"На синеве не вспененной волны..."

Несмелый поцелуй, похожий на касание нежного лепестка, мгновенно опьянил Россетти, разлившись по телу обжигающей волной. Но он ответил так же легко и нежно, подавив желание впиться в губы юноши страстным поцелуем и сполна насладиться их вкусом. Прислушавшись к себе, он с удивлением обнаружил полное отсутствие ликования от того, что неприступная крепость, наконец, пала. Вместо этого у него внутри разлилось необъяснимое чувство трепета, оно наполнило его, закружило, унося куда-то ввысь, к самым небесам. Он прижал к себе Тимоти, отчаянно жалея, что у него нет крыльев, как у ангела, и он не может прикрыть ими это белокурое чудо, дарованное ему судьбой, уберегая от всех напастей и невзгод. «Прежде всего, от меня самого», — мелькнула в голове мысль. Сквозь плотную ткань очередной вышитой жилетки он ощутил, как бешено бьется сердце Тимоти, и приложил к нему ладонь, словно пытаясь успокоить, не замечая, что его собственное сердце готово выскочить из груди, подхватив в унисон этот отчаянный ритм. И этого оказалось достаточно, чтобы более не терзаться угрызениями совести. Лай собаки в подворотне и звон разбившейся посуды, долетевший из недр паба вместе с отборной бранью, вернул Габриэля на землю и напомнил о том, где он находится и кто трепещет в его объятиях. «Я — шлюха и совершеннолетняя, этот мальчик — ни то, ни другое. Будь осторожен…» Розалия была права. Самое малое несчастье, которым все могло бы обернуться, будь они застигнуты в таком недвусмысленном положении — непоправимый урон чести и репутации Тимоти, да и ему самому это было вовсе ни к чему, когда удача только-только вновь начала поворачиваться к нему лицом. Однако все могло обернуться и вовсе — катастрофой. Но святые угодники! Как были нежны эти губы, о которых он грезил! Как было горячо прильнувшее к нему юное тело! Как сладостно дыхание, которым так робко делилось с ним это прекрасное создание. И как пугающе приятно было это трепетное чувство, заполнившее его… Россетти с сожалением отстранился и, тяжело дыша, прижался щекой к виску юноши. — Нас не должны увидеть… — выдохнул он в золотистые пряди. — Я совершенно не умею целоваться, — тихо произнес Тимоти, пряча лицо в черных кудрях. Опьяненный поцелуем, он не расслышал слов, сказанных Габриэлем. — Я научу тебя, — улыбнулся Габриэль. — Но не здесь… — он тяжело вздохнул. — Нам нужно возвращаться, любовь моя… — Да… — согласился юноша, заставив себя оторваться от груди художника и посмотрев в мерцающие темные глаза. Россетти вновь приник к его губам в коротком нежном поцелуе, украв с них тихий счастливый вздох, и взял за руку. Но не успел он ступить и шага, как в проеме двери, ведущей в паб, возникла внушительная фигура мистера Тейлора. — Тимоти! Чертов Саймонс развернул стол — нужно прибраться! Тимоти? Куда ты запропастился? — он вгляделся в темноту и ступил во внутренний дворик. Молодые люди вжались в стену, боясь пошевелиться. Габриэль, закусив губу, быстро огляделся — совсем рядом с ними зияла черной пастью приоткрытая дверь старого сарая. Пусть вход и освещался мутным фонарем, но они вполне могли бы незаметно прошмыгнуть в укрытие, отвернись мистер Тейлор хоть на мгновение. Из недр паба снова донесся звон бьющейся посуды, брань, а вслед — разухабистая песенка, невнятно исполняемая самим дебоширом. — Утихомирься Саймонс! Клянусь, ты забудешь дорогу в мой паб, пьяница проклятый! — заорал мистер Тейлор, быстро вернувшись к двери и потрясая кулаком невольному спасителю двух молодых людей, притаившихся в темноте — этого короткого мгновения оказалось вполне достаточно. — Что в сарае? — шепотом спросил итальянец, сжав плечи Тимоти. — Дрова… — едва слышно ответил тот, обмирая от ужаса. — Чудесно… — просиял Габриэль и быстро проскользнул в темную прореху, таща его за собой. — Тимоти! — Ответь, ради всего святого!.. — страстно зашептал Россетти, хватая поленья и наощупь вкладывая их в руки Тимоти. — Я здесь, дядя… — юноша судорожно выдохнул и вышел из укрытия. — Очаг почти погас, я решил принести дров… — И я был бы вам весьма признателен, мистер Тейлор, если бы вы соизволили повесить здесь еще один фонарь! — весело воскликнул Данте, появляясь вслед за ним. — Не думал, что вызвавшись помочь вашему племяннику, я рискну покалечиться. Пара заноз мне уже обеспечена, а, между прочим, мои руки — мой инструмент! — не дав опомниться мистеру Тейлору, он сгрузил ему свою ношу. — Так и быть, захвачу еще одну партию, но только ради Тимоти — его тоже следовало бы поберечь. С такой нещадной эксплуатацией, как у родного дяди, — итальянец укоризненно покачал головой, — он рискует растерять свое изящество, а равно — утратить привлекательность для вашего покорного слуги. И, разумеется, для мистера Рёскина. Не забывайте — он платит восемь фунтов в день именно за внешность Тимоти, уважаемый мистер Тейлор. Ведь это неплохая прибавка в ваш бюджет, не так ли? Кстати, дабы освободить вашего племянника от тяжелых физических нагрузок, я предлагаю вам вместо восьми — десять фунтов, но с одним условием: Тимоти позирует в любое, назначенное мной время, то есть и вечерами тоже. Хочу поработать с ним при другом освещении, — доверительно сообщил прохвост. Хозяин заведения захлопал маленькими глазками, потрясенный наглостью и напором художника, но не смог выдавить в ответ ни единого слова, лишь покорно кивнул, прижав к груди врученные дрова. Оценив ослепительной улыбкой отвисшую челюсть мистера Тейлора, Габриэль развернулся и, подмигнув Тимоти, снова направился в сарай. Данте вернулся через несколько минут, с лицом мученика неся в руках несколько увесистых поленьев. Бросив исподлобья суровый взгляд на подметающего пол мистера Тейлора, он улыбнулся прелестной картине: Тимоти, стоя на коленках, жмурясь и очаровательно морща нос от сизого пепла и веселых искорок, приводил в чувство, и правда, начавший было затухать очаг. Склонившись ближе к тлеющим углям, юноша поворошил их короткой кочергой, вдохнул побольше воздуха и вдруг звонко чихнул, тряхнув белокурой челкой. — Да благословит тебя Бог, — пожелал Габриэль, одарив его теплой улыбкой, аккуратно сложил поленья на кованую дровницу и опустился рядом. — Нам повезло, — он кивнул на угли и усмехнулся, — они в самом деле почти погасли. — Благодарю, — ответил Тимоти и вздохнул. — Дяде нелегко будет справляться со всеми делами, коль я вечерами не смогу помогать ему. Впрочем, есть еще Джимми, помощник, который тут работал еще до моего переезда, но он такой лодырь. — Он усмехнулся и весело глянул на итальянца. — Но, полагаю, теперь ему придется отрабатывать деньги, которые платит дядя, а не спихивать мне всю работу, ссылаясь на вечное недомогание. Художник удивленно приподнял бровь. — Значит… ты даешь мне согласие? — Я его дал еще на заднем дворе, — тихо произнес Тимоти, опуская глаза, — и, мне кажется, оно было достаточно красноречиво… Занявшиеся язычки пламени померкли от улыбки, озарившей лицо Габриэля. Вовремя спохватившись, чтобы не накинуться с объятиями на потупившего взор Тимоти, он лишь благодарно сжал его руку. — Ты не представляешь, как я счастлив. Юноша смущенно взглянул на него из-под упавшей челки, осторожно сжал в ответ тонкие пальцы и вздохнул. — Тебе пора возвращаться к друзьям. Они ждут. Габриэль обернулся на столик Братства — три пары глаз внимательно наблюдали за ними: Маньяк, сложив руки на груди и гордо задрав косматую бороду, подозрительно щурил серые глаза; Фрэнк, с сочувствием глядя на юную модель, теребил пестрый шелковый шарф, который, как утверждал Габриэль, позаимствовал у матушки; Джонни, молитвенно сложив руки, переводил переполненный волнением взгляд с Тимоти на художника и обратно, шепча что-то пухлыми как у ребенка губами. — Да, пора, — согласился Россетти, вновь повернулся к юноше и мягко улыбнулся. — Твои переводы… и не только… — он достал из кармана и протянул потрепанную тетрадь, — Постарайся больше их нигде не оставлять. Тимоти, вспыхнув, ответил ему очаровательной робкой улыбкой и кивнул. — Прости, что всунул в них свой нос, но я, в самом деле, не подозревал, что это твое. Я хотел бы поговорить с тобой о твоем увлечении, я настаиваю на этом. Ты потрясающе талантлив, правда. — Ты чересчур добр и необъективен ко мне, но… если настаиваешь — поговорим, — ответил юноша и сунул тетрадь за пазуху. — Иди, иначе твои друзья просверлят нас взглядами. Данте кивнул и поднялся. — Я буду ждать тебя завтра к восьми вечера. — К восьми? — на лице Тимоти отразилось разочарование. Данте пожал плечом, хитро улыбнувшись. — К сожалению, я буду занят первую половину дня — Рёскин назначил мне встречу в Академии, и я не имею понятия, сколько времени она продлится, — он склонился к Тимоти. — К тому же, для тех эскизов, которые я себе наметил, мне необходимо определенное освещение, предпочтительно сумерки, — он легко коснулся светлых кудрей. — Не расстраивайся, вечер будет полностью в нашем распоряжении. Тимоти непроизвольно сглотнул, мгновенно представив себе, что может скрываться под этим утверждением, и, залившись румянцем, выдохнул: — Хорошо, Габриэль. Вернувшись за столик, Россетти, пронзаемый вопросительными взглядами друзей, молча потянулся к своему нетронутому бокалу, и, сжав его в тонких пальцах, сдвинул брови — пригубить джина означало смыть со своих губ вкус чистого поцелуя, дарованного ему на заднем дворе. Странное желание — ощущать призрачное касание нежного лепестка как можно дольше — немного озадачило его, но оказалось сильнее страсти к крепким напиткам. Едва заметно усмехнувшись, Данте отставил бокал в сторону и задумчиво дотронулся до своих губ. — Ну? — нарушил молчание Маньяк, — Какие новости? Габриэль вздрогнул, откинулся на спинку дивана и обвел Братство рассеянным взглядом. — Тимоти дал мне свое согласие. Фрэд вздохнул и сокрушенно покачал головой. — Просто замечательно! — воскликнул Миллес. — Когда вы приступаете к работе? — Завтра, — ответил итальянец и повернулся к журналисту. — У меня к тебе просьба, Фрэд, — он достал из кармана аккуратно сложенный листок, заранее вынутый из злополучной тетради, и протянул хмурому другу. — Прочти это, прошу тебя. Фрэд бросил на предводителя недоверчивый взгляд. — Что это? — Прочти и выскажи свое мнение. Габриэль не отрывал темных раскосых глаз от лица журналиста, пока тот, сосредоточенно уткнувшись носом в листок, водил взглядом по аккуратным строчкам, хмуря брови и удивленно хмыкая. — Что-то неуловимо знакомое, — подытожил Фрэд, возвращая ему записи, — только не могу понять, что именно… Боюсь ошибиться, но весьма похоже на «Сонеты о любви» Петрарки, но в другом переводе. И, я бы сказал, в поразительно недурном переводе. — Совершенно верно, — просиял Габриэль. — Это труд нашего крайне скромного знакомого, усердно скрывающего свой талант. Это перевод Тимоти, — пояснил он, с улыбкой отмечая очередную отвисшую за вечер челюсть. — И я был бы тебе весьма признателен, мой друг, если бы ты смог напечатать этот шедевр в ближайшем номере газеты. Разумеется, с указанием автора перевода. Надеюсь, это сможет привлечь к нему внимание и поспособствовать тому, чтобы его талант не оказался похороненным под гнетом неуверенности в собственных силах и неуместной скромности. — О, Габриэль! Непременно, при первой же возможности! — Фрэд бережно сложил листок и под одобрительный кивок кудрявой головы сунул его в карман. — Это так благородно с твоей стороны — желать помочь раскрыться в полной мере таланту этого прелестного юноши!.. — он осекся и виновато посмотрел на Данте. — Прости, что позволил усомниться себе в твоих намерениях… — Не извиняйся, мой друг, — кротко опустив глаза, возразил Габриэль, — я прекрасно понимаю и нисколько не осуждаю твои сомнения, — он тяжело вздохнул, — но смею надеяться, что я смог их развеять и убедить всех вас в чистоте своих помыслов. Я страстно желаю помочь этому юноше обрести самого себя, не более. Итальянец обвел честнейшим взглядом членов Братства и покосился на Тимоти — юноша, задумчиво глядя на очаг, притронулся к своим губам и, счастливо улыбнувшись, опустил ресницы. — Фрэд, — Россетти смущенно взглянул на друга, — есть одна проблема, и с ней я могу обратиться исключительно к тебе… — Да, мой друг. Я весь — внимание. — Дело в том, — Габриэль почесал щеку, задумчиво глядя на Тимоти, — что мистер Тейлор запросил за своего племянника просто баснословную сумму — двенадцать фунтов в день, я же, благодаря мистеру Рёскину располагаю всего лишь восемью… Маньяк присвистнул и усмехнулся, покосившись на грузного хозяина заведения. — Двенадцать фунтов! — воскликнул он. — Тогда, как час работы натурщика в лучшем случае стоит фунт! Тимоти, безусловно, прекрасен, но… — он осекся, напоровшись на грозный взгляд Данте. — Не переживай, Габриэль, — мягко улыбнулся журналист, накрыв ладонью тонкую кисть художника, — я не позволю тебе лишиться Музы. Просияв, Россетти благодарно кивнул. Грабеж кошелька Уолтерза все-таки состоялся. *** Тимоти осмотрелся. В мягких сумерках позднего лета мастерская выглядела совершенно иначе: огромная комната, днем — светлая, наполненная свежестью гуляющего по ней вечного сквозняка и смешанными ароматами красок и цветов, сейчас была погружена почти в полный мрак, едва разгоняемый трепещущими язычками свеч и отблесками пламени, пляшущего в камине. Причудливые тени скользили по предметам, путались и извивались в листве густого плюща, исполняя завораживающий экзотический танец. Темнота, притаившаяся в углах студии, не была пугающей, скорее наоборот — навевала ощущение уюта и тепла. И защищенности от чужих глаз… — Как прошла встреча с мистером Рёскиным? — поинтересовался он, скидывая камзол и аккуратно вешая его на спинку стула. Габриэль склонил голову, глядя на него темными глазами. — Полагаю, весьма удачно прошла, раз «Благовещение» на днях будет выставлено в галерее на суд критиков, — ответил он, мягко, с кошачьей грацией приблизился к юноше и коснулся его руки, — но никогда до этого я не был столь рассеян на деловой встрече, ведь мои мысли были заняты совсем другим… — Надеюсь, твоя работа будет оценена по достоинству, — выдохнул Тимоти, ощутив жаркую волну, прилившую к щекам. В глубине души он был вполне готов к тому, что Габриэль с порога заключит его в объятия и, что уж там — он сам страстно желал этого, но мерзкий червячок сомнений все еще подтачивал безумное желание отринуть все предубеждения и страхи, отдаться на волю судьбе, позволить, наконец, быть самим собой… — Вероятно, ты не поверишь, но сейчас выставка мне кажется совершенно незначительным событием. Есть гораздо более важное, что волнует меня… — тихо произнес итальянец, склонившись к самому лицу юноши. — Что же? — Тимоти не смог унять дрожь в голосе и прикрыл глаза, сгорая от смущения и жгучего желания, охватившего его от близости художника. — Ты… — Данте невесомо провел пальцем по его приоткрытым губам, — и наш поцелуй… я непрестанно вспоминал его… что там скрывать, ведь так — сыграли наши губы в лад мелодию — о том же и Орфей молил, чаруя лютнею своей печальный призрак у последних врат.* — Габриэль… — Ни слова… все лишнее. Весь день я был томим надеждой вновь вкусить всю сладость тех грез, которые ты мне дарил на протяженьи стольких дней, и которые стали явью. — Габриэль…. — Пожалуйста, молчи… О, впрочем, нет! Если тень сомнения закралась в твои мысли, то да — скажи сейчас! Лиши надежды и разбей мечты — они недопустимы и порочны… я все пойму. — Нет, не так!.. — юноша взглянул в омут темных глаз и судорожно выдохнул. — Мои мысли… они теперь — отчаянье и смелость, и… пусть порочны, но в них — мои желания и… жизнь. — И ты не станешь сожалеть?.. — тихо спросил Габриэль, поднося к губам хрупкую ладошку и оставляя на теплой коже нежный поцелуй. — Пути назад не будет, эта тайна свяжет нас навечно. — Знаю, — прошелестел Тимоти. — Все — в руках судьбы… Он качнул белокурой головой, отгоняя последние сомнения, и решительно подался навстречу пленительным губам. Отнюдь не робкий поцелуй заставил итальянца задохнуться. Мягкие губы юноши неумело, но настойчиво пытались подарить то, что было под запретом, преступно, грязно. То, чему не было оправдания… — Тимоти!.. Он оторвался от этих губ и с волнением всмотрелся в горящие яростным огнем глаза. — Я больше не хочу быть ангелом… — тяжело дыша, произнес Тимоти. — Я хочу сорвать эту опостылевшую маску благочестия и жить в согласии со своими мыслями и желаниями, которые наполнены лишь тобой. Я хочу… — он перевел дыхание и, опустив ресницы, тихо закончил: — быть твоим — и душой, и телом… Данте привлек его к себе, зарылся в золото мягких кудрей, вдыхая их запах, захлебываясь им. — Не стану лукавить — я безумно желаю этого. С того самого мгновения, когда впервые увидел тебя. Я обманывал, утверждая, что мои помыслы чисты — они были полны вожделения, я думал лишь о том, как хочу обладать тобой, но все изменилось, ты изменил меня… — он зажмурился. — Какой же я подлец! Ведь ты не мальчик из борделя, ты — юн и чист, и я не должен так поступать с тобой, не должен искушать, ведь этим могу сломать твою жизнь. Юноша тихо вздохнул, пряча лицо у него на груди и осторожно обвивая руками широкие плечи. — Ты сломаешь ее, если отвергнешь меня, тогда как я уже решился, — едва слышно возразил он. Данте издал тихий стон и покачал головой. — Хочешь сказать, что тебя больше ничто не пугает? — Нет. Бояться должно лишь того, в чем вред для ближнего таится сокровенный. Иного, что страшило бы, и нет…** — теплая хрупкая ладошка легла на тяжело вздымающуюся грудь художника и робко проникла под ткань свободной рубахи. — Перестань… — Габриэля начала бить крупная дрожь. — К чему ты вспоминаешь строки Данте? — К тому, чтобы ты понял: Седьмой круг Ада — я больше не страшусь его, и я готов принять расплату… Так что ж? Зачем ты медлишь ныне? Зачем постыдной робостью смущен?..*** — прошептал Тимоти, зарываясь лицом в черные курчавые волоски и вдыхая пряный аромат горячей кожи. — Ты искажаешь смысл строк… — выдохнул Россетти, не решаясь разомкнуть веки и содрогаясь от желания. — Я лишь считаю, что смысла они полны для нас сейчас… иного, но оттого не менее важного и драгоценного. — Юноша отстранился и нежно обхватил ладонями лицо художника. — Прошу тебя, Габриэль, сжалься надо мной. Не играй, не будь дразнящею волной, то накрывающей своей пенной страстью, то отступающей назад, оставляя меня дрожать на берегу, растерянного, полного сомнений и желаний. Ведь я верю тому, что услышал вчера вечером из твоих уст, поэтому прошу — не отталкивай меня, не играй… Тяжело вздохнув, Данте распахнул ресницы и всмотрелся в голубые глаза, поражаясь, с каким прекрасным и умным созданием столкнула его судьба. Сглотнув горький ком, подступивший к горлу, он отвел взгляд. Странное чувство вновь сдавило грудь. «Что это? Угрызения совести? Или… быть может — то Любовь меня так гложет?» — Пути назад не будет… — тихо повторил он. — Я знаю, — прошептал юноша, — и не боюсь… С приглушенным стоном Данте привлек его к себе. «Любовь?! Да будет так, — подумал он, покрыв легкими поцелуями доверчиво подставленное лицо. — Да будет так…» Замерев на мгновение, он вновь вгляделся в чистые, наполненные любовью глаза и приник к мягким губам Тимоти, даруя настоящий чувственный поцелуй, круша и растаптывая последние хрупкие барьеры, удерживающие это невинное создание от падения. Все к черту! От неторопливого, глубокого поцелуя у Тимоти закружилась голова и, наверное, он бы упал, если бы не вцепился в сильные плечи возлюбленного, невольно стягивая с них жалобно затрещавшую рубаху. Габриэль отстранился и, одним движением избавившись от нее, отшвырнул в сторону. Вид полуобнаженного итальянца окончательно затмил разум Тимоти. Он тесно прижался к горячему телу и тихо застонал, явственно ощутив его желание. Данте ответил таким же едва слышным стоном, скользя руками по вздрагивающей спине юноши и осторожно подталкивая к огромной кровати. Мягко опрокинув его на спину, он навис над ним, тяжело дыша и вопросительно заглядывая в горящие от возбуждения глаза. — Хочу быть твоим, — выдохнул Тимоти, отвечая на немой вопрос. — Иди, одним желаньем мы объяты…**** Габриэль приник к стройному горячему телу. — Мне кажется, что я сейчас лишусь рассудка… — прошептал он, вновь захватывая в плен сладкие припухшие губы, проникая под ткань простой рубахи, сминая ее, обнажая бархат упругой кожи. Прикрыв глаза, Тимоти безропотно позволил раздеть себя. Он больше не смущался своей наготы, наоборот, он купался в восторженном взгляде, скользящем по его обнаженному телу и страстно желал большего, но было немного страшно. — Габриэль… я никогда раньше… — Я знаю, любовь моя. Доверься мне, — ответил Данте, покрывая его лицо и шею обжигающими поцелуями, — просто доверься мне. Тимоти кивнул и закрыл глаза. Как ни велико было искушение, но Габриэль не мог себе позволить взять юношу, не подготовив как следует. Стараясь не думать о собственном — уже ставшим болезненным — возбуждении, он начал неторопливые ласки, счастливый оттого, что, наконец, может подарить их своей Музе, своему прекрасному ангелу. Тонкие пальцы художника, щедро сдобренные ароматным маслом, нежно массировали, сжимали и гладили, рисовали на светящейся коже невидимые узоры. Они исследовали и дразнили, заставляя напряжение и страх покинуть юное тело, уступить место единственному чувству — страстному желанию. Чувственные губы без всякого стыда ласкали охваченную огнем возбуждения кожу, нежно целовали, даруя неведомое ранее блаженство, и надолго задерживались там, где считали особенно нужным. То, что юноша позволял подобные ласки, отринув всякое стеснение, сводило Габриэля с ума. — О, господи!.. Габриэль поднял голову и, встретившись с потемневшим, горящим взглядом, понял: дальнейшее промедление будет преступно для них обоих. — Боюсь, тебе все же может быть больно, — срывающимся голосом произнес он, вглядываясь в расширившиеся зрачки. Он должен был предупредить. — Но я постараюсь быть очень осторожным. Тимоти кивнул и облизнул губы уже не пытаясь выровнять совершенно сбившееся дыхание. — Обещай, что не будешь терпеть лишь мне в угоду. — Обещаю… Россетти нежно поцеловал мягкие губы, оставил легкие поцелуи на прикрывшихся глазах и снова приник к приоткрытому рту, даря более глубокий и чувственный поцелуй. Тимоти оказался талантливым учеником, и его ответный поцелуй заставил Данте задохнуться от нахлынувшего безудержного желания. — Обхвати меня ногами, так будет легче… Тимоти послушался и шумно вдохнул, почувствовав горячую плоть. Впившись короткими ногтями в смуглые плечи, он подался навстречу, принимая её и отчаянно кусая губы. — Я остановлюсь, только скажи… − дрожащий шепот обдал его сладким дыханием. — Нет… нет, все хорошо. Мне не больно… почти, — выдохнул юноша, пытаясь расслабить упрямое тело. — Тимоти, пожалуйста… не стоит терпеть ради меня. — А ради нас?.. — прошептал юноша, раскрыл глаза и едва заметно улыбнулся сквозь слезы боли. — Я хочу тебя, Габриэль… я хочу тебя. Не переживай, это сладкая боль… Неторопливые движения сводили с ума, частое, горячее дыхание жарким огнем обжигало кожу, и хотелось пить его, не отрываясь от прекрасного источника. Пить так долго, насколько позволят судорожно сжимающиеся легкие и заходящееся сердце. С усилием оторвавшись от нежных губ, итальянец приподнялся на руках, разглядывая своего молодого любовника, смутно веря тому, что происходит. С нежностью он провел рукой по груди юноши, наслаждаясь бархатом его кожи, и мягко улыбнулся. Тимоти больше не жмурился, пытаясь сдержать стоны боли, рвущиеся сквозь плотно сжатые губы. Потому что, как таковой, боли больше не было. Приоткрыв глаза, он чуть улыбнулся и запрокинул голову, предоставляя Данте возможность припасть к длинной шее и бьющейся на ней жилке. С припухших красивых губ сорвался долгий шелестящий вздох, когда художник приник к ней страстным поцелуем, оставляя на мраморной коже быстро краснеющее пятнышко. Габриэль видел, что первые, не самые приятные ощущения оставили юношу, сменившись наслаждением, но он также знал, что может подарить гораздо больше. — О, господи! О, господи, Габриэль!.. — Тимоти громко вскрикнул и забился под ним, хватая искусанными губами воздух. Итальянец, искушенный в интимных делах, коварно улыбнулся — он попал в цель. — Тебе хорошо, любовь моя? Тимоти благодарным стоном ответил на вопрос. Гладкие бедра с силой двинулись навстречу, настойчиво ища сладкого соприкосновения внутри. На раскрасневшемся лице юноши было написано столько неприкрытого наслаждения, что у Данте возникло ощущение: он сам сейчас умрет, захлебнется от счастья и того сладостного чувства, которое обрушилось на него мощным водопадом, уносящем в своем пенном вихре, не дающем сделать ни глотка воздуха, вышибающем последние здравые мысли. Потерявшись в этом водовороте, он позволил страсти окончательно взять верх над осторожностью. Упругое тело юноши ответило взаимностью, раскрывшись и без сопротивления приняв эту безумную страсть. Содрогаясь под мощным напором, Тимоти вскрикивал, путаясь пальцами в черных кудрях и непрерывно шепча его имя… Расслабленные и абсолютно счастливые, они лежали на сбившейся постели, глядя на пляшущие язычки свеч. Данте нежно поглаживал блестящее от пота плечо Тимоти и, хмуря соболиные брови, пытался разобраться в своих чувствах. В нем не было того опустошающего удовлетворения, которое приходило каждый раз, когда он, подарив и урвав свою долю наслаждения, мог спокойно забыться глубоким сном и совершенно не заботиться о чувствах своего очередного партнера. И он нисколько не переживал, проснувшись утром в пустой постели. Сейчас же он ощущал нечто иное, необъяснимое и пугающе глубокое: желание быть рядом, желание видеть и слышать. Всегда. Каждую минуту. — Не покидай меня… Тимоти, прижавшийся щекой к его теплой груди, поднял взгляд. — Я не покину тебя, Габриэль… — Никогда? Он тихо вздохнул, потираясь носом о черные волоски. — Я не могу остаться на ночь… — Я не об этом. — Не покину, клянусь, — прошептал Тимоти, искренне веря в свою клятву. — Никогда… ___________________ ПРИМЕЧАНИЕ *…о том же и Орфей молил, чаруя лютнею своей печальный призрак у последних врат — Данте Габриэль Россетти «Поцелуй» (из цикла сонетов «Дом жизни») **Бояться должно лишь того, в чем вред для ближнего таится сокровенный. Иного, что страшило бы, и нет… ***Так что ж? Зачем ты медлишь ныне? Зачем постыдной робостью смущен?.. ****Иди, одним желаньем мы объяты… — строки из «Божественной комедии» Данте Алигьери («Ад», Песнь вторая)