего Морриса, — усмехнулся Маньяк. — А женой Габриэля стала Розалия. Это, конечно, довольно спорная партия, но таков был его выбор. Тимоти… — ладонь художника накрыла холодные пальцы юноши. Тимоти медленно перевёл на него взгляд. — Извини, Маньяк, — побледневшие губы едва шевельнулись, — но я вынужден тебя оставить и… обещаю, что загляну на выставку…***
Тёплый майский ветерок проникал в крохотную комнатку, весело играл лёгкими занавесками и беспечно шуршал страницами раскрытой книги. «Рыданья сердца недоступны слуху... Оно рыдает... В тяжкой скорби духу Возможно лишь стонать средь горькой тьмы! Воистину, мы прах, мелькнувший тенью, Воистину, слепые волей — мы, Воистину, надежда — заблужденье!» Тимоти с отчаянным стоном отшвырнул томик Петрарки и запустил пальцы в золотистые вихры. Его сердце не просто рыдало — оно разрывалось от боли. — Воистину, надежда — заблужденье, — с горечью прошептал он, абсолютно согласный с поэтом. Слёзы закипали на глазах, но почему-то не спешили пролиться, лишь застилая всё мутной пеленой. А в груди нестерпимо жгло вдребезги разбитое сердце. Наивный, он допустил непозволительную роскошь, лелея свой цветок надежды, и в наказание судьба-злодейка жестоко посмеялась над ним, лишив одним ударом двух дорогих людей — возлюбленного и верной подруги. Подруги… Тимоти тяжело привалился к оконному проёму и закусил губы. Воспоминания нисколько не утратили своей остроты и яркости, словно прошло не полтора года, а всего лишь день с того рокового вечера… Он стремглав бежал по темным улицам. Из-за гложущих сомнений и нерешительности, он теперь опаздывал. «Из-за трусости!» — возразил сам себе Тимоти, задыхаясь от бега, от душащих слез, от отчаяния. Только бы Габриэль дождался, не ушёл, решив, что он покорно принял разлуку, смирился, испугавшись за свою блеклую, никому ненужную жизнь. Предал их любовь. Почти взвыв в голос от этой мысли, Тимоти припустил ещё быстрее. Холодный воздух раздирал пересохшее горло; охваченные огнём лёгкие, казалось, не выдержат и вот-вот взорвутся, он упадёт посреди пустой улицы и умрёт, так и не попрощавшись… «Пожалуйста, дождись меня!..» — отчаянно молился юноша, стуча каблуками по мостовой. Тимоти был почти у цели — уже виднелись впереди освещённые окна таверны, — когда притормозил, чтобы отдышаться. Не стоило врываться в «Белый Лебедь» запыхавшимся и взъерошенным — это могло привлечь ненужное внимание. Немного переведя дух, он спокойным шагом направился к распахнутым дверям, хмурясь и недоумевая, почему рядом с ними столпилось немало народу. — Тимоти! Он подскочил от неожиданного окрика и не успел опомниться, как кто-то схватил его за руку и утянул в тёмную подворотню. — Слава Всевышнему, ты опоздал! — услышал он знакомый голос… Он прекрасно помнил испуганные глаза Розалии и её дрожащие руки, обнявшие его. Помнил её слёзы облегчения и невесомый, наполненный печалью поцелуй, подаренный подругой на прощание. Розалия, верный, чуткий человечек, не раз спасавший его из беды. Он с нежностью вспоминал о ней. А теперь она — жена его возлюбленного… Тимоти печально покачал головой — как ни мучительная была эта мысль, всё же стоило признать, — Габриэлю досталась лучшая подруга жизни из всех возможных. Россетти сделал правильный выбор… Тяжело вздохнув, он подобрал отброшенную книгу, бережно погладив корешок, положил на стол и обвёл тоскливым взглядом комнату. Никаких сомнений, теперь он не задержится здесь надолго. Погостит у дяди несколько дней и уедет в Шрусбери, чтобы повидаться с Сэмом. В том, что застанет старого друга, Тимоти очень сильно сомневался — наверняка, окончив школу, Сэм, как и планировал, покинул родные пенаты. И всё же, он решил попытать счастья, ведь оставаться в Лондоне, где всё напоминало о прошлом, и где его непременно начала бы преследовать боль настоящего — было подобно медленной мучительной смерти… Но прежде чем покинуть столицу, он должен был исполнить обещание и заглянуть на выставку, чтобы увидеть новый шедевр Ханта.***
Ступив под своды Академии, Тимоти прикрыл глаза и замер — слишком много воспоминаний было связано с этими стенами: здесь он познакомился с творениями своего кумира и будущего возлюбленного, здесь он был представлен широкой публике и жестоко осмеян великим писателем; здесь он впервые испытал муки ревности… Тимоти тряхнул головой, сбрасывая оцепенение, огляделся и твёрдым шагом направился в Центральную залу, где была представлена новая картина Уильяма Ханта. Любопытства он не ощущал, это была скорее дань уважения и внимания старому знакомому. Положа руку на сердце, шедевр художника был ему совершенно безразличен, с гораздо большим удовольствием и трепетом он взглянул бы на картины своего кумира, но, увы — «Благовещение» и «Сон Данте» были давно проданы, а новых полотен, достойных занять почётное место в галерее, насколько он знал, Россетти не создал. Он долго стоял перед «Козлом отпущения», обуреваемый внезапно нахлынувшим потоком чувств, с чистой совестью признавая — Маньяку удалось создать шедевр. Изображённое на огромном полотне несчастное животное, принесённое в жертву в искупление людских грехов, изгнанное в пустыню умирать и едва стоящее на подогнувшихся от тяжести чужих пороков ногах, не смогло оставить равнодушным его израненное сердце, заставив сжаться в жалости, сострадании и немом отчаянии. «А ведь мы с ним чем-то похожи, — внезапно подумалось Тимоти. — Я точно так же был вынужден покинуть родной дом, был изгнан в пустыню, где нет ничего, кроме отчаяния одиночества и бремени греха на моих плечах… Но у козла не могло быть никакой надежды, тогда как лишь надежда стала утешением и пристанищем моей душе. Теперь это пристанище разрушено…» Разрушено! Стёрто в пыль одним словом — женитьба. Закусив в отчаянии губы, Тимоти попятился. Прочь из этого места! Прочь из города, снова заманившего его в ловушку страстей и снова обманувшего! Да простит его дядя, но он не станет несколько дней томиться в душной клетке своей комнатушки, а завтра же уедет из Лондона, потому что иначе — распрощается с рассудком, терзаемый мыслью, что Габриэль здесь, рядом, но не его и никогда больше не будет принадлежать ему… Тимоти развернулся на каблуках, намереваясь стремглав покинуть Академию, и тут же с размаху ткнулся носом в мужскую грудь, прикрытую цветастой щегольской жилеткой. Охнув, он пробормотал извинения, поднял глаза — и его сердце камнем ухнуло вниз. Подавившись воздухом, он отпрянул в сторону, оступился и едва не упал, но был подхвачен под локоть. — Боже милосердный! Осторожно, молодой человек! Право, чего вы так испугались? Неужели мы с мистером Россетти настолько ужасны? — рассмеялся благообразный мужчина в летах, помогая ему восстановить равновесие. — Простите, сэр, — пролепетал Тимоти, во все глаза таращась на виновника своего смятения. — Я… я не ожидал… — Не ожидали увидеть художника в художественной Академии? — весело фыркнул мужчина, по-отечески похлопав его по плечу. — Полагаю, этот молодой человек не ожидал увидеть определённого художника, — тихо произнёс Габриэль, с не меньшим изумлением глядя на Тимоти. — Господь милосердный, не может быть… ты… — Он порывисто шагнул к юноше, но тут же одёрнул себя и смущённо откашлялся. — Позвольте представить, профессор, моего бывшего натурщика, Тимоти Тейлора. Мы не виделись полтора года. Это, в самом деле, очень неожиданная встреча… — О! Весьма рад знакомству! Да-да, припоминаю вас, молодой человек. Следует сказать, что вы практически не изменились, что не может не радовать — ваш светлый образ пришёлся по вкусу многим ценителям искусства, уверяю вас. Ну что же, не стану мешать старым друзьям, — заявил профессор и, напомнив Данте о завтрашней встрече с предполагаемыми студентами, откланялся. — На мгновение мне показалось, что ты убежишь… — чуть улыбнулся Данте, когда они остались наедине. — Мне тоже так показалось, — прошептал Тимоти. — Рад, что ты передумал. Было бы невежливо, не дав никаких объяснений, оставить профессора и броситься за тобою следом… Улыбка сошла с лица Габриэля, он подошёл вплотную и замер, не смея коснуться, удостовериться, что стоящий перед ним юноша — не плод воображения. — Ты… изменился. — Он оглядел Тимоти и страдальчески закусил губу. — Прошу, позволь убедиться, что ты не морок, и я не сошёл с ума от тоски, не лежу в бреду… Тимоти опустил глаза. — Я не грежусь тебе, — тихо произнёс он, нерешительно протянул руку и чуть коснулся дрожащих пальцев художника. Данте счастливо выдохнул, ухватил его тонкое запястье и потянул к себе, чтобы прижать к исстрадавшемуся сердцу, но Тимоти отшатнулся. — Нет… Лицо итальянца исказилось мукой, но, услыхав за спиной звонкие голоса будущих студентов, стайкой впорхнувших в галерею, он сумел выдавить понимающую улыбку. — Да, ты прав. Здесь слишком шумно. Прогуляемся?.. — спросил он и, грустно усмехнувшись, добавил: — Полагаю, это безопасно — вряд ли наши скромные персоны всё ещё интересны служителям закона, ведь столько времени прошло. К тому же, что преступного в прогулке?.. — Прогуляемся, — согласился юноша, но всё внутри него кричало о том, что это — дурная затея…***
Весна правила бал в старом парке. Свежая и сияющая, она щедро расплескала свои краски: яркие и нежные, дерзкие и робкие. Всё вокруг дышало новой жизнью — чистой, искрящейся, которую ещё не успела припорошить лёгкая печаль городской пыли. Даже вековые деревья напоминали стайки юных девушек, облачившихся в нежно-зелёные кружевные платья. С ними соперничали тюльпаны и гиацинты. Рассаженные с любовью и заботой в горшки, ящики, клумбы — они радовали взгляд прохожих всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками красного, жёлтого, лилового, бледно-голубого. Клубились шапками белоснежных облаков пышно цветущие кусты спиреи, их тонкие ветви склонялись к изумрудной траве, словно в изящном менуэте. А среди всего этого великолепия по извилистым дорожкам, посыпанным песком, с видом гордых хозяев прохаживались розовые пеликаны. — Смотри, пеликаны… — безо всякого восторга, но с невероятной горечью прошептал Тимоти. Тонкие пальцы осторожно коснулись его запястья. Он невольно задержал дыхание и опустил ресницы, с трепетом ощущая это нежное, почти невесомое касание. Слезы навернулись на глаза, размывая игривые весенние краски. Тимоти часто заморгал, чтобы укротить их и, неожиданно для себя, тихо произнёс: — Они идут, касаются едва, Под сердцем слыша дрожь одной струны, Их помыслы лишь сердцу отданы Любви — она всегда для них права… — Так, пенясь, дышит неба синева на синеве не вспененной волны, — закончил итальянец, решительно переплёл их пальцы и улыбнулся. — Значит, ты не забыл?.. — Я помню все твои стихи, — ответил Тимоти и, тревожно обернувшись на шуршание песка под ногами пожилой четы, неспешно прогуливающейся неподалёку, мягко попытался высвободить руку. Россетти, заметив краем глаза посторонних, с сожалением отпустил его. — Прости, я забылся… — виновато улыбнулся он, — но меня можно понять, не находишь? Тимоти с тоской посмотрел в сияющие немым восторгом глаза и направился к ажурному мостику, перекинутому через пруд. Пригревшиеся на майском солнышке утки тут же оживились, деловито закрякали и, подплыв поближе, выжидающе уставились на предполагаемого кормильца. — Мы ничего не принесли для вас, простите… — тихо извинился перед ними Тимоти и, облокотившись о перила, задумчиво посмотрел на старую раскидистую иву. Лёгкий ветерок ласково играл серебристо-зелёными водопадами гибких ветвей, струящихся до самой земли. — Помнишь, как мы мечтали посидеть под шатром, сотканным из солнца? — прошептал Габриэль, склонившись к самому уху юноши, и нежно убрал непослушную золотистую прядь, упавшую на чистый лоб. Тимоти плотно смежил веки — горячее дыхание итальянца, его близость и касание рук пронзили острой болью изнывающее сердце. Невыносимая, раздирающая, боль попыталась найти выход, поднялась к горлу, стремясь вырваться надрывным криком. Он мучительно сглотнул, загоняя её обратно, отстранился и умоляюще выдавил: — Пожалуйста, Габриэль, не надо… — Тебе неприятны мои прикосновения? — Данте горько усмехнулся. — Значит ли это, что в твоём сердце для меня больше нет места? Лицо юноши на мгновение исказилось страданием, но, ничего не ответив, он опустил глаза и направился к раскидистому дереву. Тимоти раздвинул струящийся занавес старой ивы, ступил под благодатную сень и замер, обводя взглядом небольшую лужайку, скрытую от посторонних гибкими ветвями. Место их тайных свиданий, любви и беспечности — оно было полно счастливых воспоминаний. Яркие и живые, они безжалостно набросились на него, заключили в объятия, закружили в сверкающем хороводе, разрывая душу, тысячекратно усиливая боль в гулко бьющемся сердце. Как же хотелось закричать, распугать криком этих непрошеных гостей, но Тимоти снова мужественно поборол это желание… Тяжело вздохнув, юноша спустился к берегу и осмотрелся. В этом самом месте он когда-то упал в воду, очарованный вечерними огнями Уайт-Холла и подступивший слишком близко к невысокому обрыву. Сейчас, разумеется, никаких огней не было, а сказочные башенки замка сияли белизной на фоне яркого чистого неба. Грустная улыбка тронула губы Тимоти и тут же померкла. Башенки смазались, расплылись неясными пятнами перед глазами. Он почувствовал, как что-то жгучее заструилось по щёкам, рассеянно провёл ладонью по лицу и, взглянув на неё, горько усмехнулся — боль все-таки нашла выход, пролившись беззвучными слезами. Он скорее почувствовал, нежели услышал подошедшего к нему Россетти, и, судорожно вздохнув, произнёс: — Я виделся с Маньяком. Он рассказал мне обо всём: о твоих терзаниях после нашего расставания, о казни и о том, что весь этот ужас настолько подкосил тебя, что едва не стоил жизни. Мне очень горько сознавать, что не разделил с тобой это тяжкое бремя, ведь я был не менее причастен к трагедии… Голос Тимоти дрогнул. С трудом сглотнув горький ком, перекрывший горло, он прошептал: — Прошу, прости меня за все страдания, которые я поневоле причинил тебе… — Тебе не за что извиняться. И я не думаю, что разлука далась тебе намного легче. Просто ты оказался гораздо сильнее меня, — мягко произнёс итальянец. — Что до гибели Райли, то твоей вины ни в чём нет, да и мою вину можно назвать условной, потому что за таверной шпионили задолго до того рокового дня. Во всяком случае, все пытаются убедить меня в этом, — невесело усмехнулся он и коснулся плеча юноши. — Я хочу забыть то жуткое время, Тимоти, и теперь, когда ты рядом, мне будет гораздо проще это сделать… Габриэль осторожно сжал его плечи, борясь с искушением заключить в объятия. — Однако ты так и не ответил на мой вопрос: осталось ли в твоём сердце место для меня? Тимоти отчаянно закусил губы, чтобы сдержать рвущийся наружу жалобный всхлип. — Прошу тебя, ответь, не заставляй меня терзаться в неведении… — Ты никогда не покинешь моё сердце, но это уже не имеет значения, — прошептал юноша и развернулся к художнику. — Прости, Габриэль. Прости, но я вынужден снова причинить тебе боль… — Я не понимаю тебя, — пробормотал Данте, вглядываясь в блестящие от слёз глаза. — Полтора года назад нам так и не удалось попрощаться. Предлагаю сделать это сейчас… — Что ты такое говоришь? — Россетти растерянно улыбнулся. — О, нет… неужели ты хочешь нарушить клятву, некогда данную тобой — никогда не покидать меня? — Я был наивен и глуп, когда давал её. Я многого не понимал и искренне верил в то, что говорил, — Тимоти опустил глаза. — К тому же, я всё равно уже нарушил свою клятву… — Но ты сделал это не по своей воле, а по воле обстоятельств, — возразил Габриэль. — Пусть так, но нынешние обстоятельства тем более не позволят мне остаться верным своим словам. — О чём ты? Разве ты видишь шпионов, преследующих нас? — приподнял смоляную бровь итальянец и, подавшись к Тимоти, на выдохе произнёс: — Полтора года прошло. Повторюсь: не думаю, что кому-то всё ещё интересны наши отношения и… это ли не шанс снова быть вместе? — он дрожащими пальцами коснулся скулы юноши. — Любовь моя… — Не называй меня так! — воскликнул Тимоти, отшатнувшись. — Но почему?! — Потому что это слишком больно… — прошептал юноша. — Слишком больно… — повторил он и, опустив голову, отступил вглубь прохладной тени. Прислонившись к шершавому стволу старого дерева, он закрыл ладонями лицо. — Не думал, что подобное обращение причинит тебе боль, — с горечью произнёс Габриэль. — Господи… — простонал Тимоти, — ты притворяешься или на самом деле ничего не понимаешь? — он отнял ладони и взглянул в раскосые глаза напротив. — Мы не можем быть вместе, не можем позволить себе любить друг друга и дело вовсе не в шпионах. — В чём же тогда? — поинтересовался Россетти и усмехнулся. — О, кажется, я догадываюсь. Благодарность к нашему общему спасителю не позволяет тебе вновь обрести счастье? Так вот знай, я легко перешагну через обещание, данное Рёскину. Пусть это подло, но я слишком долго ждал и мучился, чтобы сейчас так запросто отказаться от шанса, дарованного судьбой! Однако, как я вижу, у тебя иное мнение на этот счёт! — Дело не в Рёскине. Я, как и ты был бы готов использовать любой шанс! — Тимоти гневно сверкнул глазами. — Лишь об этом я грезил все полтора года! О нашей встрече, о том, что… — он запнулся и, немного помедлив, тяжело выдохнул: — Господи… о каком счастье может идти речь? Наши жизни изменились, Габриэль! — Да, но они всё ещё принадлежат нам! — воскликнул Данте, стремительно подошёл к нему и, сжав его плечи, страстно зашептал: — Я готов отбросить своё нынешнее унылое существование и вернуть жизни краски, Тимоти. Одно твоё слово — и я последую за тобой. Я понимаю, как важно для тебя образование и ни в коем случае не стану препятствовать. Поэтому всего одно слово — я оставлю всё, не раздумывая ни мгновения, и последую за тобой во Францию… Тимоти всмотрелся в горящие карие глаза и тихо произнёс: — Моё образование здесь ни при чём… Ты больше не свободен. Ты забыл об этом? Зашипев, Россетти ухватил его за лацканы сюртука, вжал в дерево и нервно рассмеялся. — Ну, конечно! Мир не без добрых людей, и ты уже в курсе. Прекрасно! Тогда ты как никто другой должен понимать, что наш с Розалией брак — фикция! — горячо воскликнул он. — Это была вынужденная мера, единственный способ не втянуть имя Рёскина в назревающий скандал! Я не мог поступить иначе! А Розалия… — он отвёл взгляд и замолчал. — А она согласилась… — Тимоти горько улыбнулся и запрокинул голову, стараясь сдержать вновь навернувшиеся слёзы. — Ты прав, это был единственный способ. Ты поступил правильно, Данте, и я искренне желаю вам обоим счастья. Я же постараюсь найти своё… — он судорожно сглотнул и прикрыл глаза. Нескольким слезинкам удалось просочиться из-под ресниц. Оставив следы на бледных щёках, они скатились по дрожащему подбородку и сорвались вниз, темными пятнышками расплывшись на белой рубахе. Застонав, Габриэль тяжело выдохнул в невольно подставленный плавный изгиб шеи. — Подобные слова из твоих уст звучат жестоко. — Это жизнь жестока, а не мои слова, — прошелестел Тимоти и, едва сдерживая душащие рыдания, невесомо коснулся черных кудрей. — Я верю, рядом с любящей женой ты сможешь обрести счастье… — Розалия ненавидит меня. — Думаю, ты жестоко заблуждаешься, — тихо произнёс Тимоти. — Она любит тебя всем сердцем. Только слепец или дурак не смог бы понять истинной причины её отчаянной смелости стать твоей женой, а ты не дурак. Пора прозреть, Габриэль. Нам обоим… — он вытер слёзы и отстранил от себя итальянца. — И попрощаться. Навсегда… — Нет. Россетти ухватил его за тонкие запястья и настойчиво притянул к себе. Тимоти дёрнулся в попытке вырваться, открыл рот, чтобы взмолиться отпустить его, но успел лишь вдохнуть. Жёсткий отчаянный поцелуй адским пламенем опалил губы, запечатывая все слова. Он безуспешно старался освободиться, оторваться от требовательных губ, но силы стремительно покидали его — поцелуй пьянил, разливался долгожданной сладостью, лишая желания бороться. И юноша сдался, ответил со всей нежностью и страстью, которые полтора года берег лишь для этого прекрасного демона. Сцепленные в немой борьбе руки разжались, мягко заскользили по телам, по лицам, трепетно касаясь любимых черт — вспоминая, впитывая… Запоминая… О, если бы можно было остановить время! Если бы можно было остаться навсегда в этой искрящейся весне, под пологом раскидистой ивы, любоваться танцем солнечных лучей, причудливыми бликами скользящих по молодой траве, и бесконечно наслаждаться близостью любимого. Если бы можно было вечно пить сладкое дыхание человека, ставшего смыслом и светом, счастьем и проклятием… Если бы… С мучительным стоном Тимоти разорвал поцелуй и, тяжело дыша, медленно поднял глаза на художника. — Нет… не смей! — взмолился Габриэль, прочитав отчаянную решимость в наполненном болью взгляде. — Не смей… Юноша мягко высвободился из его объятий и отступил. — Прошу тебя… — прошептал итальянец, обречённо опуская руки. — Прощай, Габриэль, — выдохнул Тимоти, в последний раз взглянув в тёмные раскосые глаза. — Прощай… Безвольно привалившись к стволу старой ивы, Данте долго смотрел на гибкие ветви, печальным занавесом сомкнувшиеся за невысокой стройной фигурой. — Прощай, любовь моя…***
Розалия напевала под нос, разбирая букетик ландышей и незабудок — любимых цветов мужа. Девушка грустно улыбнулась, поднеся к глазам веточку хрупких небесно-голубых цветков — она прекрасно понимала причину этой любви. — Убери их… Розалия испуганно обернулась. — Святая Дева Мария, Габриэль, ты напугал меня! Я не слышала, как ты вернулся… — Убери их, — повторил Данте и медленно подошёл к ней. — Хорошо, — она отложила цветы и с тревогой всмотрелась в покрасневшие потухшие глаза. — Что случилось?.. — Ты любишь меня? — сорвавшимся шёпотом спросил он. Розалия замерла. Он никогда не спрашивал её об этом, а она никогда не пыталась сказать, прекрасно зная, что не услышит ответного признания. Она покорно приняла свою судьбу, безмолвно радуясь простому счастью — возможности быть рядом и окружить заботой. Зачем же он сейчас спрашивает об этом? Что он хочет услышать? «Правду». — Да… — разомкнув губы, прошептала она, — я люблю тебя, Габриэль. Не произнеся ни слова, Данте заключил её в объятия…ЭПИЛОГ
Данте Габриэль Россетти запретил близким любое упоминание о Тимоти Тейлоре и сам никогда более не произносил его имя вслух. Долгое время он успешно преподавал рисунок и живопись, и юные студенты, очарованные своим талантливым и задумчиво-печальным учителем, боготворили его. Однако, несмотря на занятость в Академии, Данте остался верен собственному творчеству, даря миру превосходные, пронзённые грустью сонеты и великолепные картины, главными героинями которых стали собственная жена и Джейн Верден. Но все, кто был посвящён в тайну личной драмы художника, без труда угадывали в образах ангелов, помимо Розалии и Джейн смотрящих едва ли не с каждого полотна итальянца, черты его первой и единственной любви… Окончив университет, Тимоти Тейлор некоторое время жил и работал в Париже. Единственными, с кем он поддерживал связь, были Джон Рёскин и, разумеется, родной дядя. Однажды мистер Тейлор получил от племянника письмо, в котором тот неожиданно сообщал о решении покинуть Старый Свет и отправиться за океан, в провинцию Квебек, переводчиком при одной из французских колоний, а также просил прощения и благословения. Тимоти Тейлор больше не вернулся в Англию… Однажды Данте Габриэль Россетти получил письмо. На потрёпанном конверте не значилось ни имя отправителя, ни обратного адреса, а внутри лежал один-единственный листок, на котором до боли знакомым почерком были выведены строки: «Жив лишь надеждой — этот мир изменится, Дорогу жизни выбирать мы не вольны, Обман и фальшь дороже счастья ценятся, Дороже, чем покой не вспененной волны. Но буду верить — этот мир изменится, Судьбу свою надеждой обнови, Перерожденье — к избавленью лестница - Спадут оковы с нежных рук Любви. Я буду верить, друг мой — всё изменится, Уже другими мы услышим песнь одной струны, Но не сейчас. Через столетья встретимся На синеве не вспененной волны...»