Черт из Припяти.

      В помещении от обилия кружева у меня зарябило в глазах. Настолько все было легкое и ажурное. Салфетки на столе, стареньком телевизоре, подоконниках. Покрытые кружевной накидкой подушки на кровати. Невесомый рушник в углу, обрамляющий потемневшую икону. Видно было, что все это с любовью сделано собственными руками. Мебель в комнате была, наверное, еще с дореволюционных времен. Массивный книжный шкаф заполняло огромное количество книг. Большинство из них давно утратило свою ценность, но по прежнему бережно хранились хозяйкой на своих местах. Определенно, если заняться здесь мне будет совсем нечем, можно попросить что-то у бабушки почитать.       Рядом со шкафом на секретере с откидным столом стояла корзина с множеством разноцветных клубков, спицами и коробка со швейными принадлежностями. Над ним, прикрепленный кнопками, на стене висел чуть пожелтевший календарь за 1990 год на котором красовались изящные белые розы. Наверное, он был чем-то очень дорог своей владелице, если занимал это место уже 15 лет.       Возле окошек под стеклом располагалось несколько сборных портретов в массивных темных рамках, составленные из отдельных фотоснимков. На ветхих, желтых от времени карточках были люди в военной форме и модных нарядах 50-80 годов, в основном в черно белом исполнении. Несколько снимков выделялись ручной ретушью, отчего они выглядели немного неестественно.       На небольшом столике под окошками лежали очки с цепочкой на дужках, какая-то толстая книга небольшого формата, целая куча разномастных баночек и коробочек с лекарствами и фотография 10х15, на которой был симпатичный чернявый юноша в авиационной форме.       Над кроватью старенький выцветший плюшевый ковер с тремя богатырями. Сейчас они в большом почете у любителей всего старинного, а раньше, наверное, были почти в каждом доме. Сама кровать высокая, с большой пуховой периной и высокой стопкой подушек, сложенных одна на одну и накрытых кружевами.       Что-то похожее я видела в оставленной, в наследство Антону, квартире. То, что сохранилось от его бабушки. Брат мой ценителем старины не был, и без сожаления, сразу после вселения избавился от всего, что по его мнению, являлось хламом. На новую мебель денег у него тоже не было. Поэтому маленькая хрущевка стала намного просторнее и светлее. Обставлена она была по самому минимуму. По большей части меблированной была только кухня. Но Антона это нисколько не смущало, ему хватало самого малого. А после травмы — тем более. По его словам, чем меньше мебели, тем мобильнее и комфортней он себя чувствует.       Наташка, конечно, поначалу пыталась внести в этот аскетичный быт какие-то коррективы, но все постоянно упиралось в нехватку средств. Потом ей все надоело, а после они и вовсе разошлись.       Неожиданно вспомнилась наша с Наташкой съемная квартира. Ни подруги, ни жилья у меня больше нет. Весь мой небольшой багаж из накопившихся за это время вещей, скорее всего, тоже безвозвратно канул в лету. Да что уж там, возможно и я сама пропала без вести.       Хорошо, что ни родителей, ни братьев-сестер у меня нет. Не представляю, что бы я чувствовала сейчас, зная, что они там сбились с ног в поисках меня. Или попали бы под пресс бандитов. Если бы у меня были родственники, я бы не смогла просто так исчезнуть. Наверное это странно звучит, но мне повезло, что я сирота… ***       Хлопнула дверь и в доме стало тихо. А через минуту в комнату заглянула баба Анна. — Ось, видправыла хлопцив курнык лагодыты. Пидемо, красуня, вареныкы робыты. Хоч наговорымося з тобою. (Вот, отправила парней курятник чинить. Пойдем, красавица, вареники делать. Хоть наговоримся с тобой.)       Унесенная своими мыслями, я все еще стояла у стола с фотографией паренька в форме, когда хозяйка подошла ближе. — Сынок мий. Красывый, правда? — она с любовью взяла фото со стола. — У Кыэви авиацийне училыще закинчив. Вийськовый инженер. Далеко живе, тилькы раз на рик и прыйжджають з дружиною. (Сынок мой. Красивый, правда? В Киеве авиационное училище закончил. Военный инженер. Далеко живет, только раз в год и приезжают с женой.) — бабушка вздохнула, — До Великодня их чекаю, на могылкы питы. Воны з Ольгою вси звалы мене. Ихаты кажуть треба звидсы. А куды ж я поиду. Тут будыночок у мене, куры, городык. Все ж пропаде, якщо поиду. Эх… (К Пасхе их жду, на могилки пойти. Они с Ольгой все звали меня. Уезжать говорят надо отсюда. А куда же я поеду. Здесь домик у меня, куры, огородик. Все же пропадет, если уеду. Эх...) — он махнула рукой. — Питы. Розкажеш мени що в свити робыться. Ты сама видкель будеш? (Пойдем. Расскажешь мне что в мире делается. Ты сама откель будешь?) — Из Брянска. — Понять речь бабушки мне было довольно сложно. Она же, на удивление, русскую речь понимала отлично. Возможно только не говорила на ней потому, что на родном языке изъясняться ей было проще. — Неблызько. Як же батькы тебе в Чорнобыль видпустылы? (Неблизко. Как же родители тебя в Чернобыль отпустили?) — Кто? — переспросила я и осеклась. — Вы меня простите, но я не все понимаю, что вы мне говорите. — Отож, — женщина всплеснула руками. — И то добре, що ты сказала. Ось и росийську мову згадаю за раз. (И то хорошо, что ты сказала. Вот и русскую речь вспомню за раз.) Маманька и батька то как тебя отпустили сюды? — У меня нет никого. — Сирота? — ужаснулась бабушка. — Молода така, — она заохала. — Ось, прости, дуру стару. Не со зла сказаты. — Я совсем маленькой в детдом попала. Родителей не помню. Не переживайте. — Ну как же так? Девонька, ты моя. Ох-ох-о. — она покачала головой. — Яка доля зла. А как же Илюшка тебе нашел? Моя работа не раз меня выручала, как и умение в случае крайней необходимости сочинить на ходу что-то вразумительное и правдоподобное. Не зря меня в издание взяли без прохождения испытательного срока и специального образования. Впрочем, у нас в редакции журналистами по профессии, а не по призванию, были далеко не все. У главреда не было пунктика брать на работу исключительно людей с корочкой о профессиональном образовании. Для него главным критерием профпригодности было умение грамотно и интересно рассказать, а главное, написать читабельный текст. С чем я неплохо справлялась. Поэтому, лишь на секунду замешкавшись, я сказала первое, что пришло в голову. — Делала репортаж в Припяти для газеты. Отстала от группы и заблудилась в городе. Так и познакомились. — Як в кино, — улыбнулась женщина. И добре. Давно пора. Не гоже такому хлопцу одному здесь быти.       Мы принялись за изготовление вареников. Первые несколько штук у меня вышли корявенько. Но постепенно, глядя на ловкие движения бабушкиных пальцев, я приноровилась лепить вполне аккуратные заготовки с красивым волнистым краешком.       То и дело переходя на привычную мову, сбиваясь и повторяя сказанное для того, чтоб мне было понятно, баба Нюра рассказывала, как сын ее, молодой специалист, военный летчик принимал участие в ликвидации Чернобыльской катастрофы.       На момент аварии ему было всего 26 лет. Впереди огромная жизнь, планы. Полгода как он женился. Молодые подумывали о детях. А тут прогремел Чернобыль. Выбора у Владимира не было. Командование приказало — молодой офицер ответил “Есть!”.       Он героически выполнял свой долг перед Родиной. Потерял много друзей и сослуживцев. От богатырского здоровья остались одни воспоминания.       Родителей в это время эвакуировали из родного села за пределы тридцатикилометровой зоны отчуждения в село Боровка. Но местные жители восприняли переселенцев враждебно. Быт на новом месте налаживался с таким скрипом, что мужа бабы Анны сразил инфаркт. Плюс очень они переживали о единственном сыне, который после участия в ликвидации надолго застрял в больничных стенах. Жена у Владимира оказалась просто героической женщиной. Не отходила от него, ухаживала и делала все возможное и невозможное.       Как оказалось, молодые уже ждали пополнения в семействе в это время. Полученная от мужа доза радиации сказалась и на Ольгином здоровье. Долгожданная дочь у нее родилась с пороками, несовместимыми с жизнью. Сама Ольга тоже долго болела. В итоге детей в молодой семье так и не появилось.       Владимир получил инвалидность, статус ликвидатора и квартиру в Киеве. Вряд ли это стоило той цены, которую им пришлось заплатить.       Как только муж бабы Нюры оклемался от перенесенной болезни, дети решили забрать стариков к себе. Состоялся переезд в Киев. Но и там жизнь у бабушки и ее мужа не заладилась. В четырех стенах они чувствовали себя как в тюрьме. Дед Никола начал сильно сдавать.       Решение перебраться в отселенное родное село пришло им неожиданно и одновременно. Дети, конечно же, были категорически против. Дошло до скандала. Но старики были непреклонны.       Спустя год после эвакуации они вернулись в родные края. Постепенно завели хозяйство. Восстановили прежний уклад жизни. Дети навещали их раз в год в официально разрешенные для посещения дни, каждый раз напоминая о том, что предложение вернуться к ним в Киев всегда в силе. Но как же бросить все, к чему прикипела душа. Бабушка даже не беспокоилась о том, что в села, находящиеся в 30-километровом радиусе два раза в месяц продукты и пенсию привозит автолавка, и добираться туда нужно самостоятельно. А в десятикилометровый периметр ни врачи, ни магазин не приезжали.       В назначенные дни за продовольствием и пенсией на велосипеде отправлялся дед Никола. Привозил чай, сахар, крупы и консервы, свежую прессу и новости. Но однажды к положенному времени он не вернулся. Сталкеры в зоне отчуждения в то время еще были в диковинку, и бабушке пришлось отправляться на поиски мужа самостоятельно. К сожалению, ни живым, ни мертвым деда Николу жена так и не нашла. Как и не появился он дома ни через месяц, ни через полгода. Просто бесследно пропал вместе с велосипедом и тележкой, которую прицеплял к своему транспорту для погрузки продовольствия.       Баба Нюра понимала, что скорее всего его давно нет в живых, но в глубине души надеялась, что пропавший много лет назад человек однажды вернется домой. Все вещи ее мужа до сих пор находились на своих местах. В доме всегда было наготовлено и прибрано на случай его чудесного возвращения. А дед Филипп, заходя на огонек, дежурно уже интересовался, не отыскался ли пропавший и, получив отрицательный ответ, грустно вздыхал и горевал вместе с хозяйкой.       Когда в селе внезапно появился полуживой и не говорящий ни слова Моня, бабушка тут же всю свою нерастраченную любовь и заботу перенесла на него. Дед Филипп отстоял для парня лишь место жительства в своем доме, мотивируя тем, что многому может Моню обучить: и плотницкому делу и рыбалке с охотой, да и мужская рука в воспитании не последнюю роль играет. В остальном же баба Нюра опекала и пестовала паренька, как родного внука.